Война и мир в первобытном обществе

Print PDF

 

«…понимание особенностей военного дела у эскимосов требует учета их отношения к смерти. Так, повсюду у них наблюдалась вера в то, что умершие насильственной смертью удостаивались счастливой потусторонней жизни. Вот почему страх смерти не оказывал сколько-нибудь сильного влияния на их поведение, особенно, в конфликтной ситуации. И вот почему в Центральной Арктике престарелые отцы сами просили сыновей заколоть их копьем (Malaurie, 1974. P. 5)».

«У индейцев Северо-Западного побережья, как и многих других популяций, поведение на войне диктовалось двойным моральным стандартом: то, что допускалось по отношению к врагу, было непозволительным во взаимоотношениям между родственниками. Известно множество случаев, когда родственники щадили друг друга, старались избегать друг друга при вооруженных стычках, если оказывались в противоположных враждебных лагерях. В особенности, стремились оберегать от нападения семьи своих матерей или жен.

Поэтому вожди пытались отговаривать своих людей от нападения на группы, в которые входили последние (Swadesh, 1948. Р. 81, 92; Drucker, 1951. Р. 338, 339). Иногда, как это ни покажется парадоксальным, исходом такой коллизии являлось нападение на своих же союзников. Так, когда однажды отряд нутка отправился в мстительный набег, один из участвующих в этом вождей вспомнил, что у него имелись родственники в поселке, на который планировалось напасть, и отказался плыть дальше. Посовещавшись, воины нашли выход в том, что напали на одну из лодок, которая присоединилась к ним для участия в походе, убили всех, кто в ней находился, и отрезали им головы (Boas, 1966. Р. 118)».

«О том, что родству здесь придавали гораздо большее значение, чем этнической принадлежности, свидетельствует такой факт. Однажды группа квакиутлей напала на беллабелла, убила и ограбила их. Позднее за убийство им отомстили другие квакиутли, которые находились в родстве с убитыми (Boas, 1966. Р. 115). Родственники всегда спешили оповестить друг друга о военной опасности, и поэтому те люди, на которых возлагались обязанности лазутчиков, не всегда оказывались надежными. В особенности, это касалось жен, которые, несомненно, принимали сторону своих родичей, и поэтому мужья стремились утаивать от них свои военные планы. По этой же причине, если в стычке участвовали группы, находившиеся в брачных отношениях друг с другом, женщины забирали детей и бежали из общин мужей в общины своих сородичей (Drucker, 1951. Р. 334, 342, 343; de Laguna, 1972. Pt. 2. P. 583; Olson, 1967. P. 70).

Вместе с тем, если их родичам ничего не угрожало, то жены должны были позаботиться о безопасности мужей,[119] ушедших в поход. Для этого они могли соблюдать пищевые табу или исполнять какие-либо ритуалы (Boas, 1966. Р. 108; Drucker, 1951. Р. 341; Olson, 1967. Р. 19)».

«Оценка характера и интенсивности вооруженных действий у индейцев Северо-Западного побережья вызывает различные суждения. В свое время Ф. Боас не считал квакиутлей сколько-нибудь воинственными (Boas, 1966. P. 19), а Х. Кодер писала, что войны у них имеют, в основном, ритуальный характер и связаны, главным образом, с охотой за головами (Codere, 1950. Р. 106, 107). С другой стороны, выше уже упоминалось, что, исходя из уровня развития военной техники, Терни-Хай квалифицировал местные вооруженные стычки как «настоящие войны», что подтверждается и нашим анализом. Вслед за Терни-Хаем Ф. Дракер описывал войны у нутка как «весьма эффективные» (Drucker, 1951. Р. 335, 336, 340, 341), а Б. Фергюсон распространил это заключение на все Северо-Западное побережье в целом (Ferguson, 1983; 1984b).

У нас есть основания согласиться с последним в принципе. Однако было бы желательным в подтверждение этого иметь статистические данные о военных потерях. К сожалению, сейчас таких материалов крайне мало. По Кодер (Codere, 1950. Р. 98), потери у квакиутлей были весьма незначительны, однако, по данным ряда других авторов, войны могли вести к истреблению целых групп (Drucker, 1951. Р. 5, 6; Collinson, 1915. Р. 308, 309; Swadesh, 1948. Р. 86). Сейчас имеются все основания считать вслед за ФДракером (Drucker, 1965. Р. 75, 76), что войны в северных районах происходили чаще и велись более жестокими методами, чем это отмечалось южнее.

Исследованиями последних лет было установлено, что интенсивность войн на Северо-Западном побережье с рубежа XVIII – XIX вв. значительно возросла не без стимулирующего влияния торговли европейскими товарами. Обнаруживаются интересные связи между развитием этой торговли, ростом роли пушной охоты и распространением рабовладельческих отношений (Donald, 1984; Mitchell, 1984). При этом роль рабства не ограничивалась какими-либо вспомогательными работами или престижностью, но со временем охватила важнейшую хозяйственную сферу, связанную с [120] рыболовством (Mitchell, Donald, 1985). Как показывают данные, скрупулезно собранные Д. Митчелом, наивысших пределов развитие рабства достигло в наиболее северных и наиболее южных районах Северо-Западного побережья (Mitchell, 1985). А так как наш обзор охватывал лишь центральную и северную части побережья, то выводы о наибольшей интенсивности войны на севере хорошо согласуются с данными о распространении рабовладельческих отношений на побережье в течение XIX века и свидетельствуют о влиянии европейской колонизации на развитие местного военного дела.

