Тренд «психологизации поведения» животных

Print PDF

В продолжение вот этого, думаю о «психологизации» поведения животных (конечно, особенно птиц и млекопитающих). Мода на неё началась где-то в начале 2000-х гг. и затем быстро прогрессировала. Сильный тренд в эту сторону при чтении литературы чувствуется уже лет 5-6 как, и я был рад, когда в середине апреля послушал доклад Е.П.Крученковой «Современное состояние исследований поведения млекопитающих»; там это было показано строго-количественно, и на малоизвестной мне группе.

«Психологизация» состоит в том, что у самых разных видов позвоночных ищут (и обычно находят) те элементы психического (чувства, переживания, и т.п.) которые обычно считаются исключительной прерогативой человеческой психики. Ну,  в крайнем случае, ещё вместе с высшими приматами.

А тут их раз за разом обнаруживают у существ, куда более низкоорганизованных, далеко не столь социальных, как обезьяны, у которых формы «выражения чувств» в поведении отнюдь не гомологичны нашим и обезьяньим. Так, в последнее время появилось сразу 3 исследования, в которых было показано наличие эмпатии как своего рода «клея» социальных связей у кур, воронов и гусей. У собак и мышей, конечно же.

«Примирение» между агрессором и жертвой для восстановления нарушенных социальных связей описано для волков и тех же воронов (как специфический поведенческий паттерн, так и эмоции «миролюбия», гасящие агрессию).

У не-приматов описывают посттравматический синдром и депрессию. В работах Яака Панксеппа на крысах показывается наличие у них внутреннего состояния, соответствующего нашему смеху и радости (1-2-3). Во время социальных игр у крыс он нашёл специфически связанный с ними «щебет» (похожий на ультразвуковые «песни счастья» крыс и мышей, тоже необходимые для  социальной координации). Плюс те мозговые структуры, что задействованы в порождении этих звуков и адекватное отреагировании аналогичных звуков партнёра, в общем, соответствуют нашим, «включающимся» при радости. Аналогичные «задыхающиеся» звуки описывают у собак, обезьян etc.

Понятно, что это лишь аналогия «нашей» радости – у приматов этому поведенческих гомологов нет – но действительно ли крысы, играя, переживают именно радость (у Панксеппа-то речь о психическом состоянии!). Действительно ли «смеющиеся крысы» в некотором роде эволюционные предшественники смеющихся людей?

Возникает вопрос – как к этому тренду относиться этологам, учитывая

а) он идёт скорей от тех, кто занимается нейробиологией в лаборатории, ну или экспериментирует с вольерными особями, тогда как при типично-этологическом наблюдении за видоспецифическими формами поведения животных в природе действует строгий запрет на антропоморфизм, который вполне оправдан и продуктивен;

б) исходное отделение сравнительной этологии от зоопсихологии в 1910-х гг. было связано именно с тем, что этологи взялись изучать «морфологию поведения», то есть только то, что дано нам эмпирически, запретив себе высказываться о внутреннем мире животного – психике, эмоциях, намерениях и т.п., который оставался «чёрным ящиком». Зоопсихология, наоборот, пыталась объективно исследовать психику животного и другие внутренние причины реализуемого поведения.

«Отцы-основатели» этологии – Хейнрот, Хаксли и Лоренц – выбрали этот путь именно потому, что тогда не было способа объективировать «переживания и чувства» животного, поэтому в попытке ответить на вопрос, каковы они и как связаны с наблюдаемым поведением, антропоморфизм был, увы, неизбежен. Сейчас авторы вышеназванных работ (и многих других, соответствующих тренду «психологизации») пытаются решить задачу объективации психического других существ, с которыми у нас нет «телесного взаимопонимания» на основе зеркальных нейронов и с которыми «не поговоришь» с помощью языка-посредника, как с Уошо или Панбанишей.

И тут с одной стороны, очень радостно, как много нового и необычного удалось узнать на этом пути, с другой – необходимо думать про ограничения и подводные камни такого подхода, чтобы с водой не выплеснуть и ребёнка. В смысле, увлекшись интересными результатами, не спутать изоморфизм с настоящим родством «чувств животных» с нашими собственными.

