Капитализм против природы

Часть I

Рыночная конкуренция, производящая разделение на лучших и худших, и общественный строй, позволяющий первым ездить на вторых верхом, впустую расходуют ресурсы экосистем которые пошли бы на «репарацию повреждений» от человеческого хозяйствования.

Кроме периодически обостряющихся политических конфликтов, при капитализме существует конфликт, постоянно присутствующий в крупных городах – люди, отстаивающие своё право на здоровую окружающую среду, против бизнеса, заинтересованного в прибылях и поддерживаемого властями. Граждане разных классов, убеждений и состояния борются за  последние «зелёные острова», вытесняемые застройкой из города, против «окультуривания» городских лесов (вроде Царицынского и Измайловского [1]), чтобы они не превращались в парки и т.д. В общем, пытаются сохранить своё право на здоровую окружающую среду (гарантированное, вы будете смеяться, конституцией РФ), которое господа у них отнимают[2].

Бизнес везде покушается на природу – в Москве, Киеве, Харькове, Минске, Штутгарте и т.д., независимо от «честности выборов» и «демократичности» политсистемы. Насилие власти, призванное охранить покушающихся на окружающую среду, повсюду одинаково. В «цивилизованном» Штутгарте проводится такая же brutale Buldozer-Politik, как в Химках или Харькове. Благодаря заделу советского времени в Москве и других крупных городах стран СНГ ещё есть что спасать и за что сражаться, подробнее о чём ниже. Но ещё немного, и будет поздно.

С точки зрения граждан, при уничтожении зелёных насаждений или природных территорий города у них отнимают «экологические услуги», ранее работавшие на поддержание их здоровья и трудоспособности, ничего не давая взаимен и никак не компенсируя причинённый ущерб.

Беда в том, что понимание наносимого ущерба требует специальных знаний, а с экологическим образованием последние 20 лет дело обстоит также, как с образованием вообще. Вроде как где-то есть, и отдельные проявления очень неплохи – но до людей не доходит. Поэтому борьба начинается с запозданием – люди воспринимают ущерб лишь когда он нанесён (скажем, Царицынский лес уже превращён в парк, отстоять его не удалось, но власти отказались от аналогичных работ в Измайловском лесу).

Другой временный успех отмечен этой осенью – благодаря протестам всех специалистов в области экологии города, охраны природы с Биологического факультета МГУ, из ВНИИПрироды, МПГУ, в адрес Москомприроды, удалось отложить принятие госпрограммы по охране окружающей среды Москвы на 2012-2016 гг., которая давала зелёный свет наступлению бизнеса на территории Природного комплекса Москвы. Последние, в отличие от парков, скверов, газонов и бульваров, – то есть, зелёных насаждений, – представляют собой саморегулирующиеся экосистемы – лесные, луговые и (их осталось совсем немного) болотные, способные не только устойчиво существовать как рекреационный ресурс без усилий со стороны коммунхоза, но и очищающие для нас город.

Поэтому людям, желающим сохранить для себя благоприятную среду обитания, побеспокоиться об этом до того, как она будет уничтожена или сильно повреждена фрагментацией. А для этого надо самообразовываться, слушать специалистов по экологии города, например выступавших на конференции «Экологические проблемы Москвы и Подмосковья»[3] и пр. (пускай конференция и организовывалась оппозиционными партиями в рамках выборной кампании). Важно понимать, что эти вдруг нахлынувшие на нас и обычные для Запада проблемы защиты здоровой среды обитания в городе органически связаны с капитализмом. А улучшение экологической ситуации и борьба за здоровую среду обитания для нас (или за сохранение дикой природы – для всех) требует антикапиталистической борьбы за социализм.

Возникает вопрос: почему? Почему нельзя сохранить «только природу здесь и сейчас», не меняя общественного устройства? Дальше я попробую ответить на него, сделав отступление общего характера: почему оказывается, что капитализм – это экологический кризис, а социализм – это шанс на экологически устойчивое развитие или как минимум выход из кризиса?

Сравнивая капитализм и социализм[4], можно увидеть пять принципиальных ноу-хау в области охраны природы, немыслимых в условиях первого (идейно или практически), однако обязательных при втором.

А) концепция заповедника как территории, навечно изъятой из хозяйственного использования – но не для того, чтобы сохранять «последние остатки дикой природы» или музеефицировать «типичные образцы» разных экосистем Земли. Заповедник мыслится как научная лаборатория, а исследования динамики экосистем на территориях, изъятых из хозяйственного использования, работают для научно обоснованного ведения хозяйства (прежде всего сельского, лесного и охотничьего, но также строительства, добычи минеральных ресурсов) на эксплуатируемых территориях, ландшафты которых нарушаются в той или иной степени использованием.

Рациональность последнего состоит в том, чтобы точно определить оптимальный уровень хозяйственного воздействия на биоресурс (и предел нарушений природных ландшафтов, воспроизводящих соответствующий ресурс), за которым начинается подрыв первого и автокаталитическая реакция разрушения второго. Затем «в интересах» долговременной устойчивости эксплуатации территории или ландшафта требуется наложить такие ограничения на использование, которые, не мешая ему, не дают хозяйствующим субъектами, неизбежно заинтересованным в краткосрочном выигрыше, перейти этот рубеж.

При социализме эта задача решается, при капитализме её трудно даже поставить, ибо эта постановка вопроса рассматривается в качестве «покушения на свободу предпринимательства». Кроме того, трудно найти субъекта, заинтересованного в этих действиях, ибо они выгодны обществу в целом, но не отдельным лицам и корпорациям. Так или иначе, столкнувшись с прогрессирующим истощением запасов биоресурсов, в странах «первого мира» пытаются «не перейти грань» за счёт квотирования, давления природоохранников и т.д., но с ничтожными результатами, не лучшими, чем для соболиного промысла в Московии XVII века.

Исходно концепция заповедника была создана учёными России, которые видели гибельность частного предпринимательства, даже «цивилизованного», для  природных ресурсов и дикой природы, и выступали за ведение планового хозяйства на научной основе в общенациональных масштабах. Это же входило в идеологические приоритеты Советской власти. И когда концепция была предложена советскому правительству природоохранными активистами (проф. Г.А.Кожевниковым и председателем Астраханского губисполкома Н.Н.Подъяпольским), то немедленно получило поддержку, несравнимую с другими странами.