Другим подтверждением этого вывода служат приведенные Л. Дональдом факты о резком расширении географических рамок военных набегов после 1845 года (Donald, 1987. Р. 168). Следовательно, до этого времени войны имели более локальный характер и, возможно, были менее кровопролитными. А ведь почти все этнографические данные о местных войнах относятся к периоду не ранее второй половины XIX века. Означает ли это, что описанная выше военная практика полностью является инновацией?

Археологические данные, полученные в последние годы, заставляют ответить на этот вопрос отрицательно. Ведь на побережье Британской Колумбии и во внутренних районах Плато были обнаружены каменные и костяные дубинки, остатки доспехов, черепа с характерными повреждениями и скелеты с отчлененными черепами, датированные тыс. до н. э. К этой же эпохе относятся богатые погребения с боевыми булавами и остатки доспехов, свидетельствующие, что уже тогда эти аксессуары были атрибутами знати. Позднее, но все еще в период, предшествовавший колонизации, в рассматриваемом регионе стали возводить деревянные крепости (Fladmark, 1986. Р. 71, 83, 116, 118, 140). Так, одна из древнейших крепостей в районе расселения нутка датируется 1245 годом (McMillan, 1980, 1981. Р. 91).

Тем самым, признавая, что по своей интенсивности войны XIX века превосходили те, что наблюдались ранее, все же представляется возможным трактовать их как естественное развитие прежней практики, во многом сохранившее ее основные характеристики.

Если предположить, что общей тенденцией в XIX веке было нарастание экономических причин вооруженных [121] действий, то для реконструкций, связанных с более ранним временем, особое значение приобретают данные об их ритуальной стороне. Известно, что почти повсюду на Северо-Западном побережье одним из важнейших видов военных трофеев являлись вражеские головы или скальпы, которые выставлялись на видном месте и использовались в церемониях. Вернуться без таких трофеев было едва ли ни позором для воина (Boas, 1966. Р. 105, 106, 117; Codere, 1950. Р. 106; Collinson, 1915. P. 88, 199; Olson, 1967. P. 72, 74; de Laguna, 1972. Pt. 2. P. 583, 584).

«Нивхи не различали между намеренным и случайным убийством и мстили даже за того, кто умирал в гостях от обжорства. Месть являлась самоцелью и не сопровождалась ни грабежом, ни захватом территории. Последнему препятствовали сверхъестественные санкции, ибо вода и пища, происходившие с территории врага, считались опасными для жизни, и поэтому мстители всегда брали с собой в поход провизию».
В.А.Шнирельман. У истоков войны и мира // Война и мир в ранней истории человечества. Т.1. Война как предмет исследования. М.: 1994.

 P.S. Данные этой книги интересны тем, что позволяют оценить состоятельность популярной гипотезы Боулса о положительной связи внутригруппового коллективизма (альтруизма с кооперацией) с военной активностью, направленной вовне и ксенофобией в отношении «чужаков». Мол, благодаря этой положительной обратной связи, созданной в верхнем палеолите интенсивнейшей гибелью на войне (как ему кажется, до 30% смертности мужской части популяции), мы «биологически» предрасположены «бить чужих», в той же степени, что «сотрудничать со своими», а война – «продолжение коллективизма другими средствами».

Начнём с того, что справедливо в гипотезе Боулса. Это тот самый «парохиальный альтруизм» — однако он обычное следствие кооперации, «автоматически« возникающей в любом кругу равных, в силу «необсуждаемой социальности», присущей нашему виду. Однако его интенсивность одинакова (и максимальна) во всех сообществах, независимо от уровня военной активности — как «мирных», всячески уклоняющихся от конфликтов, так имеющих лишь «турнирные схватки» или ведущих более-менее регулярные войны.

«… этнографам хорошо известно, что разные дописьменные народы отличаются разной степенью воинственности. А некоторые из них вообще стараются избегать каких-либо актов насилия, чему как раз и способствуют соответствующие культурные ценности и ориентации. С этой точки зрения, особый интерес вызывают, так называемые, «миролюбивые народы», пространный список которых опубликовал в свое время г. Эллиот – Смит (Elliot-Smith, 1929).

При составлении этого списка Эллиот-Смит не пользовался сколько-нибудь четкими критериями и полагался на субъективные эмоциональные оценки различных авторов, среди которых были и непрофессионалы. Поэтому неудивительно, что включение туда отдельных народов неоднократно вызывало справедливые возражения у его оппонентов (Bigelow, 1969. Р. 189-196; Eibl-Eibesfeldt, 1974, 1975). Вместе с тем, даже в казалось бы бесспорных случаях сторонники идеи об инстинктивной агрессии пытались обнаружить те или иные признаки агрессивности, прибегая порой к достаточно произвольным фрейдистским интерпретациям (Paul, 1978. Критику см. Robarchek, Dentam, 1987).

При оценке концепции «миролюбивых народов» следует иметь в виду, что она вовсе не стремится обосновать тезис о какой – либо абсолютной неагрессивности. Речь идет о том, что, во-первых, в человеческих обществах наблюдалась шибкая вариативность от почти полного пацифизма до необычайной кровожадности (Turney-High, 1949. Р. 205-206), во-вторых, многое зависит от характера окружения, изменение которого ведет и к изменению соотношения между воинственностью и миролюбием (Hobhouse, 1956. Р. 113; Brown, Schuster, 1986. Р. 157), в-третьих, как считают некоторые авторы, хотя у многих охотников и собирателей и наблюдались стычки, доходившие до кровопролития, они отличались относительно большей степенью миролюбия, чем более развитые общества (Montagu, 1976. P. 173; Tefft, 1975. Р. 296).