Что здесь вызывает сомнение? Что единицы психологического — переживания («чувства») устанавливаются на основании данных
принципиально непсихологического характера — по связи поведения с некой специфической ситуацией (связанной у нас самих с проявлением тех же чувств) и/или по общности мозговых структур (или просто общности нейромедиаторов). Мол, если у нас данные нейроструктуры опосредуют реализацию данного чувства и его выражение вовне, то  и у животных задействование тех же структур позволяет домысливать наличие таких же переживаний уже в их «психическом».

Такое домысливание часто правдоподобно (особенно у млекопитающих, в меньшей степени у птиц, в ещё меньшей — у низших позвоночных). Беда в том, что оно навсегда останется домысливанием. Ведь у людей есть язык, и словесные самоотчёты позволяют определить, действительно ли индивид в специфической ситуации испытывает соответствующие чувства. (А объективные методы вроде сопряжённой моторной методики позволяют контролировать правдивость сказанного, и в случаях неправдивости оценить, какое именно чувство переживается испытуемым). Для взаимодействия с антропоидами есть языки — посредники, использование которых «открывает дверцу» в психическое существ другого виду, да и лицевые экспрессии у нас с ними гомологичны.

Есть и прямые возражения: у кур и воронов  нет зеркальных нейронов, работой которых обеспечивается эмпатия (и, шире, «интуиция» в отношении действий и чувств собеседника) у высших приматов. Конечно, элементы психического (также как интеллект) не связаны жёстко с каким-то определённым нейробиологическим субстратом и у более примитивных форм вполне могут использовать другие мозговые структуры, но тогда надо задаться вопросом – какие?

Наконец, поскольку непосредственное общение душ невозможно, понять психику другого существа и установить «его» единицы психического можно только с использованием языков-посредников (примитивные формы которых осуществимы, например, для дельфинов и морских львов, см. работы Хермана и Шустермана с Гизинером). А вот без языков-посредников наше предположение о единицах психического высших позвоночных, думаю, так и останется предположением. Испытывают ли они эмпатию (требующую аффилиативного поведения), гнев (требующий специализированных форм примирения) или травматический синдром (требующий «утешения жертвы»), останется гадательным навсегда.

Сходные рассуждения использовал Ю.П.Мантейфель (1989) для обоснования того, что «а по мере удаления от человека «идея мотивации трансформируется из естественнонаучной категории в удобный описательный термин» (Физиологические аспекты формирования «внутреннего» и «внешнего» мира у низших позвоночных// Поведение животных и человека: сходство и различия. Пущино, НЦБИ АН СССР. С.62-76.).

В отношении всех позвоночных говорят об агрессии, заботе [о потомстве], сексуальности, защитном и оборонительном поведении, включая избегание боли, страхе, внимании, исследовательской мотивации (exploration). Но в психологии эти понятия основаны на интроспекции и словесных отчётах, то есть больше с тем, каким данное чувство в данной ситуации «именует» данный язык, чем с собственным переживанием (Мантейфель, 1989).

Ещё точней, собственное переживание боли, радости, счастья, злости и других эмоций вторично по отношению к зафиксированным в языке оценкам данных чувств и состояний соответствующей культурой (Коул, Скрибнер, 1977). Поэтому в условиях покоя, довольства и комфорта люди ищут острых ощущений в новых ситуациях, а их переживание оказывается неопределённо-амбивалентным (но всегда острым): это смешение боли и счастья, наслаждения и ужаса и пр. (Назаретян, 2001).

Соответственно, термины «агрессивная» или «сексуальная мотивация» для низших позвоночных представляют собой не более чем этикетки  для поведенческих явлений, внешне изоморфных «нашей» агрессии, сексуальности, боли или страху. В то же время у нас пока нет экспериментальных средств, позволяющих продвинуться в этом «тупике познания» и строго определить, гомологичны мотивационные состояния у высших и низших позвоночных или нет.

Так что приходится мотивацию низших позвоночных определять косвенно, по теням в платоновой пещере, также как психику высших позвоночных, для которых пока не найдено эффективных языков-посредников. И пока не будет найдено, из этой пещеры выйти не удастся: вопрос будет продолжать носить философский характер, до тех пор, пока не появится инструментарий, делающий его разрешимым естественнонаучно.