Как пишет Дуглас Уинер: «Для многих [на Западе] будет удивительно узнать, что ещё в 1920-х гг. и в начале 1930-х Советский Союз был на переднем крае развития теории и практики охраны природы. Русские первыми предложили выделять специально охраняемые теории для изучения экологических сообществ, и Советское правительство было первым, кто воплотил эту идею. Более того, русские были первыми, кто понял, что планирование регионального землепользования и восстановление разрушенных ландшафтов должны строиться на основе экологических исследований. В настоящее время этими идеями и концепциями руководствуются, разрабатывая политику в области охраняемых территорий, не только в Советском Союзе, но и во многих других странах» («Экология в Советской России. Архипелаг свободы: заповедники и охрана природы». М.: «Прогресс», 1991. C.7»).

И наоборот: реставрация капитализма после 1991 года привела к ползучей коммерциализации заповедной системы, требованиям «зарабатывать на экотуризме» при одновременном нарастании трудностей научной работы. Несмотря на сопротивление сотрудников и природоохранной общественности власть не мытьём, так катаньем старается превратить заповедники в национальные парки, что лучше гармонирует с установившимся общественным строем. В последнее время партия власти пытается и прямо уничтожить заповедную систему страны.

Б). Плановая экономика позволяет не переходить оптимальный уровень эксплуатации природных богатств – так, чтобы «устойчиво снимать урожай» рыбы, леса или дичи, не разрушая природный ландшафт, воспроизводящий эти ресурсы, и не подрывая популяций эксплуатируемых видов. Рыночная же переходит этот уровень с гарантией. Из опыта известно множество подобных примеров, но важно теоретически объяснить эти факты.

Дело в том, что при рассмотрении эксплуатируемых природных ресурсов ни (или вмещающих ландшафтов, воспроизводящих данный ресурс), становится очевидным – кривая зависимости темпов воспроизводства рыбы, леса, дичи и пр. от интенсивности эксплуатации имеет колоколообразную форму. Умеренное использование полезно, поскольку оно интенсифицирует воспроизводство биоресурса, и оптимальный уровень эксплуатации соответствует вершине «колокола» (одновременно это значит, что нарушения, наносимые при ловле рыбы морскому дну, лесу при рубке и пр. «не критичны», «успевают затягиваться»). Но как только пройден оптимальный предел интенсивности, тот же способ эксплуатации начинает подрывать ресурс, угнетая его воспроизводство – в том числе потому, что всякая эксплуатация природных ресурсов одновременно нарушает воспроизводящих их природный ландшафт, и за пределом оптимальной добычи природы не только не успевает репарировать «пятна нарушений», но, наоборот, естественные процессы дальше способствуют углублению нарушений, расползанию их пятен по площади и пр. Вот два примера: первый из них касается коренных сообществ на Гавайях, второй – соотношения фотосинтеза и дыхания в условиях изменения климата.

Легко заметить, что экономическая логика планового хозяйства нацелена на долговременную устойчивость использования территории в целом. А рыночная логика направлена на максимизацию кратксрочного выигрыша для каждого из хозяйствующих субъектов. Отсюда «экологичность» плановой экономики, которая состоит в том, что, какую территорию и какой вид эксплуатируемых ресурсов не возьми, она заставляет делать затраты на регенерацию ресурсов и реабилитацию ландшафтов одновременно с эксплуатацией. Плюс нет лишних расходов сил и ресурсов на конкуренцию между компаниями:  не случайно известное биологам условие конкурентного равновесия между видами, которое дают уравнения Лотки-Вольтерра (без разделения нищ), означает трату известной части ресурсов именно и только на самоё конкуренцию, а не на воспроизводство популяции.

И наоборот: экоопасность рыночной экономики состоит в том, что вложения в добычу ресурсов (для производства товаров=отложенных отходов) производятся сегодня, а вложения в регенерацию ресурсов и реабилитацию эксплуатируемых ландшафтов – завтра, а то и послезавтра. Не только частные корпорации, но и рыночно мотивированные граждане стараются всяяески оттянуть этот момент, заплатить налоги, идущие на охрану среды, как можно меньше и позже и т.д. Ибо это работа на общее благо, у которого нет конкретного выгодополучателя – а она не имеет при капитализме ни смысла, ни мотивации. Соответственно, упускается время, нарушения естественных экосистем не успевают «затягиваться» – но, наоборот, разрастаются до уровня, при котором мультиплицируются. Социально-экономическая система человечества производит загрязнения быстрее, чем природа и человек успевают их очищать.

Согласно общепринятым моделям развития кризисов в системе «природа-общество» – глобальной (пределов роста Д.Медоуз, Д.Медоуз и Й.Рендерс) и локальной, используемой для отдельных видов территорий, эксплуатируемых ресурсов и ландшафтов (Д.И.Люри[5]), – при развитии экологического кризиса вследствие нелинейности и автокаталитичности процесса главный невозобновимый ресурс – это время для принятия решений, позволяющих поправить ситуацию. При капитализме это время с неизбежностью упускается, поскольку корпорации и правительства, – даже если они в конце концов уступают, – будут упорно отстаивать свои частные интересы, а за это время ситуация ещё больше ухудшится, что потребует ещё более радикальных мер, вызывающих ещё большее сопротивление.[6]

При социализме благодаря плановому ведению хозяйства на научной основе есть значительный шанс не упустить момент; Опыт социалистических стран показывает, что этот шанс в большинстве случаев не был упущен. Поэтому сравнимый уровень продуктивности с/х СССР и стран «первого мира» (при сравнении ГДР с ФРГ – больший[7]) достигался при примерно на порядок меньшей дозе удобрений и ядохимикатов[8], и на порядок меньшей степени разрешения/трансформации «традиционного с/хландшафта» с его колками, лугами, болотцами, перелесками, в староосвоенных регионах крайне важного для сохранения дикой природы. В развитых капиталистических странах он разрушается, что губительно для биоразнообразия, а в соседних с ними соцстранах был в целом сохранен. Известен пример сокращения биоразнообразия флоры лугов в ФРГ, запускаемого излишней эвтрофикацией, т.е. внесением избыточных доз удобрений; Еще более показательным примером является известный феномен «аисты против капитализма». В разделённой Корее, и в разделённой Германии равно любимые людьми аисты лучше сохранялись в «социалистических частях», как вследствие лучшей сохранности «традиционного с/х ландшафта», так и вследствие развитости низовой природоохранной инициативы, вроде существовавших в нашей стране школьных лесничеств и зелёных патрулей.

