«Тоталитаризм»: история одной дутой концепции

Print PDF

Владимиро Гьячче

Подобно войне, развязанной Бушем, вся современная идеологическая лексика вдохновлена борьбой Добра со Злом. Это кровавая борьба, в которой наши союзники «Рынок», «Демократия» и «Безопасность» сражаются с двумя смертельными врагами «Терроризмом» и «Тоталитаризмом» — а у них еще есть и сообщники, и каждый раз все труднее отличать первого от второго. Понятно всеобщее проклятие, окружающее две этих мрачных фигуры. В частности, кличка «тоталитарный», определенно, — одно из самых модных оскорблений. В «тоталитарном поведении» недавно обвинили бразильского министра культуры Жильберто Жиль де Каэтано Велосо во время полемики по поводу распределения общественных средств. «Типично для тоталитарного государства», — сказал Витторио Фелтри по поводу (священного) решения «Рифондационе Комуниста» исключить члена муниципалитета, который первым стал защищать право Ди Канио (футболиста из команды «Лацио») на фашистское приветствие и на позирование со вскинутой рукой для фотографа из местной газеты. И «тоталитарны», очевидно, все оппоненты Берлускони, захваченного врасплох коротким обвинением — «конфликт интересов». Иногда этот термин используют совсем уж гротескно, но и это тоже показательно.

Еще более характерно использование термина бывшим директором ЦРУ Джеймсом Вулси, недавно подтвердившим, что Соединенные Штаты ведут «одну войну» против «трех тоталитарных движений, что напоминает ситуацию второй мировой войны». Эти три «тоталитарных движения» сейчас представлены баасизмом (иракские сунниты и Сирия), «шиитами, исламистами, джихадистами» (поддерживаемыми Ираном и связанными с «Хезболлой») и «исламистами-джихадистами суннитской матрицы» (они же «террористические группы образца «Аль-каеды») (интервью «Borsa&Finanza», 05.11.2005). Сразу закрадывается сомнение: что, к черту, общего имеют между собой светский арабский националист, шиитский исламский фундаменталист и суннит?

Практически ничего. Кроме одного: все они противники Соединенных Штатов.

«Тоталитарный есть по определению противостоящий Западу, а еще точнее – Соединенным Штатам Америки. Ничего нового, в сущности дело обстоят таким образом уже более полувека. Понятие «тоталитаризма» родилось в мировой обстановке, сложившейся сразу после войны, и объясняется политической необходимостью объединить коммунистические режимы, которые стали новым Врагом Запада, с только что побежденным нацистским режимом. Сейчас мы можем только констатировать полный успех этой операции и изучать различные ее этапы.

Этап 1. «Нацизм = сталинизм» (Х. Арендт)

Успех этого сопоставления обязан большей частью книге «Истоки тоталитаризма» Ханны Арендт. В этой книге, первое издание которой вышло в 1951 году, Арендт отождествляет «нацистскую и сталинскую системы» как две «разновидности одной и той же политической модели», при которой имеется «тотальное господство» над гражданами и «глобальное господство» на уровне всей планеты. Составными частями тоталитаризма являются «идеология», понимаемая как абсолютный ключ к постижению истории (расистская в первом случае, классовая – во втором), «террор» (истинная «сущность тоталитарной власти», ударяющая не только по оппозиционерам, но и по «невиновным») и «единственная партия» (странно, но Арендт почему-то не упоминает об абсолютной власти вождя).

В тексте Арендт немало слабых мест. Он многословен, но очень перекошен в одну сторону. Множество фактов, относящихся Германии и, наоборот, крайне слабо все, что касается СССР. Заметно, что образцом арендтовской концепции «тоталитаризма» была нацистская Германия, которую пытаются уподобить СССР.

Приведенные параллели, честно говоря, довольно натянуты, например, приписывание сталинской России такой же тяги к «глобальному господству», какая была у нацисткой Германии. При этом совершенно игнорируется, что в течение всего сталинского периода Советский Союз находился под постоянной угрозой (после войны вызванной перевооружением стран Запада и монополией США на атомное оружие). К этой странной идее привязывается уже совершенная чушь – что большевизм был «продолжением панславизма», хотя это совершенно разные идеологии и движения.