Впрочем, последнее далеко не бесспорно и требует уточнения, в особенности, в свете данных, собранных К. Эмбер и свидетельствующих о том, что многие охотники и собиратели отличались воинственностью (K. Ember, 1978). Дело в том, что те, кто говорит о миролюбии у охотников и собирателей, [23] имеют в виду прежде всего именно бродячие их группы, так как оседлые охотники, рыболовы и собиратели по характеру и целям войны мало чем отличались от земледельцев (Testart, 1982. Р. 75, 93, 102-103).

Вместе с тем, и среди земледельцев встречаются миролюбивые народы, как показывает отмеченный выше пример семаев.

Следовательно, как считают некоторые антропологи, немалую роль в поддержании ими играют культурные ориентации, утверждающие мир как высшую ценность (Gorer, 1968. Р. 34-35; Montagu, 1976. Р. 10-11). Коль скоро речь идет о культурных концепциях, ценностях и ориентациях, то неизбежно встает вопрос о механизме их передачи из поколения в поколение, иначе говоря, о роли воспитания. По инициативе Э. Монтэгю в 1970-е годы было проведено целое коллективное исследование особенностей обучения у целого ряда дописьменных народов, которые в той или иной степени могут считаться «миролюбивыми».

Было показано, что дети окружаются там большой заботой и пользуются значительной свободой: их желания предупреждаются и с готовностью выполняются, у них стимулируются открытость и дружелюбие, готовность к дележу и взаимопомощи. В этих условиях у детей почти не возникает ни разочарований, ни обид; если же между ними назревает конфликт, то его стараются свести к шутке или игре. Разумеется, и в этих обществах порой встречаются ссоры и вспышки насилия, но они достаточно редки и их стараются поскорее уладить, не занимаясь поисками виновных. Любопытно, что в некоторых обществах нет даже установок на соперничество, личную славу или успех, а кое-где в детях намеренно культивируется страх перед недоброжелательным поведением (Montegu, ed., 1978)».

В.А.Шнирельман, op.cit

Именно бродячие охотники и собиратели (включая аборигенов Австралии, представленные Боулсом очень воинственными) дают больше всего примеров миролюбивых обществ.

«Главной причиной стычек являлись месть за самые разные обиды,, в особенности, кровопролитие. Месть являлась обезличенной и была . направлена против вражеской группы, а не против какого-либо конкретного человека. Она могла осуществляться индивидуально или отрядом мстителей путем набега.

Формальные бои являлись особой формой коллективной мести и встречались нечасто. Специализированного боевого оружия почти не было: как правило, использовались те же виды оружия, что и на охоте.

Главным принципом мести был «око за око, зуб за зуб», чтобы восстановить нарушенное равновесие. Каких-либо целенаправленных захватов земли или другой материальной собственности практически не было. Нарушение территориального права наказывалось в первую очередь как покушение на статус и автономию; реальное или потенциальное посягательство на материальные ресурсы играло производную роль в мотивации мести.

Наибольшую ценность в ранней первобытности представляли, по-видимому, именно людские ресурсы, а главной заботой группы был рост ее численности. [уже поэтому жёсткий отбор интенсивной военной смертностью крайне сомнителен]. Вот почему столь распространен был захват женщин равным образом как повод для мести, так и ее результат. Не намного реже, видимо, захватывали и детей, адоптируя их в группу на равноправных началах.

Сколько-нибудь серьезного руководства вооруженными операциями почти нигде не встречалось, однако в их подготовке и организации участвовали лидеры групп, старейшины и ближайшие родичи убитых. Для участия в набеге мужчины вербовались по родственным каналам, и месть за погибшего в принципе вменялась в обязанность всем близким родственникам. Если отсутствие какой-либо надобщинной власти действительно способствовало развитию и эскалации конфликта, на чем настаивал в свое время Гоббс, то наличие миротворческих механизмов шло вразрез с его предположениями.

Универсальным способом предотвратить конфликт или пресечь его в зародыше было избегание. И можно согласиться с Р. Ли в том, что угроза конфликта не допускала в обществах бродячих охотников и собирателей излишней скученности и, как и в животном мире, вела к равномерному расселению людей по территории (Lee, 1979. Р. 397).

…сколько-нибудь крупномасштабных кровопролитных войн в рассмотренных обществах не встречалось, и в этом смысле они могут считаться относительно миролюбивыми. Одним из подходов к выяснению причин их миролюбия является изучение систем и концепций воспитания детей. [100]

Такие исследования показывают, что главной ценностью в этих обществах являлись не агрессия, а мир, и люди старались не искать и не наказывать виновных, а восстановить прежние добрые отношения.

Тем самым, дети почти не получали примеров агрессивного поведения и учились контролировать свои эмоции. В некоторых обществах, например, у бушменов кунг и пигмеев мбути вообще не было установок на соперничество, личную славу или успех. У мбути имелись даже особые состязания, призванные продемонстрировать бессмысленность соперничества. А эскимосы сознательно культивировали в детях страх перед недоброжелательным поведением, и там имелись своеобразные культурные концепции, способствовавшие этому (Montagu, ed., 1978). Разумеется, все такого рода системы воспитания предполагали взаимоотношения прежде всего внутри общества. Так, австралийские аборигены учили своих детей мстить чужакам за убийства. Кроме того, поведение индивида определяется не только тем, чему его учили в детстве, а всем его совокупным жизненным опытом.

