Восприятие истории либералами: от прогрессистов к реакционерам

Print PDF

 

 “Общество оказывается спасенным каждый раз, когда суживается круг его повелителей, когда более узкие интересы одерживают верх над более общими интересами. Всякое требование самой простой буржуазной финансовой реформы, самого шаблонного либерализма, самого формального республиканизма, самого плоского демократизма одновременно наказывается как «покушение на общество» и клеймится как «социализм»”

Карл Маркс, «18 брюмера Луи Бонапарта».

 Когда российские патриоты-консерваторы вроде Чудиновой рассказывают про «алхимию благородства» как основу дворянства – это вполне можно понять. Для людей, идеалы которых обращены в прошлое, в сторону «духовных скреп» и «традиционных ценностей», ностальгия по Средневековью – естественна. Средневековье в их версии истории – время господства христианской морали (что, разумеется, не так). Но весьма странно наблюдать, как сходные идеи овладевают умами… либералов.

Кромвель и особенно Робеспьер – вожди буржуазных революций – в современном (буржуазном!) обществе часто клеймятся как изверги и тираны, развязавшие кровавый террор (как будто их враги его не практиковали!). Не случайно, кстати, именно после падения СССР – ознаменовавшего триумф капиталистического мироустройства – расцвел жанр «ревизионистской» реинтерпретации Великой Французской революции, наглядно представленный, например, в работах Франсуа Фюре (подробнее — здесь).

И если герои буржуазных революций в виду их «антисистемного» характера – тогда как современный капитализм и либералы как его идеологи в высшей степени системны[1] – подвергается нигилистической ревизии, то Средневековье, наоборот, многие готовы приветствовать. Либертарианец Ганс-Герман Хоппе, единомышленник Мизеса и Хайека, даже написал статью, в которой доказывалось, что средневековая сословный строй более подходят для общества, чем нынешняя буржуазная демократия.

«С момента монополизации функций судьи и миротворца[2] законодательный процесс и процедуры исполнения судебных решений начали становиться все более и более дорогостоящими. <…> непрерывно снижалось качество этих услуг. Вместо того, чтобы следовать старинным законам частной собственности, и применять общие и непреложные принципы справедливости, судья-монополист, не опасаясь потери клиентов, которая имела место в результате подрыва веры в его беспристрастность, использовал законы и институты для собственной выгоды» — пишет Хоппе.

Здесь Хоппе – человек, получивший хорошее образование и ученую степень — берется доказывать, что правосудие абсолютистского государства было менее справедливо и эффективно, чем правосудие того или иного феодала[3], и с потрясающей наивностью рассуждает о «старинных законах частной собственности». А ведь именно монархическая власть защитила торговцев и «третье сословие» вообще от произвола со стороны феодалов. Об отношении среднего феодала к торгово-ремесленным слоям и вообще простонародью можно судить, например, по поэзии Бертрана де Борна.

Зачем Хоппе здесь берется доказывать очевидную неправду – причем неправду, которую легко разоблачить? Ответ на этот вопрос отложим на потом, а сперва зафиксируем интересный факт – главный message книги либерала[4] Хоппе является антидемократическим. Хоппе, отдадим ему должное, это и не скрывает – одна из его книг называется «Демократия: поверженный Бог». С его точки зрения, идеальным строем является тот, при котором привилегированное меньшинство, составлявшее не более 5 %[5] от остального общества, контролирует власть и владеет основными богатствами.

Показательно, что он преподаёт в США, не знавших ни феодальных пут, ни монархии, и некогда выразивших сполна отношение к «благородным» в «Янки при дворе короля Артура», в стойкой англофобии (и поделом), сохранявшейся до Второй мировой войны. Сейчас, как видим, развитие пошло вспять.

Низшие классы он винит в том, что они разрушили столь любезное ему сословное общество:

«Поэтому король обычно вступал в союз с “народом”, или “простыми людьми”. Взывая к популярному во все времена чувству зависти[6], короли обещали людям менее дорогую и более качественную систему права, суля в обмен более легкое по сравнению с другими претендентами налоговое бремя». Примечательно, что Хоппе умалчивает о том, что «простыми людьми», на которых и ставила королевская власть, были представители коммунальных движений, возглавляемых городским патрициатом[7].

Но признать прямо, что отстаиваемые им как либертарианцем экономические свободы возникли как следствие крушения сословного общества, он, разумеется, не может. Поэтому также, как Огюстен Кошен – ещё один убежденный противник буржуазной демократии, к слову — видел во французской буржуазной революции заговор «малого народа»[8], также и Хоппе вместо протобуржуазии видит силой, разложившей сословное общество, «интеллектуалов». Они, как он считает, сначала вступили в союз с монархией против «естественных элит», а затем разрушили её  с помощью вредных идей.

