Против «обмена еды на секс»

Print PDF

Введение

Продолжаю рассказывать о пунктах несогласия с замечательной книгой А.В.Маркова про эволюцию человека. Начало см. тут (размер мозга и ум) и тут (столкновения вокруг систематики). Здесь – про баги социобиологической модели происхождения взаимоотношений полов у человека Лавджоя.

В её рамках предполагается, что
1) ещё у австралопитеков возникла моногамия, и так сохранялась всю эволюционную историю гоминид, вплоть до нашего вида;
2) возникла она благодаря «обмену еды на секс», т.е. с самого начала половые роли были ровно те самые, что до сих пор нормативны для западного обывателя – муж «добытчик и защитник», а женщина сидит дома и готовит пищу.

Понятно, почему такие теории исключительно популярны среди публики: один переносят в прошлое и тем самым представляют «естественной» ту асимметрию половых ролей (и человеческих качеств), которую представляет миф о «добытчике – защитнике». Его появление в истории и социальные факторы, способствовавшие утверждению, см.тут.

Так или иначе, лавджоевская модель вызывает серьёзные возражения и плохо соответствует фактам:
А) известным относительно антропоидов.

Половые особенности охоты антропоидов

У охотящихся видов самки могут и охотиться сами, почему не нуждаются в выпрашивании у самцов. Если они используют на охоте орудия, то этому же обучают этому потомство (особенно дочерей). Вообще складывается впечатление, что у обыкновенного шимпанзе и оранга по части изготовления орудий и передаче «культурных навыков» потомству самки превосходят самцов.

Собственно, сам «обмен еды на секс» у антропоидов напрямую не показан, до сих пор чисто гипотетичен, но есть непосредственные данные против. Прежде всего, они делятся лакомой пищей, мясом или фруктами, с каждым, кто достаточно настойчиво просит, а не направленно с теми, кого хотят трахнуть. Больше того, предпочтение при дележе оказывается «друзьям» разного пола, «дружба» между которыми у обезьян (включающая частое общение, пребывание вместе, взаимную поддержку, позитивные контакты, не-конкуренцию друг с другом и пр.) не только не перерастает в секс, но скорей исключает подобное перерастание. Особенно, как говорил, у шимпанзе и бонобо;

Б) реконструируемым относительно гоминид.

Изменения степени полового диморфизма в антропогенезе

Моногамия австралопитеков крайне сомнительна ввиду сильного полового диморфизма, всё-таки значимо большего, чем у современных людей и последующих видов гоминид. Моногамные виды млекопитающих мономорфны, тогда как половой диморфизм (т.е. различия между самцом и самкой по костяку и пр. морфологии) в ходе антропогенеза уменьшается, эта тенденция продолжается и у современного человека.

То же верно для признаков сексуальной привлекательности, вроде отношения талии к бёдрам у моделей в модных журналах — общая «эфебизация» сглаживает различия.

Напротив, разница мужского и женского психотипов, личностных характеристик и пр. – не уменьшаются, а по ряду данных растут. Правда, тут ряд наблюдений сильно короче.

Ещё довод против модели Лавджоя дало исследование игр у моногамных млекопитающих Callicebus cupreus и Microtus ochrogaster (примат и полёвка). Как известно, моногамия у млекопитающих редкость, у птиц же обычна, а в некоторых таксонах и норма. У обоих видов случаях не выявлено каких-то половых предпочтений в выборе партнёров для игры, игры детёнышей «слепы» к их полу.

У людей всё не так. В детских группах формируется чёткая сегрегация по полу, мальчики водятся и играют с мальчиками, девочки с девочками, избегая контактов с полом противоположным (или, мягче, не вступая в них и тяготея к «своим»). Это особенно ярко выражено в период, когда формируется собственное «я», исчезают «автоматический» альтруизм и стремление к равенству, чтобы смениться дифференцированным и личным отношением к разным «другим», детям и взрослым. У всяких «примитивных» народов это менее выражено, чем в развитых странах, но тоже присутствует. То есть подобное разделение «мужского» и «женского» связано со спецификой человеческой социальности, почему вряд ли могло быть уже у австралопитеков.

Опять же, австралопитеки жили не в отдельных домах, а большими группами, где было по несколько самцов и самок. Могли ли они сохранить моногамию, спариваясь на глазах друг у друга в тесной пещере или на привале? Однозначно нет, хотя бы в силу эффекта взаимного облегчения, определяющего групповой взлёт, синхронное кормление и прочие групповые действия позвоночных, связанные с самостимуляцией на глазах друг у друга (и коллективный труд тоже). Аналогичные ситуации у современный людей однозначно приводят к «свальному греху» - каковой, собственно, и можно считать первичной формой полового общения людей.

В) антропологическим данным о «дикарях», охотниках и земледельцах (и крестьянах «культурных» народов), где обязательно есть, часто сакрализованный, беспорядочный свальный грех и/или половая свобода девушек перед замужеством. Иными словами, первобытные формы взаимоотношений полов включали в себя снятие обычных запретов на половое общение, хотя бы периодически.