И все же эти системы воспитания достигали своего эффекта, и в сравнении с другими общества бродячих охотников и собирателей действительно отличались большим миролюбием. Именно эти общества составляли основную часть выборки, которую проанализировал Д. Фэббро, пытаясь выявить основные черты, характерные для миролюбивых обществ. Среди последних он отметил наличие автономных самоуправляемых общин, отсутствие формальной политической иерархии и лидерства, «социальной стратификации и рангов. Как правило, там не было избыточного продукта, который можно было бы узурпировать. Во всех этих обществах отмечалась вера в серьезные сверхъестественные санкции, которые якобы неминуемо настигали нарушителя общественных норм. Кроме того, огромную роль во взаимоотношениях между людьми играло общественное мнение. А одним из наиболее действенных методов решения конфликта служило, как уже отмечалось, избегание (Fabbro, 1978)».

В.А.Шнирельман, op.cit.

Во всех таких случаях с точки зрения враждебных чужаков, члены группы в войне (но только в ней — между конфликтами, обычно не очень частыми, с ними брачуются, торгуют и пр.) воспринимаются как одно целое и равно оказываются объектами подозрений (в магии и т.д. «вредительстве»). Но эта «необсуждаемая социальность» присуща всем нам «искони», она равно на максимуме у всех типов обществ; если бы «парохиальный альтруизм» вырабатывался военной активностью, как предполагает Боулс, его развитие было бы прямо пропорционально интенсивности войн и распространённости героев.

На деле мы видим прямо противоположное. Выделение героев и почитание подвигов, как всякий индивидуализм, дестабилизирует общество, и в конце концов ослабляет его, по двум причинам — уменьшает социальную связанность и солидарность между обычных людей, не героев, ибо они тянутся стать сверхчеловеками, и увеличивает интенсивность криминальных убийств внутри общества, которые как фактор смертности всегда превосходят военную активность, удлинение среднеожидаемой продолжительности жизни людей от сокращения насилия от средневековья до современности идёт за счёт их снижения, тогда как военные убийства учащаются.

Резкое учащение убийств, разбоев и грабежей неизменно также фиксируется криминологами после всякой войны по сю пору. В том числе и поэтому в более коллективистских обществах,  в средневековье ли, в современности, при прочих равных меньше убийств, развязывание индивидуализма и предприимчивости индивидов немедленно «вздувает» их частоту. См. особенно, данные по Западной и Восточной Германии до аншлюсса 1989 г. и после.

Дальше, исследование «тёмной стороны» окситоцина показывает, что его физиологическое действие лишь определяет собственно связанность, сотрудничество и кооперацию. Поэтому окситоцин способствует поддержке «своих» и одновременно усиливает дискриминацию «чужаков», а кто  есть первые, кто вторые — задано  соответствующей культурой, и связано с функционирующими в ней предрассудками вроде национализма и расизма. Форма последних сильно варьирует между странами, а где-то они и вовсе отсутствуют.

Другой момент (и данные Шнирельмана это отлично показывают), что такая сплочённость не связана с «отбором родичей», ибо, «чем первобытней», тем сильнее распространена адопция, тем больше социальное родство не отличается от кровного, вплоть до того, что второе не значимо вовсе. На этом, собственно, всегда прокалываются социобиология и «этология человека».

Тем более, что исходно у всех народов родство создавалось  совместным трудом и «кормлением» кого-либо его плодами («не та мать что родила, а та, что вырастила»).

«У людей манус и матанкор зачать и родить ребёнка – ещё не значит стать отцом и матерью. Для них понятия «родитель» и «отец», а также «родительница» и «мать» — не синонимы.

У папуасов племени бонгу возможность стать матерью, не родив ребёнка, выражается словом мемтар (мем – мать); возможность стать отцом, не будучи родителем, словом амтар (ам – отец).

Младенец появился на свет. Он беспомощен, не может не только добывать себе пищу, но даже потреблять то, что выращено и добыто родителями. Он сосёт грудь, заменившую ему пуповину. Он не может ходить, говорить, понимать сказанное. Легче перечислить то, что он в состоянии делать, чем то, что он делать не в состоянии. Родители могли прекратить его жизнь в самом начале, и это не считалось социальным преступлением, убийством, хотя и могло вызвать неодобрение со стороны некоторых родичей.

Зачатие и рождение ребёнка – это примерно то же, что посадка таро или ямса и появление первых ростков. До сбора урожая ещё далеко; за ростками нужен уход; урожай надо продолжать создавать. Если семья после посадки по какой – либо причине забросит огород и дальнейшие заботы о нём возьмёт на себя другая семья, то она, очевидно, и соберёт урожай. Так и с новорождённым – если он попадает в другую семью и проживет там некоторое время, то те, кто его кормит, те, благодаря которым он растёт, станут его отцом и матерью. С позиции родства по пище иначе и не может быть. Тот факт, что ребёнок называет «отцом» и «матерью» и многих других разных мужчин и женщин, в том числе и своих родителей, ничего по существу не меняет. Настоящие отец и мать для него – те, кто его кормит, в чьей семье он живёт.