Один и тот же уровень индустриального и промышленного развития в «урбанизированных ядрах» регионов достигался при существенно лучшей сохранности естественных экосистем и биоразнообразия на периферии, существенно меньшей нарушенности природных ландшафтов фрагментацией извне и инсуляризацией изнутри, способствующих вымиранию «диких» видов флоры и фауны под действием «островного эффекта». Здесь показателен пример Финляндии, исходно столь же богатой нетронутой природой, что и граничащие с ней области России, и начавшей промышленное развитие в сходные сроки. Рисунок 2.6. из книги «Ускользающий мир. Экологические последствия утраты местообитаний» известного финского энтомолога Иллки Хански (М. КМК, 2010. С.109) показывает, что хотя урбанизация и промышленное развитие Русской Карелии сравнимо с таковым Финской, а то и превышает его, фрагментированность естественных местообитаний во втором случае на порядок больше.  (Например, постоянно растущая с 1945 по 1995 год фрагментация старовозрастного елового леса в Кухмо (восточная Финляндия). Не только сельхозпроизводство, но и урбанизация существенно менее экоопасны при социализме – в том числе для людей.

Следовательно, даже несовершенный социализм был гораздно экологичнее капитализма стран первого мира – почему, собственно, около 80% биоразнообразия стран Европы сохранилось на территории Европейской части бывшего СССР. И наоборот: экономическая логика капитализма требует оптимального использования вложений финансового капитала. Они должны давать максимальную отдачу в наименьший срок, а износ с разрушением рабочей силы или естественных экосистем не являются ни приоритетом, ни даже критерием при оценке эффективности. Отсюда следует, что оптимальный уровень эксплуатации будет гарантировано перейдён практически всеми природопользователями, несмотря ни на какие рекомендации учёных, сопротивление природоохранной общественности и пр.

Как именно это получается «технически», показано в известной модели «пределов роста» Денниса и Донеллы Медоуз. И действительно, по вышеописанной схеме оказались подорваны не только крупнейшие места рыбных промыслов в зонах апвеллингов[9], но и рыбные запасы внутренних морей, полностью окружённых странами «первого мира», с прекрасно развитой прикладной наукой, способной вычислить уровень устойчивой добычи и донести это знание до общественности, настроенной вполне экологично.

Но плетью обуха не перешибёшь, и местные капиталисты умеют брать своё. Власть капитала есть власть капитала; поэтому рыбные запасы Европы уже сильно подорваны и могут быть уничтожены к середине 21 века. Тем более что вся досоциалистическая история охраны и разграбления природных богатств показывает, что всякое ограничение предприимчивости индивидов, особенно на научной основе, в принципе давало шанс на первое, а её развязывание обязательно вело ко второму – именно потому, что общество «предполагает» быть вечным, индивид мотивируется жить принципом: «хоть день, да мой». Как писали Сидней и Беатриса Вебб в «Упадке капиталистической цивилизации» (Л., 1924. С.108), «капитализм без малейшего колебания уничтожит массу полезных продуктов или закроет свои работы  и представит служащих во власть нужды, чтобы сохранить цены. Это прямой саботаж, и саботаж является силой, угрожающей теперь существованию цивилизации…. Позднейшим открытием явилась гибель, которую капитализм принёс тем общим ресурсам, которые не были обращены в частную собственность, как воздух, загрязнённый дымом и вредными испарениями, отравляемые промышленностью реки, загаживаемые проезды и пустоши».

Дальнейшим развитием этого обобщения стала модель мировой динамики Денниса и Донеллы Медоуз («Пределы роста»): она показывает, что нынешняя ситуация стала как бы отрицанием отрицания описанного у Веббов. Обращение в частную собственность не только не сохраняет ресурсы и воспроизводящий их природный ландшафт, но напротив, способствует их ускоренному истреблению.

Поэтому капиталистический мир-экономика отреагировал контринтуитивно на прогноз Денниса и Донеллы Медоуза также Йоргена Беренса о глобальном экологическом кризисе и коллапсе. Анализируя реальное развитие мировой социоэкономической системы в сравнении с прогнозом за годы, прошедшие после устойчивого развития, Медоуз отмечает, что как бы в ответ на него ресурсы стали тратить быстрей, а загрязнение превысило прогнозируемый уровень – в точном соответствии с «экономическим способом суждения». Вообще, что меня восхищает в авторах моделей пределов роста – что они, плоть от плоти буржуазного класса, спокойно и объективно, без употребления каких-либо «политических терминов», показывают главную причину невозможности устойчивого развития при капитализме и губительности этого общественного строя для природы: классовое разделение и социальное неравенство.

«Десятилетия экономического роста только увеличивали разницу между богатыми и бедными странами. В программе ООН по развитию содержатся данные о том, что в 1960 г. 20% мирового населения, проживающего в самых обеспеченных странах мира, имели доход на душу населения в 30 раз больше, чем другие 20% населения, проживающего в беднейших странах. К 1995 г. соотношение средних доходов 20% богатейшего и 20% беднейшего населения мира выросло с 30:1 до 82:1. В Бразилии беднейшая половина населения в 1960 году получала 18% национального дохода, а в 1995 году – только 12%. Тогда как 10% богатейшего населения Бразилии получали 54% национального дохода в 1960 году и уже 63% – в 1995 г. Среднестатистическая африканская семья получала в 1997 г. на 20% меньше, чем в 1972 г. Сто лет экономического роста дали миру только чудовищное неравенство в распределении доходов между богатыми и бедными. Два показателя, подтверждающих это: доля валового национального продукта и доля энергии, потребляемой социальными слоями с разным уровнем доходов – приведены на рис.1.

Изучив это явление с позиций системной динамики, мы сделали вывод, что его причины лежат в самой структуре обратных связей в системе. Ускорение или замедление работы системы принципиально не меняет её поведения до то тех пор, пока сама структура системы (присущие ей контуры причинно-следственных связей)  не будет пересмотрена. Сам по себе непрерывный рост только увеличивает разрыв между богатыми и бедными.