«Первобытное изобилие» не нуждается в «обмене еды на секс»

Далее, данные антропологов для первобытных племён (Маршала Салинза и пр.) показывают «общество первоначального изобилия», где в еде попросту нужды не было, не было острой необходимости обменивать её на секс. Женщины могли собрать – и собирают реально – качественной белковой пищи сколько нужно, даже особенно не напрягаясь, все такие племена работают крайне мало. Охота на крупных животных, также как прочие специальные занятия, вроде искусства и пр. ритуального ремесла, производится в режиме игры, предмета роскоши, а соответствующие «специалисты» племени большую часть времени заняты просто бездельем.

Соответственно, охота на «горы мяса» была привилегией руководства или испытанием для него – в обществах с равноправием мужчин и женщин для обоих полов, с преобладанием мужчин – лишь для них. Всё сказанное для первобытных людей верно для автралопитеков, численность которых была ниже, а дичи – больше, в том числе и размерного класса, предполагающего лёгкую добычу с не очень опасной охотой. Поэтому в селективном давлении, постулируемом Лавджоем, не было ни необходимости, ни смысла.

Показательно, что с прогрессом женского равноправия растёт доля охотниц, также как интерес женщин к охоте и охотничьему оружию, что можно считать до некоторой степени восстановлением исходной ситуации в иных условиях.

Г) данным о происхождении моногамии у млекопитающих, детально изученным, скажем, на переходе от промискуитетных видов полёвок к моногамным. Там моногамия возникает отнюдь не через стремление самцов контролировать самок и быть «уверенными в отцовстве», тем более не через «обмен еды на секс», но из отцовского груминга – всё большего участия самцов в заботе о потомстве, когда они наравне с самкой греют его в гнезде и пр.

Моногамия и заботливое отцовство возникают из груминга

Причём высокие родительские качества у прерийной полёвки, где есть полиморфизм по этому признаку (моногамные и полигамные популяции) моногамия может быть индуцирована выращиванием детёнышей вторых в гнезде первых, и дальше передаётся как социальная традиция. Такое возможно даже у пенсильванской полёвки, где в норме забота самца о потомстве отсутствует вовсе:

«Экспериментальные исследования дают основания полагать, что тактильная стимуляция обеспечивает формирование стереотипа поведения с повышенной родительской заботой, который может передаваться от родителей потомству и закрепляться в череде поколений. Подтверждением тому служат результаты экспериментов с перекрестным выкармливанием детенышей у полевок пенсильванской и прерийной, Microtus pennsylvanicus и M. ochrogaster (McGuire, 1988), а также у особей из разных популяций M. ochrogaster (Roberts et al., 1998).

У прерийной полёвки заботу о потомстве проявляют оба родителя, а у пенсильванской – исключительно самки. Самцы второго вида выкормленные семейными парами прерийных полёвок, впоследствии проявляли повышенную заботу о собственных детёнышах. Во втором исследовании Roberts et al., 1998 сравнивали две популяции прерийной полёвки – в штатах Иллинойс и Канзас. В более сухих условиях Канзаса у прерийной полёвки обнаружены не моногамные, а полигамные семейные группы с менее устойчивыми парными связями, слабо выраженной филопатрией молодняка и пониженной родительской заботой у самцов.

Эксперименты с перекрёстным выкармливанием детёнышей парами, составленными особями из разных популяций, показали, что «гибридные» детёныши воспроизводят поведенческие характеристики самцов с повышенной заботой о потомстве.

Показательно также, что у общественной полёвки M.socialis повышенная забота о потомстве, характерная для особей, имеющих опыт выкармливания нескольких выводков, проявляется не у самок, а у самцов, причём наиболее существенные различия обнаруживаются, опять-таки, по такому показателю, как груминг детёнышей (Anisimova, Gromov, 2006).

В наших экспериментах с монгольскими песчанками Meriones unguiculatus, выращенными в неполных семейных группах (без взрослого самца), обнаружен противоположный эффект: молодые самцы, не имевшие контактов с взрослым самцом, по достижении половой зрелости заботились о собственных детенышах в меньшей степени, чем самцы, выросшие в семьях с двумя родителями (Громов, 2009б). Подобные трансформации родительского поведения, происходящие не только у самцов, но и у самок, могут закрепляться в чреде поколений, и этот феномен, несомненно, имеет эпигенетическую природу (Шишкин, 1988).

Таким образом, дополнительная тактильная стимуляция детёнышей на ранних стадиях постнатального развития может приводить к существенным изменениям в их поведении по достижении половой зрелости, и эти изменения в наибольшей степени проявляются у самцов. Возникает закономерный вопрос: как повлияет на поведение потомства искусственное снижение тактильной стимуляции, например, при отсадке самцов, у видов с семейно-групповым образом жизни?

Ответ на этот вопрос был получен в эксперименте с семейными парнами обыкновенной полёвки в лабораторных условиях (Громов, 2008, в печати). Для проведения экспериментов были подобраны пары неродственных особей в возрасте 2,5-3 месяцев, выкармливающие первые выводки. Одну группу (контроль, 12 пар) составляли пары особей, выращенные в полных семейных группах (с двумя особями-родителями). Другую группу (опыт, 12 пар) составляли пары особей, выращенные в неполных семейных группах (без взрослого самца) в 3-х поколениях, для усиления возможного эффекта на поведение детёнышей.