Вообще говоря, любому критику Арендт не составит особого труда показать, что «идеология» нацистов (если вообще можно облагораживать термином «идеология» бредовую антисемитскую мешанину гитлеровской «Майн Кампф») находится в световых годах от коммунистической: реакционная и традиционалистская в случае нацизма, революционная и «наследница просвещения и Французской революции» — коммунизма; первая – иррационалистская, вторая – рационалистская; первая – защитница существования природной иерархии (между расами и индивидуумами), вторая – эгалитарная и «уравнительная»; первая – откровенно антидемократическая, вторая – защитница «реальной демократии», идущей дальше «исключительно формальной», то есть от принципов к воплощению их на практике.

Но ключевой вопрос, собственно, стоит так: возможно ли вообще свести к одной концепции идеологию и практику правления, откровенно основанного на терроре и насилии, и теорию (и практику) освобождения, превратившуюся на практике в отрицание собственных принципов? Можно уверенно сказать: в случае нацизма связь между теорией и практикой полная, в том числе и прежде всего, в области террора и «тотального господства». С грустью констатировать «бесстыдную откровенность «Майн Кампф» обязан каждый, изучающий феномен нацизма. Нацизм, не скрываясь, превозносит концепции «органичности», «тотальной организации», «тоталитарного принципа» и научно воплощает их в практику. Наиболее красноречивое доказательство можно найти в самом немецком языке, который – в отличие от русского – был полностью переструктурирован и изменен с целью легитимировать и выразить «тотальную» реализацию господства нацистов.

В свете вышесказанного уже не так удивительно, что Арендт как-то очень неуверенно определяет, в каком же году в Германии установился «настоящий» тоталитарный режим: то она утверждает, что только после начала Второй мировой войны (после 1939 года); то пишет, что «только во время войны», а конкретнее — «после вторжения в Восточную Европу» (с 1941 года и далее), когда «Германия находилась в процессе установления истинно тоталитарного режима»; но одновременно заявляет: «если бы Германия выиграла войну, то в ней установилось бы полное тоталитарное господство» (Х. Арендт, «Банальность зла»; «Истоки…»). Если довести это высказывание до логического конца, можно сделать вывод, что в нацистской Германии не существовало никакого настоящего тоталитарного режима! Очень мило: Арендт создает категорию специфической и несводимой ни к какой другой формы правления, применяет ее к двум государствам, а потом открывает, что для того, который является архетипичным для этой самой новой категории, она как раз полностью и не применима!

Устранение экономики из арендтовского «тоталитаризма»

Можно только сказать: много шума из ничего. Но труд Арендт со всеми его пробелами и нестыковками не пропал даром. «Истоки тоталитаризма» в начале 50-х годов стали мощным инструментом антикоммунистической пропаганды (и не случайно ЦРУ щедро финансировало перевод этой книги на различные языки). На практике категория «тоталитаризма» позволяла и позволяет добиваться различных важных идеологических целей.

Объединение нацизма и сталинизма затушевывает специфичность нацистского варварства, релятивизируя и уравнивая варварство с его противоположностью (в еще более крайних случаях, вроде исторического ревизионизма Эрнста Нольте, вообще доходит до обвинения «коммунистического тоталитаризма» в возникновении нацизма – последний оправдывается, например, как физиологическая реакция). Но это не самая важная услуга, оказываемая концепцией «тоталитаризма». Гораздо интереснее манера рассматривать и классифицировать нацистский режим с точки зрения его политической формы, а не на основе его экономического содержания.

Тогда «забывается», что нацизм, как и «либеральные демократии» (как до него, так и после) есть капиталистическая экономика. Эта «забывчивость» делает практически невозможным объяснение такого мешающего явления, как полная неразрывность правящих классов в экономике (а во многих случаях, которыми нельзя пренебречь – и в политике) между «тоталитарной» Германией и западной «демократической» Германией. Но это легко объясняется, если признать, что нацистская диктатура выполняла функцию защиты действующего экономического порядка (и тогда, и сейчас) против опасности революции.

Как Арендт ни пытается изгнать этот факт, естественная связь между крупным немецким капиталом и нацизмом поистине проходит красной нитью по всей истории гитлеровской Германии – от ее начала до полей последних битв. В числе прочих доказанных фактов – десятки тысяч заключенных, работавших до самой смерти на заводах «И.Г. Фарбен», Круппа, Сименса и др. Недавно эта тема снова вернулась на полосы газет, когда несколько людей, выживших в концентрационных лагерях, подали иск на БМВ. И это не отдельные случаи. Когда несколько лет назад Дегуссе запретили участвовать в работах по возведению в Берлине памятника уничтоженным евреям, мотивируя это его сделкой с нацизмом, кто-то заметил, что если этот критерий применять без исключений, то придется бойкотировать и все немецкие предприятия.

