Про селекционистский подход к социальной истории

Print PDF

 

Аннотация. Описываются трудности и ошибки «лобового» применения «биологических» представлений об эволюции путём естественного отбора к социальной истории, когда борьба классов и партий воспринимается как межиндивидуальная конкуренция, с отбором «лучших» индивидов и распространением их признаков в популяции. Показаны возможности интересного применения этих представлений, основанные на том, что борьба классов и партий, как движущая сила исторического развития, постоянно меняет социальную нишу людей, живущих в обществе. А дальше уж их телесность под действием стабилизирующего отбора приспосабливается к этой нише. Показано, почему невалидны представления о том, что классовые разрывы и/или различия создаются отбором.

С точки зрения зоолога человек отличается от всех прочих млекопитающих невозможным сочетанием двух черт популяционной динамики. Обычно зоологи делят виды на r-стратегов и K-стратегов: первые обладают высокой рождаемостью и высокой смертностью, живут, как правило, в нестабильных условиях, быстро размножаются в благоприятной ситуации, а при наступлении неблагоприятной массово гибнут. Это, например, лемминги, полёвки и многие другие мелкие грызуны и насекомоядные. К-виды обычно живут в стабильных условиях, имеют более или менее постоянную численность, медленно размножаются, могут избегать массовой гибели, но если таковая происходит — медленно восстанавливаются после неё.

Так вот, человек уникален тем, что это единственный биологический вид, сочетающий в себе r-тип динамики численности популяции, с К-типом её воспроизводства. Первое – это быстрые взлёты численности населения тех или иных территорий, связанные с прогрессивной урбанизацией, развитием территории и обвальные падения вследствие войн, голода, болезней и т.д., особенно в доиндустриальную эпоху, второе — долгая беременность, малое количество рождений за жизнь, долгий период беспомощности детёнышей и т.д.

У всех прочих видов млекопитающих, даже имеющих меньшую массу, и, значит, в потенциале — более быстрое размножение, тип популяционной динамики всегда гармонирует с типом воспроизводства, у человека — находится в контрапункте с ним.

Второй аспект, по которому Homosapiens отличается от всех прочих видов млекопитающих, тем, что увеличение местных популяций людей всегда идёт не за счёт увеличения размножаемости индивидов, но её падения — но при увеличении средней ожидаемой продолжительности жизни, позволяющей большему числу людей в популяции до этого самого воспроизводства дожить и в нём долговременно участвовать.

Наибольшая индивидуальная размножаемость — 16-18 детей за жизнь — наблюдается в племенах австралийских аборигенов, с трудом восстанавливающих свою, в среднем постоянную численность, после периодических засух. Когда же численность населения некоторой территории долговременно (в исторических масштабах времени) растёт, число рождений за жизнь неуклонно падает при возрастании СОПЖ. Что и наблюдалось на всём протяжении истории нашей цивилизации: всякий быстрый рост населения на некоторых территориях, обычно связанный с урбанизацией и индустриализацией, сопровождается столь же быстрым падением размножаемости индивидов при опережающем росте СОПЖ, что сейчас, что в средневековье, что в эллинистическую эпоху (Северцов, 1992).

Иными словами, только у людей воспроизводство популяции является «общим делом» в том смысле, что существующий паттерн социальной структуры, присущие ей отношения, вносят в увеличение СОПЖ существенно больший вклад, чем биологический потенциал индивидов. Не говоря уже о том, что без включения в систему социальных отношений родившиеся организмы не становятся людьми, а социальные отношения изменяются только кооперативно, в борьбе одних групп (классов, слоёв) с другими.

Поэтому если мы пытаемся применить селекционистский подход к анализу социальной динамики в человеческих обществах (будучи основанной на классовой борьбе, она так и тянет биолога, не сведущего в социальных науках или не желающего в них погружаться, по аналогии применить подход, основанный на борьбе за существование, увеличение итоговой приспособленности и т.д.), то это нельзя делать «в лоб», а нужно немного иначе.