На острове Манус мальчик после отнятия от груди был усыновлён холостым мужчиной, пожелавшим иметь сына. Через несколько лет этот мужчина умер, и мальчик, не успевший стать подростком, вернулся в семью родителей. В этой ситуации он не сразу стал их сыном – они называли его «сын такого-то». Пройдёт время, и он станет их сыном, они будут его кормить, растить, и станут для него отцом и матерью.

Случаи возврата ребёнка к родителям редки. Обычно он остаётся в новой семье. Там, как полагают манус, из него уходит дух того дома, из которого он ушёл, и вселяется дух нового дома. Существует также твёрдое убеждение, что мальчик становится похожим на нового отца. Так, Малеган усыновил Потика, и Потик пробрёл черты его характера; Кемау усыновил Помата, и Помат стал похож на Кемау; Нгандилиу усыновил Топала, и Топал стал похож на Нгандилиу; Палеао усыновил Иесу, и Иесу стал похож на Палеао. Два мальчика, братья, были усыновлены разными и семьями, и стали непохожи друг на друга. На острове Вогео два брата, отданные в разные семьи, у3тратили родство не только с родителями, но и друг с другом: главы новых семей принадлежали к разным родам, и хотя братья были внешне как два близнеца, у них, по местным воззрениям «отныне разная кость и разная плоть».

У папуасов не вызывает удивления тот факт, что отец-кормилец, не будучи родителем, говорит что ребёнок внешне похож на него. Посмотри, как она улыбается, говорит меланезиец племени вогео, указывая на маленькую девочку, пришедшую к нему из другой семьи, — у неё улыбка, как у меня.

Дети (сын и дочь). Семя отца-родителя и кровь (а также молоко, текущее внутрь) матери-родительницы, говорят папуасы племени мелпа, дали ребёнку субстанцию родства – колонг в утробе матери. Но вот ребёнок появился на свет, и теперь его рост – результат другой пищи. Если мы хотим понять идеологию родства у горных племён Новой Гвинеи, пишет Э.Стразерн, мы должны обратить пристальное внимание на всё то, что связано с пищей и ростом. Вот ребёнок перешёл в другую семью (а это, как уже отмечалось, бывает очень часто), и теперь у него другой отец (отец-кормилец) и другая мать (мать-кормилица). Пища создаёт их тела, добавляет Э.Стразерн, и даёт им субстанцию, то есть создаёт родство. Примерно также понимают родство по взрослению папуасы племени сиане, кума, чимбу, дариби, энга – через пищу в детей по мере роста входит «дух отца», создаётся родство с отцом (тем, что кормит).

Биологическая роль отца в зачатии ребёнка, пишет М.Меггит о папуасах энга, не подчёркивается. Физическое отцовство, интересует их меньше всего. Главное – кто кормит ребёнка после его рождения. При этом создаётся родство по происхождению, ибо именно кормление создаёт принадлежность к роду. Ребёнок принадлежит к роду отца, но не того, кто его породил, а того, кто вырастил (когда это разные люди). В таких случаях приёмный отец и адоптированный ребёнок даже теснее связаны друг с другом, чем отец-родитель с порождённым им сыном. С ним – дух рода приёмного отца; вся деревня может знать отца-родителя, но о нём даже не упоминает.

… Мать-родительница у ребёнка одна, но отцов-родителей может быть несколько (если мать имела связи с несколькими мужчинами). Так, на острове Вогео ребёнок одной женщины, по мнению местных жителей, имел по крайней мере 4-х отцов, и шли споры о том, какая часть тела ребёнка каким родителем создана. Одни говорили: Саванг сделал нижнюю челюсть, Вакалу – лоб, Кабуб – глаза, Лабим – уши, другие говорили: Кумун — рот, Вакалу – лоб, Саванг – волосы, Кавамарн – уши.

Папуасы и меланезийцы придают факту родства большое значение и учат терминологии родства с самого раннего возраста. В племени каока мать, кормя ребёнка грудью, говорит ему: «Я – твоя мать». Ребёнок на первых порах называет этим словом всех взрослых, включая мужчин. Потом – только женщин, а мужчин, включая братьев матери, называет «отец». Мать, слыша это, улыбается: «Ничего, он научится». Потом действительно ребёнок начинает называть отцов и братьев матери разными словами. Наконец, он отличает своего отца («мой отец») от других «отцов» и свою мать («моя мать») от других «матерей». Всё это обучение терминам родства, пишет Я.Хогбин, происходит во время кормления – мать кормит ребёнка и говорит ему, кто есть кто.

Ребёнку с ранних лет говорят о важном значении связей по родству, и одновременно предупреждают: веди себя с родственником правильно – если будешь вести себя неправильно, он откажется от родства. Связь по родству может быть прервана. То же самое мы находим и в других местах. «Те, кто определённым образом помогает друг другу – родственники. Кто не помогает друг другу – не родственники».

«Социальное родство важней генеалогического«

См. главу «Экзогенное родство» в книге Н.А.Бутинова, 2000. Народы Папуа Новой Гвинеи: от племенного строя к независимому государству. СПб.: «Петербургское востоковедение». С.140-166. Там показано, что концепция родства по кормлению, а не по крови ещё в средневековье была общей нормой, в т.ч. европейской. Что понятно: когда главным фактором дифференциальной смертности были инфекционные и паразитарные заболевания, адопция и прочие формы социального родства должны быть правилом, а не исключением, ибо прежде всего группа заинтересована в росте численности.

Более того, чем дальше в первобытность, тем (в среднем) выше вероятность формирования домохозяйств из неродственников, см.данные по Чатал-Хююку и другим культурам.