Даже просто настаивать на радикальной новизне «тоталитаризма» как политической форме – значит забывать – или каким-то образом осознанно отправлять на второй план – что между нацистским режимом и предшествующими «либеральными демократиями» существует непрерывность в экономике. Но не только там. Та же Арендт пишет в «Веке империализма» о важном факторе зарождения тоталитаризма. И приводит документы, в которых «демократические» правительства империалистических стран оправдывали расизмом свои завоевания в колониях и устраивали там массовые убийства туземного населения. Она напоминает, как британский функционер предлагал «массовые убийства» как решение проблемы Индии, как другие усердные функционеры в Африке (усердные как Эйхман) заявляли: «Нельзя, чтобы этические соображения вроде прав человека мешали» власти белых. Арендт заключает: «тогда уже существовали многие элементы, которые после смешивания создали тоталитарное правление на расистских основаниях».

В него вошли все наиболее жестокие инструменты: даже концентрационные лагеря – не тоталитарное изобретение. Впервые они появились во время войны с бурами в начале XX века и с тех пор использовались в Северной Африке и Индии для нежелательных элементов; здесь же мы впервые встречаем термин «превентивное заключение», который впоследствии был позаимствован Третьим рейхом. Если все это хорошо известно, то в чем же новизна тоталитаризма? По мнению Арендт, она заключается в способе использования концентрационных лагерей, состоящем в пренебрежении «утилитарными мотивами» и «интересом правящих классов» отправить в эти лагеря «всех, кого возможно».

Отсутствие меры, абсолютизм: поэтому новое в тоталитаризме – радикальное зло, «зло абсолютное, безнаказанное, которое невозможно простить». В таком виде, естественно, любое исследование причин, любого элемента исторической непрерывности «либеральных демократий» отступает на второй план: нацистский тоталитаризм можно сравнить только с ним с самим – или с якобы его усиленной формой, представленной в сталинской России. Устраняется сама возможность посмотреть внутренности того, что было названо Европейской фабрикой холокоста.

«Абсолют», «тайна», «сумасшествие»: как только мы начинаем использовать эти категории, мы сразу же отказываемся от понимания. Когда в прошлом августе Ратцингер определил уничтожение евреев нацистами как «misterium iniquitatis», он исключил тем самым всякую возможность понять, что произошло, назвать пособников и мотивы уничтожения. К тому же результату мы придем, если – как Арендт – будем использовать категорию «сумасшествия» в качестве ключа к постижению случившегося («Истоки…»).

Этап 2: «Нацизм = коммунизм» (Фридрих / Бжезинский и другие)

Несмотря на идеологические «заслуги», «тоталитаризм» по Арендт быстро стал непригодным. После смерти Сталина в Советском Союзе ослабел и быстро сошел на нет тот самый «террор», который Арендт определила как «сущность тоталитарной власти». В результате сама Арендт недвусмысленно подтвердила: «После смерти Сталина СССР нельзя считать тоталитарной страной». Анализ, правда, основывался еще на «идеологии», но идея «тотального господства» абсолютно над всеми стала выглядеть не очень-то правдоподобно. Кроме того, в тексте Арендт содержались и другие элементы, плохо примирявшиеся с абсолютным антикоммунизмом: от противопоставления Ленина Сталину до утверждения, что единственной альтернативой Сталину могло бы быть только продолжение НЭПа, введенного Лениным. Требовалось более сильное средство. И оно появилось: в 1956 году Карл Фридрих и Збигнев Бжезинский (да, тот самый) отправили в печать новую книгу по теме, озаглавленную «Тоталитарная диктатура и автократия». Здесь к характерным чертам тоталитаризма они добавили еще и централизованное управление экономикой. Целью ставилось добавить к списку тоталитарных режимов послесталинскую Россию, коммунистический Китай и все восточноевропейские страны (с другой стороны, правда, усложнялось определение нацистского режима как тоталитарного, но как раз это и не было главной заботой авторов).

Но проблема объективного исчезновения «тоталитарного террора» в том же Советском Союзе не стала менее актуальной. Лекарство было применено нехитрое: ослабить важность «террора» для концепции тоталитаризма – попросту передернуть карты под столом. Поэтому во втором издании той же книги, порученной в 1965 году заботам одного Фридриха, можно прочитать, что при «зрелом тоталитаризме» террор – который раньше определялся как «главный нерв тоталитаризма» — существует только в форме «психического террора» или «общего согласия» (!!!). Бжезинский, который сначала считал террор «наиболее универсальной характеристикой тоталитаризма», в новой книге 1962 года стал уже рассказывать о «добровольном тоталитаризме» (!) («Идеология и власть в Советском Союзе»).