Последующие наблюдения показали, что самцы третьего поколения, выращенные в неполных семейных группах (опыт), значительно реже и менее продолжительно чистили самок, а также проводили время в гнезде, обогревая детёнышей, значительно меньшее время по сравнению с контролем. Таким образом, искусственное снижение тактильной стимуляции детёнышей со стороны взрослых самцов приводит к существенным изменениям в поведении потомков этого же пола по достижении ими половой зрелости.

У самок подобного эффекта не обнаружено, и это, с одной стороны, можно объяснить значительно более выраженным консерватизмом материнского поведения, на формирование которого слабо влияют внешние факторы, но с другой стороны – значительно меньшим влиянием самцов на формирование родительского поведения самок. Присутствие самца не является необходимым условием для развития нормального материнского инстинкта и это доказывается, в частности, тем, что у подавляющего большинства видов грызунов заботу о потомстве проявляют исключительно самки. Совершенно иная ситуация складывается у самцов: для формирования родительского поведения, связанного с прямой заботой о потомстве у особей этого пола, присутствие в семье взрослого самца является крайне важным и необходимым условием. И поскольку влияние самца проявляется в таких формах поведения, как скучивание с детёнышами и груминг (вылизывание), именно тактильную стимуляцию можно рассматривать в качестве проксимального механизма социализации, обеспечивающего формирование прочных парных связей и стереотипа поведения «заботливых отцов», столь характерного для многих видов грызунов с семейно-групповым образом жизни» (link).

Другие исследования показали, что модель «отцовство возникает из груминга» применима не только к грызунам, но и к приматам. Видимо, у всех птиц и млекопитающих моногамия связана с подъёмом готовности «среднего самца» вкладываться в заботу о потомстве как одного из способов укрепления социальности в сообществе как целом, а не со стремлением самок удержать «лучших» самцов около себя в «малой группе» — паре.

Тем более, как показано в «Родительском поведении млекопитающих» Е.П.Крученковой, именно в ряду приматов родительское поведение всё меньше зависит от эндогенных, в том числе гормональных воздействий, и всё большим оказывается формирующая роль социальных влияний, его стиль (степень развитости, совершенства) передаётся «сигнальной наследственностью» и пр. Логично считать, что у древних людей прочные связи самцов и самок возникали примерно таким же образом – как функция отношений в «большом обществе», именно прочности социальных связей даже в случае, когда члены группы надолго расходятся по своим делам и не видят друг друга, общей эгалитарности с игровым характером отношений, как у бонобо.

У всех же приматов прочные связи самца и самки в составе пары угрожают единству группы как целому и, в общем, несовместимы с ним (все моногамные виды приматов от игрунок до гиббонов – парные, не групповые). А единство группы и для антропоидов, и для древних людей было исключительно важным, особенно в условиях когда чем дальше тем больше они охотились на крупную добычу. Не случайно филогенез обезьян можно грубо разделить на 3 уровня организации: широконосые (Нового света), узконосые (Старого света) и высшие – антропоиды. На всех трёх «ступенях эволюции» моногамные виды — самые примитивные, дальше идут полигамные виды, самые высшие – промискуитетные. Для антропоидов это гиббоны, оранги и, наконец шимпанзе и бонобо (австралопитеки, скорей всего, были сходны с последними). А вот над этим уже надстраиваются человеческие брак и семьи – но по причинам, связанным с разделением труда, и производящим хозяйством, а не сексом.

Поэтому «протобрак» мог быть никак не моногамным, а только групповым, а способы взаимоотношения полов связана с трудовой деятельностью в сообществе как целом, а не сексуальными взаимоотношениями индивидов, «плата» и «выигрыш» которых оценивается отбором. В том числе потому, что экспериментальные оценки естественного отбора в популяциях человека показывают, что до промышленной революции дифференциальная выживаемость давала основной вклад в селективное преимущество, роль дифференциальной плодовитости была пренебрежимо мала. То есть места для полового отбора в том виде, как он описан в книге А.В.Маркова, просто не было. Неслучайно сейчас палеоантропология движется от «эволюционной психологии» [1] к данной точке зрения, в свою очередь следующей из известной схемы Моргана-Энгельса-Нуаре.

Д) данным о моногамных видах воробьиных, примером которых (конкретно домовым воробьём) её иллюстрирует А.В.Марков.

Моногамия формальная и настоящая: модель Лавджоя согласуется с первой, но не второй

Грубо говоря, моногамные виды у певчих воробьиных и других птиц чётко делятся на две группы. Для первой самец плюс самка у гнезда – это действительно пара. Доказательством наличия брачной связи здесь служат разнообразные формы поведения утверждающие единство пары, вроде дуэтного пения, аллопрининга и прочего нежного перебирания пёрышек. Дальше, если мы такой паре в эксперименте добавим лишних птенцов, так что будет труднее выкармливать, или уберём самца/самку, оставшаяся птица (-ы) будут компенсировать это интенсификацией кормления, а не постараются «дезертировать», чтобы найти лучшего партнёра в лучших кормовых условиях, как предсказывает социобиологическая модель «эгоистичного индивида».