Для «своих» все «чужие» равно объекты мщения, чтобы компенсировать «обиду« в диапазоне от подозрений в порче до настоящего убийства, годится прикончить любого из них. И они сами так воспринимают чужаков.

Причём коллективная ответственность при такого рода компенсациях распространяется не только на «кровь«, но и на материальный ущерб, в ответ на который захватывают скот и пр. имущество любых членов группы. В северокавказских адатах это называется «ишкиль»; мусульманские законоучители всячески его осуждали и старались изжить, особенно дагестанец Ахмед Йеменский (имя по месту учёбы). Однако, когда его жена, разведясь с ним, унесла его имущество в свою деревню, он стал поддерживать концепцию ишкиля. См. Бобровников В.О., 2002. Мусульмане Северного Кавказа: обычай, право, насилие. М.: Восточная литература.

[Это уже в предклассовых и классовых обществах, при первобытности брать имущество чужаков боятся, ибо место, где они живут, « их земля« обладает враждебной чужакам магией. Отсюда эпизод из Танаха, когда обращённый в иудаизм пророком Илиёй сирийский царевич Азаэль берёт к себе домой землю Израиля — без этого там бог Яхве бессилен].

Ещё о том, что в гипотезе Боулса плохо. У него, в общем, тот же набор источников о разных первобытных (или предклассовых) сообществах, что у Шнирельмана. Но, к сожалению, автор использует только то, что удобно для его гипотезы, фактически «подгоняет под ответ«, иногда даже прямо искажает данные. Скажем, у австралийских аборигенов аранда столкновения по 700-800 человек наблюдались лишь несколько раз, это исключительный случай.

Из изложения Боулса можно понять, что такое обычно или регулярно; вообще, он в преувеличивает военную активность анализируемых им сообществ примерно на порядок, как и число убитых в отдельной «войнушке». В целом он максимальные уровни военной активности с наибольшим числом жертв (возникшие, как показано Шнирельманом, только в ранее новое время под влиянием европейцев) представляет как средние или даже медианные. Чем подгоняет факторы под гипотезу а надо, как писал А.А.Любищев, делать наоборот, исходить из мажорирующих предположений (максимально усиливающих противоположный тезис).

«Здесь уместно сослаться на характеристику, данную К. Берндт поземельным отношениям у австралийских аборигенов. По ее наблюдениям, аборигены считали территориальные границы раз и навсегда данными и неизменными. А одной из функций межобщинных сборищ было подтверждение прав отдельных общин на свои стоянки и промысловые угодья, которые, помимо всего прочего, обосновались апелляцией к мифологическому и религиозному опыту. Поэтому, подчеркивает Берндт, защита или завоевание территории не представляли сколько-нибудь важной проблемы для аборигенов (Berndt, 1978. Р. 159).

Это, разумеется, не означает, что там вовсе не было конфликтов из-за ресурсов. Однако такие конфликты случались не часто (Шнирельман, 1982а. С. 87) и решались, как правило, путем мирных переговоров. Так, испытывая перебои с питанием, аборигены валараи (Новый Южный Уэльс) попросили соседей разрешения использовать их земли. Те ответили отказом, и это привело к обострению взаимоотношений и угрозе вооруженного столкновения. Соперники начали подготовку к войне и договорились о времени, месте и числе участвующих воинов. Но в назначенный день они выставили лишь по одному воину, что было обычным знаком обоюдного желания урегулировать спорный вопрос мирным путем.

Второй случай касался поведения молодого человека, который тайно пробрался на территорию чужого племени для добычи камня. Это было достаточно серьезным нарушением территориальных прав, чтобы обе вовлеченные в инцидент группы собрались на границе для переговоров и восстановления добрых отношений. При переговорах, которые вели старики, была достигнута договоренность, что в случае необходимости получить что-либо с чужой территории, люди должны действовать через стариков, ибо только те имели достаточный престиж, чтобы испрашивать разрешение на это. Что же касается виновника инцидента, то старики сделали ему серьезное внушение (Липе, 1954. С. 307-308).

Сами австралийские аборигены и изучавшие их специалисты называли разнообразные причины конфликтов, нередко кончавшихся кровопролитием. Такими причинами обычно считаются умыкание женщин, ревность, супружеская неверность, неуважение к мертвым, убийство, обвинение в колдовстве, оскорбления, сплетни, нарушения территориальных прав и пр. (Wheeler, 1910. Р. 119, 139; McKnight, 1982. Р. 492; Lumholtz, 1889. Р. 270, 271). А кое-где, как сообщают некоторые специалисты, стычки возникали даже ради репорта (Meggitt, 1962. Р. 37-38) или ради славы (Warner, 1964. Р. 151).

Казалось бы, незначительные на первый взгляд ссоры и инциденты сплошь и рядом вызывали самые серьезные последствия, вовлекая в конфликт множество разных людей. Этому не могла препятствовать и долголетняя дружба. Об одной из таких стычек миссионер У. Чейслинг рассказывает следующее. Две родственные группы гаркее и юппа долгие годы жили и охотились единой общиной. Но однажды муж и жена, принадлежавшие соответственно к каждой из этих групп, поссорились. Жена ударила мужа палкой, он повалил ее и начал избивать. На ее крики прибежали ее отец с зятем и вмешались в драку, а затем к соперникам присоединились и многие другие их родственники. При этом женщины использовали для драки палки-копалки или головешки из костра, а мужчины наносили удары копье–металками. Описанная стычка продолжалась в течение часа и на этот раз завершилась без большого ущерба для обеих сторон (Chaseling, 1957. Р. 77-78).