В наши дни множество других авторов взялись педалировать концепцию «тоталитарной идеологии», все время расширяя сферу ее действия. Например, Талмон в своих «Истоках тоталитарной демократии» определяет как тоталитарную «саму идею автономной системы, из которой исключены зло и несчастья»; говоря попросту: представлять общество без классов – значит, стремиться к тоталитаризму. Арендт тоже подтвердила, что «радикальное зло рождается там, где надеются на радикальное добро».

Другой американский политолог, В.Х. Моррис Джонс написал в 1954 году эссе «В защиту апатии», в котором утверждал, что апатия «благотворно влияет на характер политической жизни»; и наоборот, «большинство идей, вращающихся вокруг обязательного голосования, неизбежно оказываются в лагере тоталитаризма (!) и должны быть исключены из словаря либеральной демократии». Если эти позиции кажутся откровенно вдохновленными правой политикой, этого нельзя сказать о разнообразных и многочисленных золотых жилах для «борцов с тоталитаризмом»: речь идет о теоретиках постмодернизма. Они, начиная с Жана-Франсуа Лиотара, открыли стрельбу по «большим нарративам», то есть по историческим теориям и в частности по пониманию истории как прогресса в освобождении человечества. В этом случае «тоталитарная почва», представленная самой идеей власти, позволяет рационально и глобально интерпретировать исторические события: поэтому она впадает в «тотализирующие модели» и в их «тоталитарные последствия в коммунистических странах, сделанные во имя самого марксизма».

Этап 3: «Тоталитаризм = коммунизм»

С распадом СССР и падением Берлинской стены случилось невероятное: советский «тоталитаризм», этот ужасный левиафан XX века исчез без капли пролитой крови (жестокости начались немного позже, во время этнических конфликтов, вспыхнувших в Восточной Европе после распада социалистической системы). Ожидавшиеся демонические ужасы «коммунистического тоталитаризма» превратились в патетический фарс, хорошо символизируемый «государственным переворотом» — фарсом августа 1991 года (в противовес ему «демократический» Ельцин сразу же ничуть не колебался устроить пальбу по парламенту). После таких аргументов можно было бы надеяться на взвешенные размышления. Но все произошло совсем наоборот.

Сегодня не только вся история коммунистических стран интерпретируется в категории «тоталитаризма», но еще и семантическое значение этого слова расширилось без всякого уважения не то что к чувству истории, но даже к чувству юмора. Теперь оно применяется буквально ко всему: к коммунистическим движениям в целом, к той же Французской революции (террор, о ужас!), государствам, пережившим покойный «социалистический блок», освободительным движениям Третьего мира, сражающимся против приватизации основных ресурсов их стран, и много к чему еще.

Согласно «расширенной» концепции «тоталитарные» тенденции теперь можно питать даже бессознательно – они есть у любого, кто борется против форм регуляции экономики, отличающихся от либеральной модели «свободная лиса в свободном курятнике»; даже европейская модель социального благосостояния (начиная с так называемой «социальной рыночной экономики», введенной немецкой ХДС) стала подозрительной; ничего не поделаешь — и на нее повлияла большевистская чума. «Тоталитарную почву» удобряет любой, кто пытается понять историческую динамику разумом, кому не скучно систематически изучать философию, кто защищает прогресс науки и разума (а ведь попытка просто использовать термин «разум» уже, без сомнения, выдает ментальность нетолерантную и полицейскую). После выворачивания всей перспективы иррационализм, обильно представленный на тучной почве нацизма, сегодня желает перекраситься в «признание пределов разума» и расценивается как ментальность постмодернистская, открытая и толерантная. Под его эгидой мы снова встречаем все элементы идеологии нацизма, только плохо приукрашенные: расизм («осознание собственной этнической идентичности»), ксенофобию («гордость» и «самозащита» Запада), мифы крови и территории («привязанность к собственным корням»); и над всем этим встроенный антикоммунизм, принявший сегодня «демократический» облик как раз в виде «твердого отказа от тоталитарной идеологии».