Потому что здесь индивиды не «эгоистичны», а связаны социальной связью в действительно моногамную пару, и опыты, которые я описывают, «напрягают» данную связь и показывают её наличие. Если птицам добавить кормушки, так что выкармливать будет легче, они не станут «сачковать» больше, а продолжат кормить в том же ритме. Наконец, если самцу вколоть тестостерон, он не станет больше искать спариваний «на стороне», как предсказывает социобиологическая модель, но будет а) кормить интенсивней, вообще больше заботиться о гнезде и птенцах, если биология вида предполагает такую заботу и б) будет чаще перебирать пёрышки самке, петь с ней дуэтом, сидеть рядом на жёрдочке и проделывать все те формы поведения которые у таких, истинно моногамных видов репрезентируют наличие моногамной связи самца и самки [2].

Социальные связи здесь настолько важны, что при большом отклонении соотношения полов от 1:1 в стае амадин [3] или гусей образуются однополые пары, которые после образования столь же устойчивы, что и нормальные. Т.е. не разрушаются при добавлении активно токующего партнёра противоположного пола, хотя их участники могут спариваться с особями противоположного пола «на стороне» — в рамках «теневой стороны социальности», внебрачных копуляций. Т.е. партнёров здесь соединяет социальная связь, пресекающая «эгоистичность» каждого из них, вполне себе наблюдающуюся до образования такой связи, устойчивость связи имеет самодовлеющий характер, это как бы эластичный трос, по которому поведенческие импульсы и влечения каждой особи передаются партнёру (-ше), управляя им (ею).

А вот как бы моногамные виды птиц второй группы показывают нам совсем иную картину. Здесь самец и самка лишь живут на одной территории, трахаются друг с другом и кормят птенцов в общем гнезде – но делают это каждый по отдельности, пары на самом деле не образуется, индивиды остаются «эгоистичными». Что хорошо видно, если с ними провести опыты вроде описанных выше. Вкалывание тестостерона самцам здесь, в противоположность первой группе, сокращает участие в выкармливании потомства, и активизирует поиск спариваний на стороне. Ухудшение условий выкармливания птенцов ведёт к преждевременному «дезертирству» одного из партнёров, улучшение – к тому, что они начинают «сачковать». И, соответственно, никакого дуэтного пения, аллопрининга или даже неагрессивного пребывания вместе поблизости – самец и самка вне спариваний держатся друг от друга достаточно далеко, при сближении – норовят как следует тюкнуть клювом, в том числе и при встрече с кормом у гнезда. То есть при первых трудностях они отказываются от «сотрудничества», и при любой интенсификации полового влечения (или усиления привлекательности для противоположного пола) ищут, как изменить, вместо того чтобы делать, что должно. Это, например, синицы-ремезы, каменные воробьи и, увы, домовые воробьи, данные по которым использованы в книге Маркова в поддержку гипотезы Лавджоя.

Данные о предпочтении стрессированными самками «худших» самцов противоречивы, есть за, есть против. А.В.Марков выбрал работы, поддерживающие его концепцию, без объяснения, чем она убедительней тех, где получен другой результат. Но, главное, существует большой массив работ по тому же домовому воробью, где показано, что и признаки «качества» самцов вроде галстука, и реакция на них самок в виде большего предпочтения одних самцов перед другими, существенно зависят от социального контекста [4].

Иными словами, они характеризуют не особей, а социальные обстоятельства, в которых партнёры выбирают друг друга в данной группировке (в зависимости от её плотности и пр.). То есть это не атомарные, а реляционные характеристики, — что опрокидывает саму схему аргументации. В том числе все влияния тестостерона на поведение социально релятивны: в зависимости от видоспецифичной «конструкции» социальной системы у одних видов птиц и млекопитающих рост его концентрации ведёт к дезертирству самцов от родительских обязанностей с интенсификацией попыток внебрачных копуляций, у других – наоборот, к интенсификации родительского поведения самцов.

Наконец, даже у видов с формальной моногамией «лучшие» самцы с большей концентрацией тестостерона действительно склонны меньше кормить и больше ходить на сторону (и наоборот), только вот адаптивности в этом нет, одна социальная дезорганизация – как вообще во внебрачных копуляциях у моногамных видов птиц. Так, Hegner & Wingfield ещё в 1987 году изучили влияние большего/меньшего тестостерона на выкармливание и адюльтер у самцов домового воробья. Когда птенцам 1-го выводка было 4-6 дней, 3-м группам выкармливавших самцов подкожно имплантировали либо тестостерон либо антиандроген – флутамид, снижающий действие тестостерона на ткани-мишени. Контрольной группе имплантировали пустые ампулы; они интенсивно кормили птенцов до 10-дневного возраста, затем в преддверии следующего цикла размножения их участие прогрессивно сокращалось с 50% до 20% общего числа прилётов к гнезду.

У «сверхсамцов» 1-й группы, оно упало до этого уровня уже через 2-3 дня, а затем и до нуля, одновременно росли агрессия и ухаживание «на стороне». Но даже при успехе этой последней репродуктивный успех «сверхсамцов» снижается, так как оставленные птенцы мрут от голода. Самки, хотя учащают интенсивность выкармливания, как следует прокормить их не могут. Самцы с антиандрогенами интенсивно кормили птенцов до самого их вылета. Несмотря на снижение уровня тестостерона, они сохранили контроль за своими гнездовыми ящиками в период обострения конкуренции за них при переходе ко второму сезону размножения и успешно вывели птенцов повторно (link).