Какая же структура ответственна за увеличение пропасти между богатыми и бедными, несмотря на огромный подъём мировой экономики? Мы выделили две основные структуры. Первая относится к разделению социальных слоёв, что присутствует в том или ином виде в большинстве культур, хотя в некоторых из них – в специфической форме. Речь идёт о систематическом вознаграждении привилегированных слоёв, когда они получают всё больше власти и ресурсов для получения всё больших привилегий. Примеры можно привести самые разные – от явной или неявной дискриминации по этническому признаку до налоговых послаблений богатым слоям;  от недоедания, которым страдают дети из бедных слоёв общества, до привилегированных частных школ, куда отдают детей из богатых семей; от прямого подкупа для достижения политических целей (даже в демократических странах) до принципа начисления процентов, при  котором средства перетекают от тех, кто имеет денег меньше, чем нужно, к тем, кто имеет их больше, чем нужно.

В системных терминах про эти структуры обратных связей говорят «деньги делают деньги»  (или иначе «имущему воздастся, у неимущего отнимется»). Это контуры положительной обратной связи, которые вознаграждают успех средствами достижения нового успеха. Они присущи любому обществу, в котором не разработаны стабилизирующие механизмы, уравнивающие правила игры для всех. (Примером таких стабилизирующих механизмов служат антидискриминационные законы, прогрессивные ставки налогообложения, единые стандарты образования и здравоохранения [которые должны быть бесплатными, общедоступными и качественными – Авт.], социальные  программы, поддерживающие тех, кто переживает не лучшие времена, налоги на недвижимость, а также демократические устои, выводящие политиков из-под власти денег).

Вторая структура, поддерживающая нищету, основана на том, что богатым странам (также как индивидам и корпорациям) проще сохранить, вложить и приумножить свой капитал, чем бедным.

Богатые не только имеют больше власти, чтобы диктовать рыночные правила, заказывать разработку новых технологий, и управлять ресурсами, но ещё и обладают капиталом, накопленным за сотни лет роста, и эти средства год от года приумножаются. Основные потребности в богатых странах уже удовлетворены, и высокие темпы роста капиталовложений можно обеспечить без необходимости лишить население средств к существованию. Медленный рост численности населения позволяет больше средств направлять на экономический рост и меньше – на здравоохранение и образование, чем это могут себе позволить страны с быстро растущим населением.

В бедных странах, напротив, накопление капитала сильно осложняется ростом численности населения. Эти страны не могут позволить себе большие объёмы ре инвестирования, поскольку средства нужны на постройку школ и больниц, а также на удовлетворение насущных потребностей. Из-за таких неотложных трат остаётся мало средств для инвестиций в промышленное производство, поэтому экономика развивается медленно. Демографический переход застывает на промежуточной фазе, когда велика разница между коэффициентами рождаемости и смертности, когда у женщин нет привлекательной альтернативы рождению детей – нет возможности ни учиться, ни работать – дети становятся одной из немногих доступных форм инвестиций. В результате население растёт, но богаче не становится. Как говорится, у богатых прибавляются деньги, у бедных – дети».

Деннис Медоуз, Дайана Медоуз, Йорген Беренс. Пределы роста: 30 лет спустя. С.70-73.

Рыночная конкуренция, производящая разделение на лучших и худших, и общественный строй, позволяющий первым ездить на вторых верхом, впустую расходуют ресурсы экосистем, которые иначе пошли бы на «репарацию повреждений» от человеческого хозяйствования – и природа Земли успевала бы очищать загрязнения и восстанавливать нарушения, наносимые нами. За счёт этого коммунизму – как строю с плановой экономикой и без «свободы предпринимательства» – необходимо будет совместить научный прогресс и развитие индустриальной цивилизации с сохранением биосферы, также, как товарищеские отношения вместо конкурентных и общественное воспитание детей экономят ресурсы и уменьшают отходы. Всякое обобществление выгодно и рационально – повышает производительность и уменьшает затраты, также как увеличение социального равенства – но на «длинной дистанции».

Поэтому я за коммунизм – он больше связан с наукой, дающей нам «новое вино», чем с этикой, представляющей собой «старые мехи»; он взывает к рациональности вместо эмоций или случая/удачи; и нарушает природу ровно в той степени, в какой умеренное нарушение увеличивает воспроизводство биоресурсов, а не подавляет его.

Демонстрацией справедливости этого служит деловая игра «Всемирное рыболовство»[10], изданная и используемая в экологическом образовании в самых разных странах мира, в том числе в нашей. По условию участники, в зависимости от их общего числа, делятся на 4-6 команд-«компаний», на банковский кредит «закупают суда» и отправляют их «в море», «ловить рыбу», которая общий ресурс. Задача, объявленная участникам, вполне рыночна – заработать как можно больше денег за 10 «рейсов», имитирующих 10 лет промысла, но сделать это можно разными способами, конкурентным и солидарным.  В первом случае компании стараются опередить друг друга, заказывая кораблей и ловя как можно больше, в результате чего гарантированно уничтожают рыбу, обрекая «рыбаков» безработице, и зарабатывают $12-15000. Во втором случае они догадываются не поступать стереотипно, самоорганизоваться уже на первых годах «ловли» (т.е. когда ситуация не ухудшилась необратимо), чтобы посчитать предельно допустимые нормы вылова, распределить квоты и их придерживаться. В таком случае они зарабатывают $22-25000 – и рыба сохранена.

Вольф Кицес

 

Часть II

Конкретный механизм сохранения «поляризованного ландшафта» при социализме опять-таки связан с «автоматизмами» плановой экономики, действующими независимо от добрых намерений граждан, партии и правительства.