Сейчас мы находимся на третьем этапе не слишком поучительной истории концепции тоталитаризма: теперь на первое место выдвигается почти исключительно коммунизм. Задумано поставить коммунизм на место, которое в коллективном представлении было до этого занято нацизмом – место архетипа тоталитарной власти. Кажущееся мудрым демонстративное отвержение «тоталитаризмов» XX века служит на деле цели нанесения ударов по коммунизму. А в это время проклятия, которыми окружен нацизм, становятся все более расплывчатыми и ритуальными. И для того, чтобы четко отделить один «тоталитаризм» от другого, итальянский фашизм (а с ним и венгерский, румынский, эстонский, латышский, литовский, португальский, испанский, греческий…) снисходительно называют «обыкновенным» авторитаризмом, и неизвестно, чего здесь больше – добродушия или жульничества. Просто историческая ирония, учитывая, что Муссолини видел историческую новизну фашизма в способности «тоталитарно вести нацию» и охотно использовал выражение «тоталитарное государство» — а были еще и газовые атаки в Африке, и специальный трибунал, и расовые законы в Италии (см. Джентиле, Б. Муссолини, «Фашизм, Итальянская энциклопедия» (1932)).

Самый важный документ этого этапа – проект резолюции о «Необходимости международного осуждения преступлений коммунизма», представленный в 2005 году в Совет Европы. В этом документе термин «коммунистический» постоянно сопровождается определением «тоталитарный» (любимая формулировка — «тоталитарные коммунистические режимы», которая появляется 24 раза); о нацизме упоминается мимоходом, как о «другом тоталитарном режиме XX века». В этом тексте – несколько запутанном – говорится в виде предложения Совету Европы: «охрана прав человека и правового государства есть ценности фундаментальные, защищающие наше объединение»; и в подтверждение идет плач о том, что коммунистические партии по-прежнему «легальны и даже действуют в нескольких странах». Выражается надежда, что правильной позицией, вдохновляющей «историков всего мира» должна быть «установление и объективная проверка»; затем для оживления свободы исследования и образования просят устроить «ревизию школьных учебников».

И чем же мотивируется необходимость этого постановления? Помимо декларированных оснований (откровенно парадоксальных вроде «способствовать примирению) открываются еще и такие истины: «похоже, что сегодня в некоторых странах имеется определенная ностальгия по коммунизму, поэтому существует опасность, что коммунисты вновь захватят в этих странах власть». И еще лучше: «элементы коммунистической идеологии, такие как равенство и социальная справедливость, продолжают соблазнять многочисленных членов политического класса». Ответ ясен: недовольство текущим положением дел, стремление к равенству и социальной справедливости – вот настоящие враги «охотников за коммунизмом». Сегодня, как и раньше. Только раньше оправдывались существованием коммунистических режимов, а теперь – тем, что коммунистические режимы уже не существуют.

Понятие без предмета, или «Враг среди нас»

Очевидно, что факт отсутствия коммунистической системы имеет самое прямое отношение к судьбе концепции «тоталитаризма». Потерять свой объект – не такой уж пустяк: сегодня понятие «тоталитаризма» ссылается на пустоту. Жизнь понятия без объекта нелегка. Чтобы не остаться не у дел, объект надо найти. Ясно также, что семантическое расширение термина, придуманного в свое время для антикоммунистических надобностей, упрощает поиск заменяющих объектов. Сегодня «тоталитарно» все подряд – и то, что «за», и то, что «против»: мы живем под ярмом «рекламного тоталитаризма», но запрещать рекламу табака тоже тоталитарно.

Сексуальные преследования, устраиваемые исламскими ваххабитами, тоталитарны, но не менее коварен «тоталитаризм наслаждения», в который западные капиталистические общества ловят атомизированных индивидуумов. Неизбежно встает проблема: если понятие означает сразу все, то в реальности оно не означает ничего. Утрата любой семантической привязки означает смерть понятия. Вероятно, эта судьба рано или поздно ожидает «тоталитаризм».

Пока что единственный остаток смысла, еще склеенный с термином, — это демон «тотального господства». Демон беспрепятственной власти, дикого, но организованного насилия, языка, служащего власти, с помощью которого изменяется и выворачивается наизнанку реальность, после чего невозможно никак отличить истину от лжи. Ирония состоит в том, что «тоталитаризм» еще может сослужить важную службу: помочь назвать симптомы «тотального господства» в нашем мире. Давайте посмотрим.