Как известно, естественный отбор поддерживает морфотипы и (альтернативные) модели поведения, конкурирующие друг с другом за распространение в популяции. Индивиды и их столкновения в конкуренции друг с другом — это лишь способ устроить статистическое испытание, чтобы выяснить какая стратегия лучше, чтобы воспроизводить эти стратегии поведения или связанные с ними морфотипы дальше, в череде поколений. И легко видеть, что человек в отличие от кошки существо намного более кооперативное, по примеру других людей и в связи с ними он легче делает и добро и зло, разные общественные влияния куда легче стимулируют его тупить или, наоборот, совершать открытия, чем каждый индивид сам может стимулировать себя сам.

Поэтому на всём протяжении человеческой истории главное давление отбора должно быть на всё большую социальную связанность и социальную зависимость всех людей в данном социуме (границы которого в то же время постоянно расширяются от «моего рода» ко «всему человечеству»), а не на какие-то, пусть самые полезные признаки отдельных индивидов. Плюс, конечно, всё большая способность учиться, «переделывать себя» под меняющуюся социальную норму; известный феномен «чрезмерного подражания» у детей – след как раз такого отбора. Поскольку оборотной стороной индивидов, отселектированных на высокую конкурентоспособность, является низкая солидарность и высокая враждебность друг другу, и такие индивиды проигрывают тем, кто менее конкурентоспобен сам по себе, но умеет объединяться в группы с большей солидарностью.

Отступление: понятно, какая может быть в этой связанности и согласованности сила. Группа индивидов, менее конкурентоспособных самих по себе, легко выигрывает у более конкурентоспособной группы с меньшей социальной связанностью, а явным минусом отбора на конкурентоспособность в некой группе оказывается тот факт, что люди, отселектированные подобным образом, много хуже/более эгоистически относятся друг к другу теряют преимущества социальной сплочённости и в конце концов проигрывают др. группам. См. «От толерантности – к солидарности».

Далее, те самые перспективные идеи и эффективные модели поведения, которые (в принципе) может распространять и поддерживать отбор в человеческом обществе, ещё надо придумать и изобрести (видоизменив некую идею — предшественник). Обычно их изобретает лицо Х₁, «доводит до ума» лица Х₂-Х₅…Х₁₀ («пророки и апостолы» нового). А уже потом все остальные («миряне» и «приходские священники»), став приверженцами этого новшества, за счёт сигнальной наследственности «тиражируют» это новшество в популяции – идея овладевает массами и становится материальной силой.

Так вот, лица Х₁-Х₅ – это обычно «подвижники», пророки и апостолы нового, их репродуктивный успех обычно резко снижен, часто и совсем до нуля. Вся сила их с точки зрения дарвиновской приспособленности – не в приспособленности самих этих лиц, а в привлекательности / перспективности / эффективности идей, предлагаемых ими обществу, когда множество «простецов» («приходских священников» и «мирян»), воспринявших идею У, своим опытом демонстрирует, что «жить по ней» эффективней и лучше, чем в другом множестве «простецов», воспринявших альтернативную идею Х’.

Понятно, что социальная связанность и социальная зависимость индивидов (та самая, частным случаем которой служит социальная привязанность по Боулби) в обоих сообществах простецов влияет на окончательный результат (какая идея / модель поведения победит в конкуренции внутри популяции?) никак не меньше содержания и объективного качества самих идей, а на деле — гораздо больше. В том числе и потому, что чем ниже/неустойчивей социальная связанность, тем хуже «обученность» индивидов для копирования социальных и поведенческих «образцов». В более атомизированных обществах по сравнению с более социально-связанными даже самые выгодные «образцы» хуже копируются и передаются меньшему числу индивидов, усваиваются медленней и менее точно, что ведёт к проигрышу в конкурентной борьбе.