См. тот же самый результат на юнко – увеличение эффективности в одном из аспектов поведения у «лучших» самцов, с большим уровнем тестостерона, на выходе даёт не выигрыш, а проигрыш в приспособленности, ибо разные аспекты видового поведения не независимы, а системно связаны. Или то же самое было показано недавно опять у домового воробья – экспериментальный подъём концентрации тестостерона действительно стимулирует сокращать кормление и «идти по бабам». Но успех второго и готовность самки компенсировать возможные потери в первом, интенсифицировав кормление (вместо поиска лучшего отца для другого выводка, как предсказывает социобиологическая схема) определяется не уровнем тестостерона, т.е. качеством самца, а социальными обстоятельствами «со стороны самки».

Поэтому нужно говорить о социальном отборе в целом, а не только о половом, как предлагает Джоан Раугарден. И, что, образно говоря, схема Лавджоя берёт пуговицу и додумывает к ней костюм; прорехи полученного «нового платья короля» многообразны и разносторонни.

Прямое опровержение «обмена еды на секс» у моногамных видов птиц

Наконец, идея «обмена еды на секс» убедительно опровергнута именно на орнитологическом материале. У птиц моногамных видов множество, часто самец кормит насиживающую самку, и это для неё важно — позволяет реже сходит с гнезда для кормления, быстрей завершить инкубацию — что позитивно влияет на репродуктивный успех. Однако же здесь гипотеза «обмена еды на секс» опровергнута напрямую — на моевках Rissa tridactyla, индиговых овсянках Passerina cyanea и пуночках Plectrophenax nivalis.

Так, у второго вида самцы часто полигиничны и не кормят птенцов. От этого правила есть местные исключения: в Мичигане до трети самцов участвовало в выкармливании. Из 10 полигинных самцов кормил в среднем 1, из 13 моногамных — 10. Количество слётков у их самок было не больше обычного, однако их самки в среднем на 8,8 дней раньше начали повторное размножение (с другим самцом!!!). То есть кормление самки для самца не есть выгодное вложение в лучшее распространение его генов, но «альтруистичное» инвестирование в общепопуляционную «инфраструктуру для репродукции» (которой потом,если должная часть особей будет столь же «альтруистична», смогу воспользоваться носители его генов тоже).

У пуночек же, наоборот, самцы регулярно кормят насиживающих самок. Здесь провели эксперимент по изъятию самцов и его влиянию на успех гнездования. В двух экспериментальных группах самцов изымали на разных стадиях насиживания: начальных (т.н. «ранние вдовы») и конечных («поздние вдовы»). Контролем были 20 пар, где самцов отлавливали и возвращали после передержки.

Если самка серьёзно зависит от «обмена еды на секс», устранение самца, особенно ранее, требует бросить кладку и немедля искать «добытчика и защитника». Почти так себя и ведут себя виды с формальной моногамией, описанные выше, хоть и по другой причине; здесь же наблюдали прямо противоположное. Никто из «вдов» не бросил гнездо и не привлёк нового самца для выкармливания. «Ранние вдовы» кормились за пределами гнезда существенно больше «поздних» и контроля — но именно кормились, а не трахались. Период выкармливания у них был более растянут.

«Ранние вдовы» в сравнении с «поздними» чаще теряли 1-2 яйца из кладки, но не отличались по прочим параметрам репродуктивного успеха. То есть это не самка манипулирует самцом, заставляя себя кормить, а самец вкладывается в общую систему репродукции, которой может пользоваться и кто-то другой. Точно также до этого он вкладывался в столь же общую коммуникативную систему группировки — и когда предъявлял агрессивные и брачные демонстрации во взаимодействиях с другими самцами/самкой, и когда тревожился у гнезда — соответствующий сигнал и переданная им информация доступны всем и используются всеми, о чём говорит интенсивность «подглядываний».

Кстати, в опытах К.Н.Благосклонова с синицами и мухоловками-пеструшками было показано, что при ухудшении кормообеспеченности ритуальное кормление самцом самки («поцелуи») всё больше деритуализуется и в конце концов превращается в настоящее. Однако оно не «вознаграждается» сексом, процесс не ускоришь учащением спариваний, которое, наоборот, зависит от ритуализованности поведения, от результативности предшествующих обменов демонстрациями в актах ухаживания. Фактически, интенсивность кормления самки самцом важно для первой не в смысле реального корма, а как сигнал, насколько эффективно её ухаживательное поведение применительно к данному партнёру. Что показывается данными по тем же моевкам.

С другой стороны, брачная коммуникация действительно служит для того, чтобы при свободном сближении потенциальных партнёров и «тестировании» их «качества» в обменах брачными демонстрациями каждый нашёл себе пару «по плечу» и никто не остался.

Опять же, я думаю, стрессированные самки (т.е. выбирающие при худших условиях ресурсообесеченности или под воздействием других неблагоприятных факторов среды) взаимодействуют с самцами в режиме «без коммуникации», как это многажды показано в таких случаях. То есть вышеописанный оптимизационный механизм здесь отключается, и самки выбирают не «худших» самцов, а просто «подавленных». Тем более что сами факторы «лучшести» (в данном случае чёрный «галстучек») корректируются, а то и определяются социальным окружением, то есть не атомарны, а реляционны.