Дикое, но организованное насилие, типичное для тоталитарной власти, оставило характерные следы в реальных речах американских Хозяев войны. Мы видим его характерное выражение в словах американского неоконсерватора, который – в преддверии нападения американских войск на Фаллуджу – поставил на первое место политической программы «Уничтожить Фаллуджу»; и цель эта дается в статье под заголовком «Ценности для всего мира». Это не дань черному юмору, это показатель: он говорит о принятии языка, который, как и у нацистов, систематически извращает смысл терминов (см. Ф. Гаффни, статья в «Нэшнэл ревью», ноябрь 2004 г.). Когда позже – прошлой осенью – генерал морской пехоты Джон Саттлер подтвердил, что атака на Фаллуджу «уничтожила фундамент мятежников», то совсем не случайно использовались в точности те же слова, которые сказал Муссолини по поводу Греции. Вот отличный пример неизменности тоталитаризма [по смыслу статьи автор должен бы написать «фашизма», но выбрал другое слово, видимо, локально уступив пропаганде] и ничего нового в нем нет.

Идем дальше: язык, подчиненный власти. Классический текст на эту тему – неистовый антикоммунистический памфлет «1984», написанный английским журналистом Джорджем Оруэллом и опубликованный в 1949 году (и в этом случае – с заметным финансированием из ЦРУ; да и сам Оруэлл был английским шпионом). Как подчеркнула Мария Турчетто: если сейчас перечитывать «1984», увидим, что книга актуальна, как никогда. Конечно, сейчас нет «Министерства правды», но мы можем утешиться «Отделом демократии и глобальных дел» в Госдепе США. В Океании «нынешний враг всегда воплощал в себе абсолютное зло, а значит, ни в прошлом, ни в будущем соглашение с ним немыслимо».

Как раз то, что происходило с Бен Ладеном, а потом с Саддамом: оба сначала были лучшие союзники, а потом стали Абсолютными врагами Запада. Новые обстоятельства сделали прошлые союзы с ними засекреченными, их отрицают и опровергают. С этой точки зрения «изменчивость прошлого» по Оруэллу уже среди нас. И с «двоемыслием» все в порядке: оруэлловский лозунг «свобода – это мир» — один из самых главных лозунгов Буша во время агрессии в Ираке: его слова об итальянских солдатах в Ираке, «умерших за мир» — отличный образец. И еще: у Оруэлла лозунг партии звучал дословно так: «Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым». Если кто-то еще сомневается, что этот лозунг применим к нашему настоящему, пусть побыстрее посмотрит полемику ревизионистов на тему Сопротивления.

Конечно, можно сказать, что массы в книге Оруэлла контролировались инструментами, очень отличающимися от используемых в наши дни. Но достаточно вспомнить, что в Министерстве правды была «целая система отделов, занимавшихся пролетарской литературой, музыкой, драматургией и развлечениями вообще. Здесь делались низкопробные газеты, не содержавшие ничего, кроме спорта, уголовной хроники и астрологии, забористые пятицентовые повестушки, скабрезные фильмы, чувствительные песенки» — и все это делалось «на особого рода калейдоскопе, так называемом версификаторе». Не была забыта и отдельная подсекция, производившая порнографию «самого последнего разбора».

В общем-то, пролетарии, описанные Оруэллом, проводили время не намного хуже, чем наши: «Тяжелый физический труд, заботы о доме и детях, мелкие свары с соседями, кино, футбол, пиво и, главное, азартные игры — вот и все, что вмещается в их кругозор». Кроме того, пролетарии, не испытывающие большого интереса к политике, подвергаются периодически припадкам патриотизма», вызываемым ракетами, сыпящимися на город; есть и такие, кто считает – хотя это и явный абсурд, — что «ракеты, падающие на Лондон, может быть, пускает само правительство, чтобы держать людей в страхе».

Тема лжи о внешнем враге – классическая для антитоталитарной литературы, от Оруэлла до наших дней. Биограф Гитлера Иоахим Фест недавно заявил (по поводу сталинской России), что «тоталитарному режиму всегда требуется враг». На использовании тоталитарными режимами «воображаемых всемирных заговоров» как инструмента мобилизации и консенсуса, настаивала и Ханна Арендт. В более общем значении тема лжи в политике продолжала интересовать ее и после написания труда, посвященного тоталитаризму. Она привела к следующему шагу и Арендт, возможно, сама не поняла, что он значит. В «Истоках тоталитаризма» исследовалось, как тоталитарные режимы пытаются заменить путем систематической лжи настоящий мир выдуманным.