Но дело не всегда кончалось столь благополучно. Об этом говорит следующий эпизод из жизни племени курнаи. Однажды мужчина из группы омео женился на женщине из группы бриака. Но он плохо относился к ней, и, узнав об этом, ее отец по имени Кауинг убил его. За это мужчины из группы омео напали на мужчин бриака и убили их всех, включая Каиунга. Им помогал некий Джонни, происходивший из другой группы. Тогда племянник Кауинга по имени Джимми, происходивший из группы дарго, убил Джонни. За это родственники Джонни нашли и убили Джимми. Затем брат Джонни по имени Бундауал обратился за помощью к мужчинам из группы брутен, уи-юнг и биннаджера, и все они отправились на поиски мужчин из группы дарго. Найдя одного из них, они убили его, так как ранее сам он участвовал в убийстве одного из их родственников и друзей убитого.

Встретившись с группой мужчин из дарго, бриака и брата-уа, они сразились с ними, но потерпели поражение и бежали. Едва унеся ноги, беглецы не оставили мечту о реванше и заручились поддержкой у таких групп как брайерак и омео. В свою очередь главарь омео призвал на помощь мужчин из ряда соседних дружественных ему общин, благодаря чему удалось собрать отряд численностью до 200 человек.

Однако, несмотря на все старания на этот раз им так и не удалось обнаружить врагов, и мужчины из ряда общин, наименее вовлеченных в конфликт, разошлись по домам. После этого к оставшимся пришли посланцы от дарго и бриака, пригласившие их на бой в определенном месте. Этот бой был, хотя и упорный, но без существенных потерь.

После него люди [77] дарго предложили своим соперникам заключить мир. Но те все еще кипели гневом, так как считали, что не отомстили сполна за своих убитых родственников. Они решили прибегнуть к вероломству и напали на своих противников, когда те пришли на мирную церемонию. И хотя последние имели численный перевес, эффект внезапности и успешные действия нападавших, которым удалось убить одного и ранить нескольких врагов, сделали свое дело, и противники в панике бежали (Fison, Howitt, 1880. Р. 218-220).

Описанный пример интересен тем, что это – одно из очень редких в австраловедении описаний, которое, исходя из сформулированного выше определения, может считаться войной. Ведь здесь мы имеем дело с протяженными во времени вооруженными действиями, включающими планирование, использование разведки, сочетание внезапных набегов с формальными боями, заключение межгрупповых военных союзов, определенные правила военного поведения и заключения мира. Вместе с тем, основным мотивом рассмотренных действий была кровная месть, а союзниками служили, главным образом, материнские и отцовские родственники. Любопытно, что гонцами для ведения переговоров между враждебными группами являлись свойственники, которые находились в дружественных отношениях с обеими сторонами и передавали им важную информацию о противнике. Обращение с убитыми врагами было дифференцированным: хотя в любом случае с них могли снять кожу, обычай ее поедания существовал лишь в отношении иноплеменников, т. е. тех, кто не был курнаи.

Не вполне ясно, насколько рассмотренный случай адекватно отражает традиционную картину вооруженных столкновений. Ведь дело происходило во второй половине XIX в., когда аборигены были затронуты различными последствиями контактов с белыми и, в частности, иногда пользовались ружьями и даже прибегали порой к помощи полиции. С другой стороны, особая интенсивность вооруженных столкновений в различных районах Юго-Восточной Австралии могла быть следствием наличия здесь более сложных и эффективных хозяйственных систем, а также более сложных социальных структур в доконтактный и раннеконтактный периоды. Ведь только здесь были известны конфедерации племен и довольно развитая система лидерства, которые на остальной территории Австралии обнаружить не удалось. Косвенно об этом свидетельствует хотя бы необычайно высокое число участников некоторых столкновений. Так, в 1849 году в битве на Р. Муррей участвовали 500 воинов нарриньери против 800 вакануван (Taplin, 1874. Р. 2).

В.А.Шнирельман, op.cit.

Иными словами,  у всех этих народов (и, если экстраполировать вслед за Боулсом, в верхнем палеолите) преобладают не истребительные набеги с множеством жертв, а отдельные стычки, когда 1-2 трупов достаточно для кровомщения (при том что многие вылазки заканчиваются ничем), к тому же они разделены длительными периодами мира, когда те же сообщества вместо убийств женятся друг на друге, вместе празднуют, торгуют и пр. То есть никакого «отбора истреблением в тотальной войне», укрепляющего парохиальный альтруизм, здесь не получается.

Во-первых, не надо его укреплять, он с самого начала уже по максимуму; во-вторых, даже при максимальной интенсивности гибели в войнах она несравнима с отбором голодом и болезнями, именно он в доиндустриальную эпоху задал биологический облик нашего вида; в третьих, автор игнорирует факт резкого усиления военной активности всех «дикарей» под влиянием европейцев в 18-19 в., соответствующую частоту войнушек он некритически переносит в палеолит, притом что археология этой эпохи отнюдь не показывает «кровопролития». Скорее наоборот, насильственные повреждения, тем более военные, в соответствующих останках ищутся «днём с огнём», почти всегда есть альтернативное объяснение, часто более правдоподобное. См. п.58.