И, также как в опытах с пуночкам, воробьихам не обязательно удерживать «хороших отцов», а «суперсамцы» с увеличенным галстуком и/или повышенным содержанием тестостерона а) не всегда столь привлекательны (это зависит от социального контекста) и б) не всегда «плохие отцы».

Семья — исторически молодое образование, почти что невыделенное в «традиционном обществе»

Наконец, ситуация, когда женщина зависит в плане «еды» и иных средств к существованию от мужчины, исторически молода, возникла одновременно с капитализмом, когда (у буржуа и лиц свободных профессий) дом и работа впервые в истории оказались разделены. До этого дом совпадал с производственным участком, у крестьян и ремесленников батраки и ученики были неотличимы от (младших) членов семьи.

Женщины имели свою «законную» часть хозяйства, добывали свою (обычно большую) часть еды, приносили в дом свою часть денег, на которую муж – и даже свёкор — не очень могли посягнуть, даже в культурах, где женщины были нормативно угнетены. Скажем, у народа нупе (Нигерия), изученном классиком антропологии Зигфридом Фредериком Наделем, мужчины занимаются сельским хозяйством, женщины – приусадебным, и рожают детей для мужчин. Народ этот вполне первобытен – нупе никогда не работают друг на друга за плату, значительная часть работ выполняется ля соседей или для всей деревни в порядке коллективизма (первое – в личном порядке, второе – группами молодежи, под бодрые ритмы и наперегонки, когда каждый старается сделать лучше другого и все вместе – заслужить похвалу) [5].

Торговля рассматривается как позорное занятие, сравнимое с проституцией, нупе занялись ею только в колониальный период. Занимаются этим тоже «существа низшие», именно женщины, в культуре нупе приниженные и рассматриваемые чисто как средство воспроизводства мужчин. В том числе «понуждению их к деторождению» и стигматизации бездетных или отказывающихся рожать служит главный ритуал перехода, объединяющий всю деревню – gunnu [6]. К слову, он тоже завершается массовым беспорядочным трахом, как те, о которых уже шла речь.

Так вот, вроде бы всевластный муж даже при острой потребности в деньгах не в состоянии отобрать и продать те продукты, производство которых находится в ведении жены, ни отнять деньги, которые она наторговала [7]. Конечно, долговременные изменения такого рода таки идут: как только какая-то отрасль хозяйства, традиционно считавшаяся женской, становится прибыльной (вроде изготовления сыров в Европе), то в условиях культуры, предполагающей женское неравноправие, она постепенно, но гарантированно делается «мужской». Однако же быстро такой переворот не произвести.

Причина такой автономности женщин у первобытных народов и/или в традиционном обществе Средневековья (раннего, потом ситуация меняется) состоит, конечно, не в каких-то правах, а в том, что семьи ещё просто не существует. В смысле, она не воспринимается людьми, как некая целостность, выделенная и обособленная от большого общества. Хотя максимы про «и прилепится к жене своей» «муж и жена как едина плоть» были высказаны ещё в самом известном памятнике древнееврейской литературы (со множественными параллелями в Финикии с Мессопотамией), реальность существенно отставала от этой идеи.

Родовые связи «по вертикали» были настолько сильнее семейных, что рвали и тасовали их без какого-либо сопротивления. Сильнее семейных также были и «горизонтальные связи», связанные с товариществом, клятвенными союзами, на которых держались гильдии, цеха и коммуны, исследованные медиевистом Отто-Герхардом Эксле. К слову, в организуемых ими формах общественной жизни тут женщины были равноправны с мужчинами – в отличие от семьи.

И лишь в конце 15-начале 16 века в Западной Европе (с развитием капитализма, вообще говоря), историческая демография фиксирует восприятие семьи как отдельности, не только противопоставляемой прочим типам социальных связей, но и могущей (а то и должной) устоять против их требований – чего точно не было раньше.

То есть данные по первобытным народам и традиционным обществам показывают, что там отношения мужа и жены, если сравнивать с певчими птицами, соответствуют формальной, а не настоящей моногамии. По-настоящему прочные социальные связи (которые большинство и помыслить не может чтобы нарушить, а случившиеся нарушения вызывают страдания и гиперусилия о восстановлению связей) здесь не семейные, а родовые, если «по вертикали», и в рамках профессиональных, религиозных, половых, возрастных и пр. союзов, если «по горизонтали». Обратите внимание, что это ровно тот же антагонизм между устойчивостью брачных пар и устойчивостью «большого социума», только на более высоком уровне развития; усиление первого ослабляет второе и может быть согласовано с ним лишь при большем развитии производительных сил, большей сумме общественного богатства и пр.

Что хорошо согласуется с представлением о исходности группового брака; ведь при нём брачные отношения устанавливаются не между конкретными лицами, а между различными категориями племени – кто кому предназначен в мужья или в жёны? Соответственно, попав в новое место, каждый мужчина/женщина знают, с кем они могут (=должны) вести хозяйство и жить семейной жизнью. В каждый отдельный момент этой последней ситуация выглядит как настоящая моногамия, хотя очень короткая; однако реконструкция правил, регулирующих взаимоотношения полов, вскрывает существенные отличия. Также как в случае певчих птиц, между прочим.