В) В известном руководстве по экологии города «Stadtökologie»[1] (раздел 2.3.5 «Влияние политических систем на развитие городов», стр.28-31) сказано, что идея создания вокруг городов «зелёного кольца» природоохранного и санитарно-гигиенического назначения витала в воздухе с начала ХХ века, и в первую очередь в наиболее урбанизированных развитых странах. Однако она была реализована только в СССР тридцатых годов, для охраны здоровья трудящихся – то есть, говоря современным языком, для того, чтобы горожане использовали «экологические услуги» природных ландшафтов по поглощению загрязнений, оптимизации микроклимата и прочему кондиционированию среды обитания. Первый Лесопарковый защитный пояс (ЛПЗП)  был спроектирован в 1935 году, в рамках Генерального плана развития Москвы[2], а затем этот опыт распространяется на все крупные города страны – и, в 1950-х годах, на главные города соцстран.

Согласно Генплану, городские леса и лесопарки Москвы образовывали «зелёные клинья», «острие» которых, постепенно сужаясь, доходило практически до центра Москвы – а широкая «тыльная» сторона плавно переходила в лесные и луговые массивы Подмосковья. Ширина ЛПЗП проектировалась пропорционально коэффициенту людности «урбанизированного ядра», которое необходимо обслуживать поглощением загрязнений, рекреационными ресурсами и прочими «экологическими услугами»: при населении больше 1 млн. он составляет 35-50 км, больше 500 тыс. – 25-30 км, больше 100 тыс. – 20-25 км (Лаппо, 1997).

Только в 1970-х годах сходные «зелёные пояса» возникают вокруг некоторых городов развитых капиталистических стран (например, в Оттаве). Причём, поскольку в силу вышесказанного капиталистическая урбанизация ведёт к куда более сильной фрагментации природных ландшафтов на дальней периферии региона и к большему сокращению биоразнообразия флоры и фауны, «зелёные пояса» вокруг городов развитых рыночных стран предоставляют жителям городов худшие «экологические услуги». Примеры «экологических услуг», оказываемых экосистемами природных территорий города и сохранившихся  природных ландшафтов вне его, способы их оценки и рыночная стоимость на начало 2000-х годов приведены в справочнике «Экономика сохранения биоразнообразия»[3].

В таком заповеднике рыночного фундаментализма, каким является США, идеи «зелёного кольца» вокруг городов практически нигде не смогли быть реализованными. Здесь победила субурбанизация с «пригородной культурой», исключительно экоопасной по своей сути – как вследствие массового использования автомобилей, вытесняющих общественный транспорт, так и (главное) потому что развитие suburbs и особенно подъездных путей к ним идёт за счёт лесных, луговых, болотных массивов региональной периферии, дробит, фрагментирует их, сокращает их площади и пр.

Охрану окружающей среды можно грубо разделить на две области – охрану среды обитания человека, обеспечивающее здоровье последней для нас любимых, и охрану дикой природы, видов, сообществ, «девственных ландшафтов» и ненарушенных экосистем. Вне городов и вдали от них цели той и другой часто входят во взаимное противоречие, а ландшафт, оптимальный с точки зрения первой цели, неоптимален с точки зрения второй, и наоборот.

Это понимали уже основатели природоохранного дела, специально указывая на то, что «чистенький-прилизанный» европейский ландшафт является неполноценной и разрушенной средой местообитания с точки зрения сохранения диких видов и природных сообществ. Классик охраны природы в России и СССР, профессор Г.А.Кожевников даёт обобщённое описание «хорошо ухоженного леса» германской модели.

«Представьте себе, что в лесу, носящем ранее первобытный характер, проведены широкие просеки и построены дома. На просеках сделаны богатые посадки, много цветущих кустарников, живых изгородей, много таких деревьев, которых прежде в лесу не было. Всё это пышно разрослось и служит приютом многочисленным птицам. В лесу запрещено стрелять, и это соблюдается. Целый ряд хищников остаётся здесь на гнездовьях, гнездятся даже цапли, есть белки, зайцы, даже барсуки и лисицы…. Получается довольно оживлённая картина животной жизни…» (Кожевников, 1909, с.7).

Непрофессионалу эта картина может показаться настоящей идиллией. Но это впечатление обманчиво. С научной точки зрения, подчёркивает Кожевников, лес лишился значительной части своей былой сложности и естественности. Говоря об упрощении биоты в плотно населённой Германии, Кожевников предостерегал от подобного процесса в России.

«И если мы не примем специальных мер в охране первобытной природы (как фауны, так и флоры), то она исчезнет бесследно, и заступившая на её место изменённая культурой природа только обманет нас своим оденосторонним богатством, затушёвывая образ исчезнувшего прошлого» (Д.Уинер, 1991. Экология в Советской России. М.:Прогресс, 1991. С.29-30).

Наоборот – территории отстойников, полей фильтрации, других видов техногенных водоёмов имеют экстремальные значения загрязнённости тяжёлыми металлами, пестицидами, другими токсикантами, но при этом являются техногенными рефугиумами фауны, в первую очередь для видов водоплавающих и околоводных птиц (в меньшей степени растений и бабочек), в том числе редких и краснокнижных. «Пересадка» этих видов с естественных водно-болотных угодий, с берегов озёр и из пойм рек, на их техногенные аналоги в виде окружающих город прудов рыбхозов и полей фильтрации критически важно для сохранения данных видов в староосвоенных регионах[4].

Дело в том, что прибрежные и пойменные ландшафты первыми попадают под удар рекреации, а на нынешнем этапе урбанизации горожанин не может без отдыха на природе, не может не использовать ландшафты области как рекреационный ресурс. Начиная с 1970-х годов, во всех крупных агломерациях «первого» и «второго» мира показана линейная зависимость между людностью города и числом часов, проводимым «средним жителем» на природе[5].

В староосвоенных регионах, – особенно в ближних пригородах и в самом городе, – необходимо сохранение должного представительства участков лесных, луговых, болотных ландшафтов, максимально приближающихся к естественным по структуре экосистем. Это одновременно является условием сохранения «диких» видов флоры и фауны, и единственным средством, позволяюзим обеспечить здоровье горожан. В то же время, создание техногенных аналогов естественных экосистем или содействие их спонтанному образованию/заселению дикими видами в процессе эволюции урболандшафта, что позволяет городу принять на себя роль заказника, которую он теоретически может выполнить (а это важно для уменьшения негативного воздействия города на экосистемы региона, его флору и фауну).

При нынешней степени урбанизации (и даже более ранней, с 1950-х годов) интересы людей и природы в староосвоенных регионах совпадают, те и другие могут быть защищены одним способом – путем создания вокруг городов лесопаркового защитного пояса, размер которого пропорционален людности города. Однако это не представляется возможным в реальных условиях капитализма.