Когда он появится и появится ли вообще, я не знаю; важно что поспешность здесь ведёт к таким же ошибкам, как принятие научной метафоры за свойства самой реальности. Немногие исключения из этого — техники экспериментального анализа элементарного мышления животных, развивающиеся из исследований экстраполяции Л.В.Крушинского. Постепенно усложняющаяся структура проблемных задач представляет собой своего рода «язык», на котором животное, решающее или не решающее их (или решающее «с социальной поддержкой» примера других индивидов) даёт вполне  определённый ответ о структуре своих способностей. Последний в принципе можно уточнять и детализировать до полного выяснения видовой (половой, ранговой и т.п.) специфики последних. И здесь структура «вопроса» (тонкость постановки опыта) оказывается критически важной и определяет ответ.

Скажем, макаки резусы в обычных опытах на узнавание себя в зеркале дают отрицательный ответ (или точнее, не дают положительного). Однако когда обезьянам со вживленными в мозг электродами давали зеркало (или они могли его увидеть случайно),
они сразу же начинали интересоваться, что это у них за странные штуки торчат, и всяко демонстрировали полное понимание изменённости собственного облика. В т.ч. использовали зеркало для груминга вокруг электродов, а также для рассматривания собственных гениталий. Т.е. какое-то представление о собственном «я» у них есть, также как некая форма самосознания, просто она не проявляется при обычной постановке опытов. Или когда собаки ищут спрятанный корм, используя «социальные подсказки», полученные от взаимодействия с другими собаками или с человеком (по этой способности они превосходят шимпанзе, и эта способность прогрессировала в связи с доместикацией).

P.S. Если взглянуть на проблему шире, на тенденцию «психологизации» поведения животных накладывается другая, уже социальная и по форме противоположная ей – биологизация человеческого поведения. У человека упорно ищут инстинкты и генные детерминанты человеческих качеств и/или общественной жизни, как раньше  отыскивали первородный грех / бессмертную душу, и примерно с этой же целью. Но это уже отдельная тема.

И комментарий marina_fr: Тут отдельный вопрос — насколько мы вообще готовы воспринимать неотрефлексированную эмоцию как таковую. Да, материальная основа (медиаторы, морфоструктуры) плюс социальная ситуация плюс (что часто забывается, но, видимо, может быть вытащено не только путём самоотчёта) — телесные ощущения (все эти «поджилки трясутся» или «холодеет в груди»).

Соотнесение эмоции с социальной ситуацией у нейронормальных детей происходит неосознанно, за счёт того, что идёт наблюдение за ситуацией и параллельно заражение чувствами другого человека. Однако у слепых, для которых это не проходит, социализация обычно довольно полноценна (хотя в раннем развитии слепой ребёнок может напоминать аутиста). Думаю, что у них это обучение смыслу эмоций тоже происходит г.о. неосознанно, но по другим механизмам.

Социальная ситуация может быть такова, что осознание эмоции запрещается. Телесные ощущения тоже могут быть подавлены, у некоторых людей — очень сильно (кстати, осознаётся ли, что у аутистов страдает не только система зеркальных нейронов, первично или вторично, но и соматические ощущения — из-за гиперстезий и гипостезий?). Тем не менее, действовать-то эмоция продолжает (хотя и может искажаться при таком подавлении). Она определяет неожиданные для самого человека поступки, развитие психосоматических заболеваний и т.д. Традиционный приём в художественной литературе — заставить читателя догадаться о тех чувствах героя, которые он пока (или вообще) не осознаёт. И ведь работает, хотя зеркальные нейроны тут включить обычным способом невозможно.

Когда высокофункциональный аутист спрашивает: «Мама, какое лицо мне надо сделать, чтобы утешить вон того плачущего ребёнка?», то эмоция-то у него скорее всего сформировалась, хотя и необычным путём, а вот с выражением по-прежнему проблемы. И наоборот, психопат в американском понимании (если эти случаи описаны адекватно) прекрасно понимает чувства окружающих, отлично ими манипулирует (иногда при небольшом уме и откровенных противоречиях в собственных словах), но сам, за исключением небольшого набора эмоций, остаётся душевно безразличен.

Так что и с человеком эта проблема неоднозначна.

Вообще интересно, понимаем ли мы, что разница между людьми по степени осознания своих эмоций, их отрефлексированности, уровню их подавления (и по тому, что подавляется)много выше любых других отличий, пожалуй. Тем не менее, как-то общаемся…