И в качестве вывода.

На чём прокалываются социобиология человека вместе с «эволюционной психологией»?

Я уже писал, на чём прокалываются социобиология человека с «эволюционной психологией» вместе. Если их утверждения верны, то «в более примитивных обществах» индивиды лучше распознают биологическое родство и строже отличают его от социального, в более продвинутых — наоборот. Причём эти соотношения должны наблюдаться в обоих рядах, по которым возможно сравнение «примитивный — продвинутый»: в синхронном — для современных обществ разного типа и в диахронном- последовательные изменения одного и того же общества (римского, греческого, средневековой Франции и р. во времени).

Легко видеть, что дело обстоит ровно наоборот. В более «первобытных» обществах по синхронным сравнениям и в более древних по диахронным вероятность неразличения биологического и социального родства выше, также как повышается роль второго в общественной жизни, институциях, установлениях и пр.

Будучи частью обширного корпуса частных социобиологических моделей (манипулирования родительским вкладом, «сексуального сына», и пр.) лавджоевская прокалывается на том же самом. Согласно ей, «более примитивные», древние и первобытные общества должны быть более моногамны, там должна быть наиболее высока роль нуклеарной семьи, индивидуального выбора и индивидуальной любви, при минимальном влиянии структур «большого общества» на эти ячейки воспроизводства.

На деле опять видим прямо противоположное. Чем «первобытней» общество, тем дальше оно от моногамии и ближе к пуналуальной семье и/или групповому браку, тем больше создание семьи есть результат не индивидуального выборка конкретных мужчины и женщины, а автоматическое следствие разделение «большого общества» на категории, члены которых заранее «назначаются» друг другу в жены/мужья. То есть конкретные брачные сожительства не самостоятельны, а функция отношений в «большом обществе».

Вплоть до того, как это было в Чатал-хююке — обществе уже городском, но ещё бесклассовом, там даже члены домохозяйств не были родственниками. Оно и понятно: при «первобытном» уровне смертности усыновление и т.п. социальное родство остаётся единственной альтернативой. И вообще: при любом положении дел для «селективного выигрыша» людям выгодней вкладываться в совместное увеличение среднеожидаемой продолжительности жизни в популяции, через прогресс науки, медицины, культуры, большее социальное равенство, т.е. в прогрессивные изменения общественных отношений, чем в частные усилия по большему размножению себя любимого без прогрессивной трансформации общественных отношений. Т.е. именно особенности роста популяций хомосапов как биологического вида, отличающие его от роста популяций всех прочих животных, обезьян в т.ч., требуют от людей «солидарных усилий» по движению социальной структуры вперёд, нежели конкуренции друг с другом в рамках наличной структуры.

Наконец, в полном противоречии с предположением Лавджоя брак в первобытном обществе связан именно с совместным ведением хозяйства и почти не связан с такими важными для социобиологов объяснениями (брачного) поведения, как обеспечение верности супруга, контроль внебрачных копуляций и пр., чтобы рожать и воспитывать именно собственных детей. Там как раз нормативны периодические оргии, в ходе которых члены племени (чаще определённого возраста, в рамках которого и справляется ритуал) беспорядочно спариваются друг с другом независимо от брачного статуса. Подобные пережитки первобытных отношений полов в крестьянском населении развитых стран сохраняются как минимум до начала индустриализации.

Примечания

---

[1] кавычки потому, что паттерны поведения, полагаемые ею инвариантом с биологической подосновой чем дальше, тем больше оказываются социальной и культурно релятивны. Так, показана культурная относительность базовых эмоций (п.9). Или по мере прогресса в области равноправия полов мужчины перестают искать красавиц, а женщины – богачей. «Эволюционная психология» же считает эти качества «данными от природы» и неизменными.

Да и взаимоотношения между ними противоположны предполагаемому. Не «биология» выбирает себе наилучшие, наиболее эффективные социальные проявления. Напротив, культурные и социальные феномены «подбирают» себе ту биологическую (физиологическую, генетическую и пр. эндогенную) базу, на которой способны проявляться и воспроизводиться в череде поколений с наибольшей устойчивостью к «возмущениям» — как внешним, так и внутренним. Вот хороший пример, как культурная передача (надевания дельфинами губки на рострум для защиты его чувствительных мест) ведёт к отбору генетической базы, обеспечивающей наибольшую устойчивость воспроизводства данного навыка. Проводя аналогии с письмом, сперва возникает культурное изобретение («Пером движут 3 пальца, а болит всё тело»), а затем «тело» отбирается так, чтобы меньше болело и было наиболее удобным для культурного навыка и/или принятия социальных изменений. Отбор, понятное дело, стабилизирующий, использующий, среди прочего, эффект Болдуина.

Или вот как это происходит у людей при необходимости освоения принципиально новых навыков. при взаимодействии Вот пример из «культуры» дельфинов, а вот – у людей. То есть быть максимально независимыми от среды, что И.И.Шмальгаузен считал магистральной тенденцией для всех позвоночных, достигающей максимума у нашего вида.