Г) На второй-третьей стадиях урбанизации вокруг городских агломераций создаётся «поляризованный ландшафт», направляющий их развитие так, чтобы достигнуть территориального размежевания между урбанизаций региона (+ связанным с ней промышленным развитием), интенсивным сельским хозяйством, обеспечивающим жителей «урбанизированного ядра» продовольствием, и сохранностью природных ландшафтов, частично эксплуатируемых рекреацией. Поэтому он исключительно благоприятен для сопряжения интересов урбанизации в городских центрах с сохранением дикой природы на периферии урбанизирующегося региона – и, по всей видимости, представляет собой единственное решение, позволяющее достичь того и другого одновременно.

Важный эффект формы общественного устройства состоит в том, что при капитализме «поляризованный ландшафт» обязательно разрушается при переходе к следующим стадиям урбанизации. При социализме же он поддерживается и воспроизводится, ибо планирование городского развития обеспечивает «звёздчатый» рост центральных агломераций, вдоль лучей автомобильных и железнодорожных магистралей.

В свою очередь, это сохраняет связность элементов природного ландшафта в виде «зелёных клиньев» между «лучами урбанизации», предотвращая потери биоразнообразия от островного и краевого эффектов и обеспечивая благоприятное воздействие дикой природы на здоровье горожан. «Зелёные клинья» природных ландшафтов рекреационного назначения проходят до самого «урбанизированного ядра» в центре региона и проникают внутрь него в виде природных территорий города[6].  Наконец, при «звёздчатом» росте «урбанизированного ядра» староосвоенного региона, области интенсивной сельскохозяйственной деятельности образуют «валики», прилегающие к урбанизационным лучам. Наименее людные и самые дальние области «экономического вакуума» на стыке регионов сохраняются, как своего рода «воспроизводственный участок» для массивов рекреационных лесов, лугов и болот.

В результате рекреационный ресурс горожан (а одновременно и биоразнообзие региона, с территориями дикой природы на периферии) сохраняется и воспроизводится даже при существенных антропогенных нагрузках со стороны сельского хозяйства, городской промышленности и рекреации из «ядра». Или, точнее – появляется шанс на их сохранение, если последующее развитие агломерации в регионе скорей сохраняет «поляризованный ландшафт», чем подрывает его (как это случилось при капиталистической реставрации в СССР и странах Восточной Европы).

Не случайно концепция «поляризованного ландшафта» была создана в СССР 1970-х годах и оказалась сразу использована в охране природы нашей страны и других соцстран. Её автор, Борис Борисович Родоман, развивая идеи Вальтера Кристаллера, сформулировал[7] представление о поляризованном ландшафте как универсальном механизме пространственной сегрегации урбанизированных и охраняемых природных территорий с целью сохранения биоразнообразия и рекреационных ресурсов для горожан из «урбанизированного ядра». Концепция поляризованного ландшафта очерчивает тот идеальный «экологический каркас» природных территорий, который должен быть сохранён в форме системы ООПТ, расположенных в зонах «экономического вакуума» на границах областей и разделённых в этих зонах только транспортными магистралями, соединяющими кратчайшим путём областные центры.

Как отмечает Б.Б.Родоман, в этом случае урбанизация в староосвоенном регионе происходит так, что поляризованный ландшафт возникает и воспроизводится не разрушаясь, а экологический каркас – и, соответственно, «экологические сети» природных территорий в пространстве – оказываются комплиментарными антиподами урбанизированных территорий. Они перестают конкурировать за пространство, достигается размежевание с хозяйственной активностью, воспроизводство природных ресурсов всё больше уравновешивает разрушительные формы природопользования в «городской» и «сельскохозяйственной» части региона. В таком случае создание экологических сетей, сохраняющих видовое и ценотическое разнообразие дикой природы на староосвоенных территориях, при сильной фрагментации и давней трансформированности природных сообществ, можно производить «от противного» – через изучение пространственных закономерностей размещения и динамики «центров» и «лучей» урбанизационных процессов в регионе.

В 1970-х годах концепция поляризованного ландшафта хорошо соответствовала реальности стран «второго мира» (настолько хорошо, что ошибочно казалась всеобщей), и поэтому была быстро востребована в качестве теоретической предпосылки для практической политики охраны природы. Она существенно повлияла на территориальную охрану природы и ландшафтное планирование в Центральной России, Литве, Эстонии, Латвии и, по-видимому, Белоруссии, Чехии и Словакии.

Создатель концепции, по всей видимости, считал её универсальной – но опыт истории показал, что поляризованный ландшафт, возникающий на 2-й стадии урбанизации, долговременно сохраняется только при социализме. При капитализме же он обязательно разрушается на следующих стадиях урбанизации. Возникает и ширится кольцо пригородов, туда переселяются сколько-нибудь состоятельные люди,  перемещающиеся из города в регион и по региону на автомобилях, города расплываются как масляное пятно на бумаге, неуклонно съедая собственную природно-ресурсную базу (в том числе и запас наиболее продуктивных сельхозземель, и «экологические услуги» экосистем региона).

И действительно – капиталистическая реставрация, начавшаяся после победы контрреволюции в странах Восточной Европы и в бывшем СССР, повсюду ликивидировала «поляризованный ландшафт», направляя урбанизацию по экоопасному пути – причём независимо от жёсткости природоохранного законодательства и градуса обеспокоенности общества экологическими проблемами. Интересно, что провозвестником реставрации было массовое садово-дачное строительство, стимулированное раздачей участков в горбачёвские времена – что создавало угрозу охране природы и общему интересу одновременно, ибо естественным образом мотивировало граждан посвящать свободное время не производству, не жизни страны, а своему персональному домику.

Когда разрушение «поляризованного ландшафта» советских времён пошло ударными темпами, Б.Б.Родоман опубликовал статью «Похороненная утопия или оправдавшийся прогноз?». В ней он фиксирует тот факт, что происходящие социальные изменения в стране несовместимы с его концепцией, призывая общество сохранить экологически благоприятный поляризованный ландшафт. «Из-за автомобилей городская агломерация расплывается как масляное пятно на бумаге; благодаря электропоездам удерживается в лучах звёзд, оставляя между ними зелёные клинья. Если мы не погонимся за позавчерашними днём Западной Европы и Северной Америки, сохраним сложившийся приоритет общественного и рельсового транспорта, откажемся от приватизации лесных и пойменных земель, то сбережём территориальные экологические ресурсы мирового значения и с этим богатством впоследствии войдём в постиндустриальное общество» (Знание-сила. №5-7. с.65).