Опять же, «наследуемость» с технической точки зрения означает всего лишь устойчивость воспроизведения признака в поколениях. Анализ показывает, что за счёт обучения, социальной трансляции может достигаться большая устойчивость/точность воспроизведения значимых признаков, чем за счёт генетической наследственности (таблица из Величковского, т.2, с.351). Причём первая имеет тот большой плюс по сравнению со второй, что признак, воспроизводимый сигнальной наследственностью, может быть изменён, если обстоятельства требуют этого, несопоставимо быстрей скорости изменений, достижимой отбором аллельных вариантов /или комбинаций генов – особенно в условиях падения размножаемости по ходу прогресса.

Таблица. «Наследуемость» социокультурных и биологических признаков (по: Barrett, Dunbar & Lycett, 2002).

В правом столбце — корреляции заведомо био­логических (за исключением, разумеется, собственно IQ), в левом — заведомо со­циокультурных признаков у детей и родителей. Положение IQдискутируется, моя точка зрения – его место в левом столбце.

Культурная трансляция		Биологическая наследственность
Черта	Корреляция у детей и родителей	Черта	Корреляция у детей и родителей
РелигияПолитика Увлечения Бытовые привычки Спорт	0,710,61 0,44 0,24   0,22	Пропорции телаIQ Размер ладони Длина руки Диаметр бедер	0,510,49 0,45 0,42 0,42

Следовательно, идея движущего отбора к человеку неприменима, только стабилизирующего. Общество меняется и социальная среда меняется под влиянием борьбы политических сил, классовой борьбы, а индивиды приспосабливаются жить в условиях изменений. Опять же, это приспособление к новшествам происходит скорей через изменения общей социальной связанности индивидов друг с другом, увеличения их способности к обучению и снижение неофобии/ксенофобии, то есть неспецифическим приспособлением к происходящему на уровне всего социума, чем нежели на уровне отдельных индивидов появляются какие-то специфические формы приспособления к конкретным факторам новизны, которые затем отбор распространяет в популяциях. Если даже у высших позвоночных прямое приспособление к изменениям среды (с последующим замещением фенокопий генокопиями, т.е. «эффект Болдуина») столь же часто встречается и более действенно, чем отбор адаптивных изменений, то у человека тем более.

Например, хорошо известно, как западные женщины ради соответствия требованиям моды доводят себя до анорексии и булимии. При этом воспроизводимый ими образец «девушки-вешалки» очень удобен для модной промышленности (которая, как и другие монополисты, устанавливает в обществе свои критерии поведения и телесного облика), но отнюдь не соответствует критериям женской привлекательности у мужчин, которые могли бы обратить внимание на этих девушек. И, шире, современные западные представления о красивом и/или сексуальном – это никак не обобщённые предпочтения партнёров противоположного пола, а «мнение телевизора», т.е. субсидирующих телевизор корпораций.

Другое пример отсюда: ни в одной из исследованных европейских популяций люди с более высоким IQ не имеют того селективного преимущества, которое могло бы объяснить возрастание этого показателя, наблюдаемое как минимум за последние 100 лет.

Прежде всего, корреляция IQ и рождаемости во всех проведённых исследованиях оказывается или отрицательная, или нулевая. Если в исследованиях учитываются люди одного социального класса, или так и оставшиеся холостыми, корреляция будет ближе к 0, если про них забывают – строго отрицательная, положительной не случается нигде и никогда (Л.Эрман, П.Парсонс, 1984. Генетика поведения и эволюция. М.: Мир. С.414-416).

Если же взять корреляцию рождаемости с профессиональными достижениями, с которыми в отличие от успеваемости IQ коррелирует очень плохо – будь то открытия учёного, творения художника или сумма денег, заработанная предпринимателем – то тут ситуация ещё хуже, детность строго отрицательно коррелирует с достижениями. Это показывал ещё В.П.Эфроимсон в «Генетике и гениальности».
Оно и понятно, у того же Эфроимсона показано, что, скажем, фундаментальные научные открытия приносят огромную прибыль (на 2-3 порядка большие, чем текущие изобретения инженеров, рационализации рабочих, или «проходные» бизнесрешения бизнесмену, не «великие» комбинации типа соросовских). Но вот сами учёные практически никогда не могут воспользоваться этой прибылью, поскольку от научного открытия до прибыльного использования проходит 35-40 лет, не меньше.