[2] Ещё важное дополнение из орнитологии. У большинства певчих птиц умеренной зоны образование пары асимметрично. Самцы поют, в сложности структуры песни и устойчивости пения отражаются результаты полового отбора. Самки же тихо инспектируют участки разных самцов, сравнивая и оценивая песни и/или территории певцов, после чего делают выбор (link). Однако у многих видов воробьиных, особенно тропических, самки тоже поют и привлекают самцов.

Особенно у видов с дуэтным антифональным пением. Здесь видовая песня, воспринимаемая как целое, требует партий самца и самки, жёстко синхронизированных друг за другом (почему и воспринимается как целое). Регулярное издавание подобных дуэтов поддерживает (и отражает) устойчивость брачных связей. К слову, чем более развиты дуэты и/или выше «равноправие» полов в песенной активности, тем ниже половой диморфизм в окраске; если она яркая и броская, она оказывается таковой у обоих полов.

Согласно исследованию Каран Одом, для 71% видов из 44 обследованных семействах характерно пение самок, и у предка всех воробьиных, судя по филогенетическому дереву, построенному по ДНК, самки также пели. И действительно, у самок певчих птиц в мозгу вполне присутствуют ядра, необходимые для выучивания и воспроизведения песни. А степень их развития, размеры и пр. соответствуют развитости пения самок. Дальше самочье пение независимо утрачивалось в разных производных группах, примерно как для гусеобразных исходной была «гусиная» социальность — с постоянными парами и участием самцов в охране гнезда и вождении выводка, а затем эти признаки независимо утрачивались в разных ветвях.

Поэтому предковая система образования пар у воробьиных скорей всего напоминала дятловую. Там барабанят/издают брачные крики и самцы и самки. В начале брачного периода те и другие занимают одиночные территории и в процессе ухаживания летают друг к другу, сближаясь с разными потенциальными партнёрами, сближаясь с ними с брачными демонстрациями. В ходе сближений оценивается «качество» каждого для образования пар именно с данной особью. Поскольку оба пола дятлов территориальны и высоко агрессивны, главной проблемой сближения оказывается риск срыва ухаживательного сближения агрессией, когда одного из участников (он же «республика инстинктов«) вдруг переклинит на реакцию на второго как захватчика, с запуском реакций из репертуара территориальной агрессии. Соответственно, каждой особи лучше подходит именно тот партнёр, с которым сближение «движется легче всего», с минимумом срывов агрессией или уходом.

А ритмичные крики и/или демонстрации — способ «охмурить» партнёра, минимизировав его двигательную активность и максимизировав демонстративную, как это я описывал у шалашников — чтобы уменьшить риск его превращения в оппонента и срыва процесса. Понятно, в такой системе петь или как-то иначе демонстрировать качество как партнёра должны оба пола. Дальше пара образуется объединением участков самца и самки, а не поселением самки на участок самца, то есть схема исходно была симметричной. Соответственно, большая распространённость и самочьего, и дуэтного пения в тропиках связана с возможностью круглогодичной территориальности, типа той, что характерна для дятлов в наших широтах, несезонного размножения и постоянных пар. В умеренной зоне, где крайне важно образовать пары в сокращённый срок и прейти к размножению раньше средней по популяции (чем раньше, тем больше вознаграждаются «лучшие» пары подъёмом репродуктивного успеха) система отношений полов упрощается со взаимного «тестирования» и оценки потенциальными партнёрами друг друга, на одностороннюю — самками самцов.

[3] См.факторы, влияющие на выбор брачного партнёра у зебровой амадины — вида с долговременными моногамными брачными связями. Возможно, что найденное существенно для понимания развития сексуальной ориентации у человека, как минимум её «биологической части».

[4] См., как экспериментальное ссаживание линяющих самцов воробьёв со сходным размером галстука ведёт к значимо большей дифференциации их поэтому признаку, чем ссаживание самцов с разными «галстуками», то есть в период формирования он чувствителен к действию социальной среды. Далее, доминантный статус самцов в репродуктивный период в равной степени позитивно коррелирует с уровнем тестостерона и размером галстука (сформировавшимся в стаях как описано выше). А вот в нерепродуктивный период – от уровня тестостерона и доминантного статуса в репродуктивный (link), т.е. статус, удерживаемый в прошлых взаимодействиях, оказывается своего рода «блоком памяти», канализирующим и будущие взаимодействия, и развитие важных для них «украшений» вроде галстука.

Социальное влияние на размеры «галстука» тем более убедительно, что он формируется к весне путём обнашивания светлых концов перьев, интенсивность которого понятным образом связана с «благополучностью» существования в стае в период осени и зимы. И действительно, интенсивность выкармливания самцов положительно коррелирует с видимым размером «галстука» (без осветлённых концов перьев), но отрицательно – с общим. Понятное дело, эндогенные факторы, «от генов до физиологии» больше влияют на второе, внешние воздействия, в т.ч. социальной среды – на первое.

[5] См. И.В.Пономарёв, 2009. Возрастная социализация в традиционном обществе. М.: Институт Африки РАН. С.36-79.

[6] И.В.Пономарёв, ibid., c.53-60

[7] И.В.Пономарёв, ibid., c.68-70