Понятно, что без осознанной антикапиталистической борьбы эти слова остались – и не могли не остаться – благим пожеланием на бумаге. Спасительный для природы поляризованный ландшафт неизбежно разрушается при капитализме, во время перехода к следующим стадиям урбанизации, значительно ухудшающим условиях охраны природы. На четвертой и следующих стадиях урбанизации города «поедают» собственную природно-ресурсную базу – как в отношении земель для сельхозпроизводства, так и в отношении земель-рекреационных ресурсов. Для особо охраняемых природных территорий в таком случае уже не находится места – или же их сохранение требует всё больших затрат, всё больших усилий природоохранников.

Конкретный механизм сохранения «поляризованного ландшафта» в староосвоенных регионах при социализме опять-таки связан с «автоматизмами» плановой экономики, действующими независимо от добрых намерений граждан, партии и правительства. Они позволяют «не прозевать» тот момент развития «урбанизированного ядра» по одному из направлений урбанизации, когда пригородные леса, луга и болота «на данном направлении» необходимо взять под охрану как рекреационный ресурс и ограничить использование их захламление и застройку. Иначе они будут необратимо потеряны.

Дело в том, что урболандшафт быстро эволюционирует; до сих пор, мы, увы, не умеем ограничивать рост городов, и во всех существующих агломерациях площадь урболандшафта растёт быстрее, чем население (несмотря на то, что на первый взгляд кажется – люди критически скапливаются в городах). Это значит, что всё большая часть городских функций не может выполняться на территорию города и выносится из него вовне, в регион. Следовательно, чтобы экстремально не ухудшить экологическую ситуацию, процесс «выноса», связанного с территориальным ростом городов, должен быть организован в пространстве и времени так, чтобы минимально нарушить связность природных комплексов на периферии и не подорвать «зелёные клинья» в ближних пригородах. Если развитие города идёт стихийно, то коммерческий интерес городских властей и застройщиков нарушит первое и уничтожит второе. Чтобы этого не получилось, требуется долговременное планирование, способное диктовать свою волю всем участника городского развития, координировать их усилия и направлять их в сторону экологической устойчивости.

Именно это осуществлялось в планах развития городов СССР и других соцстран, где с 1972 года был внедрен раздел «Территориальная комплексная схема охраны природы» (ТерКСОП). Научная основа для такого планирования на уровне региона – эволюционные модели урбанизации[8], на уровне города или, точней, одного из «урбанизационных лучей», по которому идёт его рост – модель смены функций отдельных элементов мозаики земельных участков, расположенных кнаружи от внешней границы города[9], в ближних пригородах, создаваемая по принципу  клеточных автоматов.

В соответствии с ними городской рост можно описывать как смену функций каждой «клеточки территории», и следующие отсюда смены форм землепользования, типов растительности или видов застройки, как это показано на обобщённой схеме. Важно подчеркнуть резко неравномерную скорость соответствующих изменений до и после «захвата» соответствующей территории в структуру растущего урболандшафта. Смена функций (а, значит, сохранности природных комплексов) идёт наибольшими темпами до включения данного участка собственно внутрь города, пока он относится к ближним пригородам, и резко снижается после такого включения. См. пример подобной динамики для окраин Москвы в конце 1970-х гг.

Хуже всего то, что если не принять специальных мер по охране природы, все изменения этого рода будут вести к худшему, в сторону увеличения застроенности/захламлённости изначально природных участков, с уничтожением бывшей на них растительности. Природные ландшафты (леса, луга и болота) вытесняются городской застройкой через промежуточную стадию поля, сада или свалки/промзоны. Иными словами, при стихийном развитии город направленно ликвидирует ту экологическую структуру, которую он мог бы собрать (или образовать) из осколков природных ландшафтов ближних пригородов, вместо того, чтобы ликвидировать их сплошь – причём одновременно идущее создание озеленённых территорий внутри города компенсирует не более чем 10% утраченных ландшафтов. Чтобы спасти от такого исхода лесные, луговые, болотные массивы ближних пригородов (особенно ценные как рекреационные ресурсы для горожан – и одновременно как «трамплин» для урбанизации диких видов фауны, позволяющий исходно уязвимым видам сохраняться в староосвоенных регионах), им должен быть своевременно придан статус ООПТ (особо охраняемых природных территорий). Это должно случиться не позже момента, когда это уже потеряло смысл в силу вышеописанной динамики.

Отсюда единственный способ предотвратить утрату участков, обеспечив их «вход» в экологический каркас города и «работу» на очистку от загрязнений и поддержание здоровья горожан – долговременное планирование городского развития. Только оно  позволяет заранее выделить ключевые природные территории, «защитив» их приданием статуса, запрещающего застройку и все прочие виды деятельности, чреватые разрушением природного комплекса до того, как город «подрастёт» к данным участкам и будет угрожать их территориям. Это так называемая территориальная компенсация экологического ущерба, производимая планомерно и заблаговременно, в отличие от локальной, производимой post hoc. Она предполагает направленное развитие экологической инфраструктуры города, «без отставания» от роста его территории, направленным «подключением» к ней пригодных массивов лесов, лугов и болот по мере последнего.

Напротив, при стихийном развитии капиталистических городов «зелёные острова» в основном бесполезно утрачиваются (см. карты динамики 25 разных городов Европы, от малых курортных до мегаполисов за последние 50 лет)[10]. Наименьшей скоростью этих негативных процессов отличаются включённые в анализ «постсоциалистические» города, особенно Дрезден (в 1970-80-е годы из всех стран Европы именно ГДР была безусловным лидером по части сохранения дикой природы в городе и рационального природопользования; при том, что экономическая необходимость толкала к развитию вредных производств). Иными словами, момент, когда пригородный лес надо взять под охрану – чтобы он не был фрагментирован/застроен/вырублен вследствие спонтанного хода процесса урбанизации – при капитализме упускается в 95 случаях из 100. В том числе потому, что инвесторам, или застройщикам, или покровительствующей тем и другими мэрии крайне выгодно наладить «производство сомнений» в том, а стоит ли это делать, всячески пропагандировать нормальность происходящего. А когда время упущено, уже будет поздно.