В последующих работах Арендт изучала «политику образов», ссылаясь, в частности, на Соединенные Штаты и их реакцию на войну во Вьетнаме: «образы», хитро сконструированные для СМИ, возвращаются в общественное мнение страны и действуют как заменитель реальности; благодаря силе средств общения с массами, такой образ может получить больше легитимности, стать в результате намного более заметным (или более «реальным»), чем сама реальность, которую он стремится заменить (см. «Истоки…»; «Политика и ложь»). [Неслучайно в последние 30 лет, потеряв коммунистического врага, США с их союзниками, немедленно изобретают новых — сербов, «исламских террористов», «путинскую Россию» — и демонизируют по тем же лекалам]

Сегодня уже очевидно, что между этой заменой реальности и той, которую практиковали в «тоталитарных режимах», нет никакой разницы в структуре (имеется, максимум, разница в степени: если контроль за средствами информации не полон, операция замены может провалиться или быть не доведена до конца). Размышляя об этом, поневоле начинаешь думать о непобедимости тоталитарных феноменов.

Дойдя до этого места, любой, продравшийся сквозь дымовую завесу лжи и обмана, созданную – при активном соучастии СМИ – Соединенными Штатами и их «добровольными» союзниками до и после нападения на Ирак, не сможет с безразличием отвергнуть едкое определение, которое американский социолог Шелдон Волин дал США: «Тоталитаризм наизнанку» — тоталитаризм скрытых дел и демократический язык. Против этого определения можно возразить только, что язык «демократической» обертки является следующей степенью тоталитаризма. Поэтому остается вне игры тот, кто видит в государстве – хотя и бывают супер-государства, вовсю движущиеся к авторитаризму, как Соединенные Штаты – новое воплощение «тотального господства». Безграничная власть сегодня обитает совсем в других местах. Поэтому надо решительно порвать с сочинениями XX века о власти (в том числе, с Фуко). Сегодня все загипнотизированы государством. Но безграничная концентрированная власть сейчас, хотя бы как тенденция, принадлежит на деле крупным монополистическим транснациональным предприятиям: корпорациям. Вот кто в наши дни главным образом представляет «тоталитарные учреждения» — и внутри, и снаружи. Внутри тенденция к «тотальному господству» выражается в авторитаризме, во все возрастающем контроле за темпами и процессами труда.

Снаружи она видна не только в рекламном внушении, но и прямо в создании индивида-потребителя (в магазинах североамериканской сети супермаркетов, торгующей игрушками, дети толкают маленькие тележки, на которых написано: «Дрессировка клиентов фирмы «Toys R Us»); и еще во все более полном подчинении любого социального, культурного или природного объекта прибыли предприятия. Некоторые транснациональные корпорации совершенно ясно выказывают все «тоталитарные» признаки. Возьмем «Уол-Март», всемирную сеть супермаркетов, основанную в Соединенных Штатах.

Только за последние месяцы на внутреннем фронте корпорации произошло следующее: запрет профсоюзной деятельности в супермаркетах компании, тысячи нарушений норм труда, дискриминация женщин во время производственных конфликтов, эксплуатация нелегальных иммигрантов, эксплуатация несовершеннолетних (Министерство труда США издало секретное постановление, так что об этом деле надо теперь забыть), неоплачиваемые сверхурочные, проект введения физического осмотра кассиров (чтобы выбирать служащих с хорошим здоровьем), запрет любовных связей на работе. На внешнем фронте — власть монополии «Уол-Март», которая может с ее помощью устанавливать цены на поставляемые товары – чем вызвала многочисленные банкротства предприятий-поставщиков; другое следствие – низкие зарплаты в Китае (10% китайского импорта в США, на 12 миллиардов долларов, направляется в эти супермаркеты); об уважении к культурным традициям свидетельствует строительство супермаркета посреди археологических раскопок Теотихуакана в Мехико (где у «Уол-Марта» уже есть 657 супермаркетов).

Сегодня большие корпорации – настоящее место истоков и настоящий субъект «тотального господства». Надеясь, что «борцы с тоталитаризмом» наконец это поймут, многие писатели уже затрагивают эту тему. За последние годы появились различные работы, в том числе «99 франков» Ф. Бегбедера, «Прибыль» Р. Моргана, «Глобалия» Дж. Ц. Руфина, «Логолэнд» М. Барри, «Капитал» С. Осмонта. В групповой рецензии на некоторые эти книги, появившейся в стоящем выше всяких подозрений «Хандельсблатте» можно прочитать следующее: «Эти книги объединены ужасным видом реальности. Политика отреклась от нее. Место государства заняли большие транснациональные корпорации, безжалостные и тоталитарные».