Т.е. де-факто «великие» (прежде всего учёные, но и писатели, и художники) работают не на себя, а на всё человечество или, как минимум, на свою страну (поэтому, к слову, фундаментальная наука требует гособеспечения – как минимум, если эта страна планирует жить долго). А в таком случае ожидать от «творцов» высокой детности столь же неразумно, как деления от остеобласта: всякий специализированный элемент (часть) целого функционирует более эффективно, чем неспециализированный именно потому, что омертвляется, как остеобласт превращается в остеоцит.

Падение детности строго пропорционально достижениям во всех специализированных профессиях современного общества тесно связано с успехами последнего «на международной арене» по сравнению с обществами традиционными, аграрными и доиндустриальными, где корреляция как раз обратная.

В 1934 г. советское правительство инициировало обширное демографическое исследование, которое выявило стойкое падение рождаемости в стране, связанное с урбанизацией и вовлечением женщин в промышленную, культурную и научную жизнь. Те же исследования показали, что «социальные группы с более высокой зарплатой имели более низкую рождаемость. В семьях рабочих детей рождалось меньше, чем у крестьян. При этом урбанизированные рабочие отличались меньшей рождаемостью по сравнению с только что переехавшими в город крестьянами, а меньше всего детей было у служащих» (Советская социальная политика 1920-1930-х гг.: идеология и повседневность. М.: ЦСПГИ, 2007. С.50).

Собственно, это обнаружил ещё Н.К.Кольцов, исследуя русскую интеллигенцию с евгенических позиций (по данным А.В.Горбунова о «размножаемости московской интеллигенции по данным анкеты, поданной евгеническим обществом», «Русский евгенический журнал», 1928 г.; такие же анкеты делались для рабочих и служащих). Оказалось, как группа людей, нацеленных на максимальную продуктивность в научном или техническом творчестве, русская интеллигенция себя не воспроизводит – в отличие от слоёв, из которых эти самые интеллигенты выходят. Причём чем выше к верхушке дореволюционного общества был тот слой, дающий талантливых выходцев в интеллигенцию, тем хуже он себя воспроизводил, чем ближе к низу общественной пирамиды, тем лучше. Поэтому (делал вывод Кольцов) необходим равный доступ к качественному образованию для всех слоёв общества; чтобы сохранить, а тем более наращивать в следующих поколениях продуктивность интеллигентного труда, по которой Россия тогда сильно отставала от Запада, одного размножения интеллигентов недостаточно, нужен призыв в интеллигенцию талантов со всех слоёв общества, а особенно рабочих и крестьян, обделённых образованием до 1917, поскольку в силу существующих тенденций воспроизводства при равном доступе к образованию социальные низы в относительном выражении дают много больше талантов, чем верхи.

Отсюда мы видим, что общество имеет смысл рассматривать как целостность, в котором нет места «эгоистическим индивидам», частным образом решающим проблемы обеспечения и размножения в конкуренции друг с другом безотносительно к наличной социальной структуре и действующим механизмам социальной регуляции – последние управляют первыми, а не наоборот. Уже поэтому логика теории естественного отбора к таким целостностям не может быть применена напрямую.

В таком социуме всякий пример восходящий социальной мобильности естественным образом становится «образцом» для копирования и подражания и распространяется в популяции через моделирующее обучение, о котором писал Бандура. Нисходящая социальная мобильность, понятное дело, становится отрицательным образцом, которого избегают и боятся. В этом случае больший IQ показывает лучшее подражание подобному «образцу» (большую способность индивида выявить и следовать норме наиболее успешного поведения для своей микросреды), а не ум, необходимый для решения задач: в старой ли, в новой ли роли, всё равно.