Когда «поляризованный ландшафт» уже разрушен (или так и не сформировался в районах «автомобильной урбанизации»), приходится прилагать значительные усилия, чтобы сделать городское пространство социальным. Благодаря практике советских времен, в наших агломерация и вокруг пока достаточно природных и озеленённых территорий, чтобы городское пространство сохраняло свой социальный характер. Пока природные территории города и ближних пригородов не слишком застроены и чрезмерно не фрагментированы, не надо специально создавать «зелёные острова», озеленять крыши и прибегать к прочим приемам, обычным в городах капиталистической Европы или Америки, в процессе роста которых озеленённые территории быстро вытесняются. Дискуссия об этом шла среди специалистов-экологов на Урбанистическом форуме, состоявшемся 7-9 декабря 2011 года, при равнодушии городских властей.

Поэтому, жителям бывших советских городов надо уметь защитить «оставшееся от СССР» экологическое преимущество – иначе оно будет быстро утрачено, как утрачиваются прочие преимущества социализма: образовательные, культурные, медицинские и т.д. Надо преодолеть сопротивление властей, которые в угоду крупному бизнесу дали «зелёный свет» проектам застройки особо охраняемых природных территорий, и «окультуривания» их природных комплексов, при котором не остается ничего живого[11]. Бизнесмены, осуществляющие стрижку газонов или «окультуривание» речных берегов получают  свою прибыль, отнимая здоровье москвичей – ведь разрушенные в этом процессе экосистемы не будут производить важные для нас всех «экологические услуги» по поглощению загрязнений, пыли, оптимизации микроклимата и т.д.

Всё вышесказанное относилось к тактике городского развития – но избранная властями Москвы стратегия ещё более порочна. Уже в середине 1990-х гг. была выбрана прибыльная для стройкомплекса, но губительная для горожан стратегия расползания застроенных территорий в ближние пригороды за  счёт лесных и сельскохозяйственных земель (см. основные направления градостроительного развития Московской агломерации на период до 2010 года из книги «Москва-Париж. Экология и градостроительство», 1998 год). Мало того, что она предполагает полную ликвидацию ЛПЗП: кольцо лесопарков не просто рвётся на отдельные участки, но эти последние фрагментируются изнутри – и, что ещё хуже, изолируются со всех сторон застройкой, в том числе, что существенно, от природных  массивов Дальнего Подмосковья. Как известно, участки естественных экосистем, оказавшиеся в подобной изоляции, быстро деградируют вследствие т.н. «островного эффекта». Их фауна и флора радикально беднее и, в конце концов, они перестают существовать.

Далее, экстремальное расширение города затруднит обеспечение жителей не только «экологическими услугами» деградирующих экосистем, но и элементарное обеспечение кислородом. Ещё в начале 2000-х гг. коллеги из МАДИ, исследуя природно-ресурсный потенциал городских и природных территорий, подсчитали: если Москва расширится до уровня Поварово-Манихино-Звенигорода (кольцевой железной дороги), то при нынешнем соотношении зелени и застройки содержание кислорода в центре агломерации снизится с нормативных 21% до 15-16%. А ведь ещё планируется строительство ЦКАД, последствия от которого будут таковы, что нынешние противостояния в Химкинском и Цаговском лесу (также вызванные строительством трасс через лесные массивы, исключительно ценные в рекреационном и природоохранном отношении) покажутся нам цветочками.

Только от сопротивления москвичей зависит, будет ли реализован этот – ибо все действия власти направлены исключительно на разрушение связности сети природных и озеленённых территорий, что сложилась в советские годы, их инсуляризацию извне и фрагментацию изнутри – откуда естественно следует деградация «экологических услуг», важных для всех нас.

***

Экологические конфликты втягивают в себя людей самых разных убеждений, не только потому, что они касаются насущных проблем – но и потому что они ярче всего показывают общий принцип современного капитализма: «приватизация прибыли, социализация убытков». При уплотнительной застройке, ликвидирующей внутриквартальное озеленение, при строительстве дороги через пригородный лес, у людей отнимается исключительно ценный ресурс, сохранение которого исключительно важно для их здоровья и жизни – ничего не давая взамен.

Это особенно важно на фоне современных тенденций изменения климата, провоцирующих формирование в городах «островов жары», единственный способ спасения от которых состоит в том, чтобы сохранять вокруг домов и дорожек некий минимум озеленения. А 42 статья конституции РФ, гарантирующая право людей на здоровую окружающую среду, остаётся тем самым, чем являются все статьи всех других буржуазных конституций – благим пожеланием, стоящим не больше клочка бумаги: что в Москве, что в Киеве, что в Штутгарте.

Поэтому капитализм неизбежно отнимает здоровую окружающую среду, а социализм даёт шанс обеспечить сохранение «дикой природы» и выход из экологического кризиса, в условиях когда человек успел разрушить от трети до половины всех биомов планеты, и темпы их разрушения в ближайшей перспективе не  собираются падать. Решения конференций по устойчивому развитию в Рио-де-Жанейро (1992 год) и Йоханнесбурге (2002 год) в нынешней капиталистической реальности оказались, в общем, пустой говорильней. Поэтому Деннис Медоуз, чуждый коммунистической альтернативе, на своей лекции в МГУ, состоявшейся 18 апреля 2012 года, с горечью говорил, что идея устойчивого развития, выдвинутая им и коллегами в «Пределах роста», осталась невостребованной мировым сообществом. Тем более что сейчас время уже упущено, антропогенная нагрузка на биосферу Земли не только что вышла за пределы, но и не думает возвращаться к ним, продолжая усиливаться[12].

Я же, наоборот, остаюсь оптимистом: капитализму осталось недолго, а социализм даёт шанс исправить положение. Тем более что у человечества уже достаточно научных знаний, энерговооружённости и технической мощи, чтобы решить все экологические проблемы. Сделать это не даёт именно отживший свой век общественный строй.