[так, в США решение верховного суда Citizens United 2010 года признало корпорации «лицами», у которых есть право на свободу слова. По факту оно разрешает компаниям не только заказывать политическую рекламу, но и вести пропаганду среди своих служащих.  Koch Industries в прошлом году уже этим пользовались, разослав 50 тысячам сотрудников инструкцию, как «правильно» голосовать. Источник isya]

В крупных корпорациях сегодня воплощается «тотальная власть капитала», о которой писали Хоркхаймер и Адорно в знаменитом месте «Диалектики просвещения». Преследования, обвинения в «тоталитаризме» людей, стоящих на позициях социальной критики, изучающих отношения собственности, служат исключительно для укрепления и продолжения этой власти.

Перевод Юрия Жиловца

Источник left.ru

Оригинал

Мне как биологу, занимающемуся систематикой, ненаучность концепции «тоталитаризма» видна из того, что это объединение по несущественному признаку, но эмоционально значимому для антикоммунистов. Как для католиков марксисты и либералы — «одно и то же», ибо не признают священное для него (непогрешимость папы, непорочное зачатие и при.). Так и тут — употребляющий «тоталитаризм» всерьёз показывает

а) равнодушие к вопросам истинности, соответствия исторической реальности,

б) сильную эмоциональную заинтересованность в «замазывании» коммунистических режимов через уподобление их фашистским и старательное опускание многочисленных и системных сходств между этими последними и «обычными» буржуазными демократиями, также как наличие полного континуума переходов между первыми и вторыми (межвоенные режимы Польши, Венгрии, Австрии, Финляндии, стран Балтии и пр.).

Опять же, для естественника наличие переходных и промежуточных форм — верный признак родства, их множество между демократиями и фашистскими режимами, и ничего — между фашистскими и коммунистическими.

С точки зрения натуралиста, в концепции «тоталитаризма» есть два параметра, определимые эмпирически, на основании которых можно ранжировать разные общества по степени этого самого явления. Первый – всюдность и непрерывность контроля управляющих классов за трудящимися. Техническая возможность этого появилась совсем недавно, но сразу была использована на все сто, в первую очередь в США и других «развитых демократиях». Частной жизни там больше нет, и сделал это капитализм.

Как мы знаем от Сноудена и последующих разоблачителей, нет больше и автономности политической деятельности – даже союзной, а не то что оппозиционной. Как говорится, «утро Барака Обамы. Встал, проверил свою почту, проверил почту Меркель, проверил почту Олланда…». Важно подчеркнуть, что демократические формы политической жизни (конкурентные выборы, «свободная пресса») этому скорее способствуют, а не мешают. И существенно более, чем авторитарные вроде КНР и ИРИ. Чем гуще трава – тем легче её косить, а горизонтальная самоорганизация буржуазного класса на основе общих интересов эффективнее ведет «косьбу» (то есть сбор и обмен информацией о недовольных с последующими оргвыводами), чем в разного рода «вертикалях власти».

Второй параметр, эмпирически характеризующий приближение к «тоталитаризму» — развитость аппарата насилия, образующего фасад классового государства в его взаимоотношениях с массами. То есть число полицейских, спецслужбистов и прочих сотрудников «органов» на сто тысяч населения, их «вооруженность» для подавления возможных процессов и «развязанность рук» (готовность применять всё это оружие, от избиений до БМП с водометами, даже по незначительным поводам).

Ну и безнаказанность последствий, конечно. По всем этим параметрам лидирует сердце и мозг современного мира наемного рабства – США. Вооруженность полиции развивается в сторону всё меньших и меньших отличий от армии. Тамошние полицаи бьют, пытают и убивают легко и свободно, «в охотку»; и не одних только негров и бедняков, но и, например, сына полковника ВВС.

«При опросе населения, проведенного в США в 1982 году 13,2% опрошенных заявили о фактах неадекватного поведения полиции от грубости и словесных угроз до физического насилия. При этом отмечено, что только 30% пострадавших написали официальные жалобы.

Официальный государственный учет в 2002 года зафиксировал 26 556 жалоб американцев на незаконные акты насилия со стороны полиции, в среднем на каждые 100 штатных офицеров полиции приходится 6,6 (в крупных городах 9,5) жалоб на пытки и иное криминальное насилие. Это только официальные данные.

Однако же, не отстает и РФ: за 25 лет демократии с рынком проделан путь от мирной и дружественной к людям милиции (которая плоть от плоти среднего гражданина) до полицаев, всё больше сближающихся с американским образцом, стоящих над народом и враждебных ему. Исключения пока есть, и достаточно, но они уже погоду не делают: хоть их и надо поддерживать, помогать организовываться, но переломить тренд они не в состоянии.