В таком случае неожиданно оказывается, что с точки зрения эволюционной теории мы имеем дело не с движущим, а со стабилизирующим отбором: человек «в воображении» представляет себя в некоторой «лучшей» роли, которую он считает достижимой из своей худшей прежней социальной позиции, а затем дисциплинирует себя так, чтобы её достичь. То есть сосредоточенным усилием переделывает собственное поведение (а по цепочке и чувства, и психофизиологию) под идеал того социального слоя, в который надо вскочить. Как та лошадь, которая в манеже сама себя объезжала (Б.Л.Пастернак в «Жеваго»); понятно, что это положительная характеристика, иной путь окультуривания просто невозможен.

Большие массы людей, приспосабливающих себя к новой роли и одновременно стремящихся её достичь вопреки естественному сопротивлению «верхних» для них самих образуют давление стабилизирующего отбора, для общества – это естественным образом прогресс, большая демократизация, меньшее угнетение, и т.д.

Вот почему я к идее анализа социальной эволюции с т.з. теории естественного отбора отношусь отрицательно. Потому что никто из читанных мною авторов её не прилагает по-умному, с учётом того, что люди не изолированы друг от друга, а объединены в коллективы с общей моралью, общими ценностями, конформизмом и групповой регуляцией, и отличаются от постулируемых селекционистским подходом «эгоистических индивидов» много больше, чем реальные газы от идеального.

Опять же, отбор, который только и способен поддержать один вариант гена и отбраковать другой (за счёт чего и достигаются генетические изменения) действует на финише жизненной дистанции, итоговая приспособленность оценивается за весь интервал среднеожидаемой продолжительности жизни. А он-то по ходу истории растёт и одновременно снижается рождаемость, то есть развитие человечества в целом направлено именно так, чтобы последовательно подрывать возможность существенных изменений за счёт отбора генов. И одновременно усиливать роль изменений за счёт воспитания, научения, приспосабливающего индивидов к изменившимся обстоятельствам их жизни. То есть человек, чем дальше, тем больше выводит себя из-под действия биологических факторов эволюции и «вводит» в социальные факторы, движущие историю, так сказать, от Дарвина к Марксу (отсюда).

И, соответственно, главным приспособлением является приспособление к социальной среде, эффективное подражание существующим в ней «образцам» или победоносное изменение оных; главной же конкуренцией — не победа индивида над индивидом, а состязание обоих в подъёме вверх по социальной лестнице – или в переформатировании её ступенек, если они не устраивают некую критическую массу конкурирующих. То есть (переводя на правильный марксистский язык) борьба за сохранение существующего строя или за его революционное преобразование, консервирование или прогресс, которую ведут между собой социальные классы.

Не случайно за 400 лет селективной практики «естественный отбор» так и не выполнил роль, отведённую ему социал-дарвинистами. Фрэнсис Гальтон, оппонируя социалистам, говаривал «Не трущобы плодят тупиц, а тупицы спускаются в трущобы». Теперь мы знаем, что всё прямо наоборот: трущобы «плодят тупиц» потому, что умные и талантливые в такой среде просто не могут выделиться и стать «образцом для подражания» остальных (роль таких образцов см. «Читая Даймонда…»). И, главное, несмотря на 400 лет селекции, среди бедных детей в трущобах продолжают рождаться и умные, и талантливые, и успешные (как с высоким, так и с низким IQ, если за норму брать образованную публику).

И этих «устойчивых детей» реально много, никак не менее трети, то есть отбор в рыночном обществе так и не может их элиминировать, несмотря на то, что чистая публика и средние классы всемерно отбор пропагандируют, от всей души хотят ему помочь и т.д. Особенно в таком (нео)либеральном обществе, как США, где каждый предоставлен сам себе, и в первую очередь – бедные и голодные.