Видимо, в верхнем палеолите всё же фиксируется некий прирост военной активности в сравнении с предшествующей эпохой, хотя несказанно меньший, чем в гипотезе Боулса. Парадоксальным образом, именно этот факт (значимый рост частоты насильственных повреждений) работает против гипотезы Боулса о «биологических» причинах происходящего, вследствие отбора, «сцепившего» взаимопомощь внутри сообщества с враждой и готовностью убивать вовне. См.п.55

Дело в том, что со среднего палеолита, в период предшествующий подъёму насилия, реальному ли, притянутому ли за уши, у нашего вида отмечена чёткая краниофациальная феминизация.  Уменьшается половой диморфизм, в первую очередь в пропорциях черепа, сопряженно со снижением уровня тестостерона и уменьшением межполового разрыва по данному параметру, по этим изменениям реконструируется снижение «биологической» агрессивности.

Иными словами, при становлении нашего вида «природная» составляющая агрессии, какой бы ни была её причина, падала, что естественным образом продолжает такую же тенденцию, наблюдавшуюся на протяжении всего антропогенеза. Неслучайно отмечено, что человека (как и бонобо) можно считать плодом доместикации со всеми характерными чертами такого процесса — исследовательская реакция вместо тревожно-оборонительной, снятие стресса игровыми и дружественными взаимодействиями вместо злобы и применения силы, большие возможности обучения и дольше возможность учиться и пр. Существенную роль в этом процессе самодоместикации, видимо, сыграли женщины.

Так или иначе, если военная активность растёт вопреки уменьшению «биологической» агрессивности, то причина учащения войн — социальная. Её и реконструирует Шнирельман, начиная с магических представлений о «вреде» чужаков и кончая ритуалом охоты за головами.Что отлично укладывается в известные данные о сугубом «идеализме» традиционного общества:

«Простое родовое имя имеет у них гораздо большее значение, чем самое близкое родство, которое у них на глазах». «Напротив, если хозяин вступает с нею в плотскую связь, то она считает себя его женой и занимается его делами так, как если бы они были ее собственными». «[дочь] переходит из его рода в другой и он уже не может в дальнейшем ожидать от нее ни малейших услуг, ни памяти».
Необходимость  в  мщении  отчасти  вызывалась  верой  в  то,  что дух убитого неизменно преследует  потенциальных  мстителей  до  тех пор, пока он не будет отомщен. Вот почему родственники  убитого стремились отомстить за него, и убийца находился под  постоянной угрозой. Поэтому  же  среди  эскимосов  было  распространено  мнение, что иной раз быть убитым лучше, чем  убийцей…
Наконец,  понимание  особенностей  военного  дела у  эскимосов требует учета их отношения к смерти. Так, повсюду у них наблюдалась вера в то, что умершие насильственной смертью удостаивались счастливой потусторонней жизни.  Вот почему  страх смерти не оказывал сколько-нибудь сильного  влияния на  их поведение, особенно, в конфликтной ситуации. И вот почему в Центральной Арктике престарелые отцы сами просили сыновей заколоть их копьем..
… отдельный интерес представляет отношение эскимосов к чужакам. Под последними понимали тех, с кем не имели, ни родственных, ни партнёрских  связей.  Поэтому они постоянно вызывали у людей подозрения, и их при первой же возможности старались убить…
То есть единичное изменение в классификационных отношениях родства, которые в силу идеальности вроде б не могут влиять на чьи-либо чувства, враз перечёркивают возможность отца ожидать от дочери не только «услуг», его и «памяти». Хотя вроде бы у них есть многолетняя история реальных отношений, формирующих привязанность, связанные с ней изменения на гормональном, психофизиологическом уровне и пр. Или вышеописанные рабыни, которые не могли не испытывать все соответствующие эмоции от поимки, усмирения, транспортировки и пр. — однако сожительство с хозяином их враз превращает в «жену», и они успокаиваются.
Или бесстрашие, следующее из религиозных представлений, которое гарантированно пересиливает непосредственно ощущаемые опасности боя (у современных людей — не гарантированно, почему их требуется накачивать идеологией).
Причём этот идеализм охватывает фактически все системообразующие аспекты социального бытия — брак, религию, богатство, неравенство, солидарность, оставляя для индивидуального действия и рефлексии разве что промысел зверя и т.д. ведение индивидуального же хозяйства. Иными словами, в традиционном обществе все существенные стороны социальных отношений (именно те, что затрагивают сильные чувства людей, определяют их поведение и пр.) вынесены из сферы индивидуальной рефлексии, обсуждения, возражения, споров, на них влияют только эмоции, генерируемые общими (и традиционными) ритуалами. Поэтому они как бы не чувствуют общественных изменений вокруг даже тогда, когда те резко затрагивают их интересы».

P.S. к «Описанию сибирских народов» Г.Ф.Миллера

Так или иначе, с укреплением взаимопомощи внутри сообщества это не связано никак, зато чётко связано с происходящим переходом к с/х и началом имущественной дифференциации, появлением зародышей будущих классов. «Биология» воюющих индивидов здесь обслуживает действие социальных факторов, подчиняется им, см.примеры с отсутствием страха смерти или отказом пользоваться едой имуществом чужаков из страха порчи, даже при сильной нужде. Что есть проявление общей закономерности, см. ***

Я думаю, популярность гипотезы Боулса среди публики связана не с научными достоинствами — новые утверждения здесь неверны, а верные не новы, а с идеологическим майнстримом современности. Мол, коллективизм – это плохо, он репрессивен, чтобы не воевать, надо быть индивидуалистом, думать не об обществе, а о себе и пр. «дух времени» современного капитализма.