«Проводя многолетнее исследование группы детей, родившихся на гавайском острове Кауан в 1955 году, Эмми Вернер и Рут Смит обнаружили, что примерно две трети детей, которые воспитывались в хаотичных семьях на уровне бедности, имели серьёзные проблемы во взрослом возрасте; другая треть, несмотря на недостаточную поддержку извне, оказались «компетентными, уверенными и заботливыми взрослыми».

В своём известном исследовании группы из 505 детей, родившихся на Кауаи в 1955 году, Вернер и Смит обнаружили, что, зная специфические факторы риска, среди которых хроническая бедность, низкий уровень образования матери, семейная нестабильность (в частности, отсутствие одного из родителей), существенные физические отклонения у младенца, возникшие в пренатальном периоде или при рождении, можно предсказать наличие серьёзных проблем, которые возникают по мере развития этих детей. Тем не менее примерно треть детей, попавших в это исследование, у которых в полной мере были представлены все эти виды факторов риска, избежали различных проблем в юношеском возрасте и ранней взрослости, включая правонарушения проблемы в учёбе, подростковую беременность или проблемы, связанные с психическим здоровьем. Авторы обнаружили, что этих устойчивых молодых людей объединяло наличие определённых защитных факторов.

1. В младенческом возрасте и до начала ходьбы они были нежными, добродушными и лёгкими в общении.

2. В младенчестве у них была возможность установить позитивную связь по крайней мере с одним любящим и ухаживающим за ними человеком.

3. В начальной школе и старших классах они ладили с одноклассниками и отличались более высокими навыками в развитии речи и мышления. Они имели разнообразные интересы и хобби, часто принимали участие в организованных мероприятиях.

Джанис Лонг и Георг Валлант обследовали 456 мальчиков, которые жили и взрослели в одном из районов Бостона в 1930-х и 1940-х годах. Исследователи обнаружили, что большинство мужчин, юность которых проходила в бедности, стали тем не менее успешными взрослыми. Эти мужчины имели приличный доход, были женаты и воспитывали детей. Более того, некоторые из них были особенно успешны. Их успешность, по мнению исследователей, определялась двумя защитными факторами: высоким IQ и хорошими «навыками преодоления трудностей», полученными в детском возрасте. Плюс к этому у них были хорошие взаимоотношения с родителями, учителями и сверстниками.

Таким образом, привлекательность, лёгкий темперамент, способность ладить с окружающими, адекватные или хорошие интеллектуальные способности, поддержка со стороны взрослых – всё это оказывается защитными факторами для детей, растущих в бедности. Данные результаты могут иметь прямое практическое применение при составлении программ для детей, живущих в одном городе. Теоретическая значимость данных результатов также весьма высока, так как они наглядно демонстрируют, что одинаковая или сходная окружающая среда (в данном случае – бедность и хаотическая семейная жизнь) может по-разному влиять на разных детей, и влияние это зависит от того, какие качества и способности вступают со средой во взаимодействие. Внешние события не просто сами по себе «происходят» детьми. Дети вступают во взаимодействие с окружающей средой».

Хелен Би. Развитие ребёнка. М.: Питер, 2004. 9-е изд. С.38-40.

Так что в принципе можно практиковать селекционистский подход к социальной истории, интерпретируя классовую борьбу, опосредованную борьбой идей, как конкуренцию индивидов, а историю социальных изменений на определённой территории – как историю популяционной динамики. Но, увы, в таком случае

а) мы с водой выплёскиваем и ребёнка, что частично показал Еськов в разборе Даймонда,

б) строго следуя принципам селекционистского анализа, мы придём к его отрицанию, ибо социальная связанность индивидов, их способность к взаимному обучению и подражанию в надиндивидуальных коллективах оказывается куда важней конкурентоспособности в любых столкновениях друг с другом, на каком бы временном интервале не рассматривались последние.

P.S. Большое спасибо croissante, в разговоре с которой это удалось сформулировать а, значит, и понять самому для себя