Но может быть, это всё безобидные фантазии помешавшегося на преклонении перед сословным обществом чудика, впавшего в антиинтеллектуализм и антипрогрессизм? Увы – нет, они весьма конкретны:

«В современной западной истории существует лишь два бесспорных случая, когда власть государства была уменьшена, хотя бы временно, в результате целенаправленной сознательной деятельности. В обоих случаях мы имеем дело с последствиями некоей катастрофы. Эти два случая – Германия после Второй мировой войны при Людвиге Эрхарде и Чили при генерале Пиночете».

Русский издатель Хоппе, придерживающихся тех же взглядов, встревает в его рассуждение: «Либералы же, считая свои идеи верными, не настаивают на немедленном их претворении. Они терпеливо повторяют нам, долбящим стену, что рядом – открытая дверь, нужно лишь сделать усилие, причем умственное, не требующее ни отбойных молотков с компрессорами, ни лома, ни пробойника». Учитывая преклонение Хоппе перед Пиночетом и идею о диктатуре немногих как о идеальном обществе, легко догадаться, о каком «претворении взглядов» идет здесь речь – и как оно будет проводится. [Да и общество «клубничного рейха» отвратительно — мещанское болото коричневого цвета]

Но, конечно, судить о всем либерализме по либертарианцам – не вполне объективно. Для этих сторонников экономических свобод даже интервенционистская политика западных стран в сфере экономики является едва ли не «социализмом». Тем более необъективно судить о нем на основе работ Хоппе, взгляды которого, по счастью, (пока что!) являются, мягко говоря, экзотическими – даже в среде либертарианцев. Лучше обратимся к работам Ричарда Пайпса, видного американского пропагандиста[9].

Вот краткий конспект его взглядов, сделанный почитателем:

«… в России не было частной собственности, как на Западе, и оттого не было феодальной вольницы. Не было феодальной вольницы — не произошло генезиса свободного человека. Не произошло генезиса свободного человека, и «хомо россияниус» не пришел к безусловной необходимости конституции и права — они для него всегда являлись лишь элементами декорации по типу «все как у людей». Оттого он всегда был готов от них отказаться ради вещей поважнее. Ради еды или вот хотя бы ради того же «суверенитета».

Утверждение о отсутствии в России частной собственности, конечно же, является фантастическим бесстыдным. Здесь потребуется небольшая историческая ремарка на тему того, «как это было на самом деле» — для того, чтобы читатель понял, где Пайпс лжет:

«В 1556-57 гг. кн. Дан.Дан Ухтомский с тремя сыновьями продал монастырю село Карповское с 17 деревнями и «починками»; четыре года спустя ему же пришлось продать кириллово-белозёрским отцам ещё 4 деревни, а тем временем в 1558-59 гг. те же отцы купили у другого Ухтомского село Никитино и деревню. И опять это был не конец: четыре года спустя этот другой Ухтомский занимает у монастыря 290 руб., «а заложил в деньгах село Семёновское с 13 деревнями и всеми угодьями».

По тогдашнему залоговому праву монастырь за проценты эксплуатировал вотчину: заложивший имение помещик должен был из него «вывезтись», а на его место въезжал монастырский приказчик, который отныне и собирал все доходы на монастырь. Это была, таким образом, мёртвая петля; через два года село Семёновское было уже полной монастырской собственностью. А ещё три года спустя мы видим тот же монастырь покупающим имение уже третьего Ухтомского.

Так экспроприировалась понемногу целая удельная династия, и, когда пришла опричнина Грозного с её массовыми конфискациями удельных земель, ей пришлось, в сущности, только доделывать то, что давным-давно, тихо и скромно, без казней и опал, было начато смиренными иноками»[10].

Почему же Пайпс утверждает о отсутствии в России частной собственности? Потому, что он отвергает не только марксизм, но и социологической подход к истории как таковой (см. ниже). А значит, ему необходимо доказать, что существующие в западных страны экономические и политические свободы – следствие не капитализма[11], а неких примордиальных свойств «европейской цивилизации». Отсюда же абсурдная идея о связи «феодальной вольницы» с пресловутым «генезисом свободного человека»[12].

Теперь очевидно, чем обусловлен нелепый пассаж Хоппе про «старинные законы частной собственности»[13], как и вся его апологетика сословного строя Средневековья. Её пропагандистский смысл – доказать «извечность» капитализма, то, что он «соответствует человеческой природе», а не является продуктом социальной эволюции[14]. Хоппе и Пайпс обречены на подобную стратегию по той причине, что выступают в роли охранителей капиталистической системы. Пайпса это ведет к идеалистическому пониманию истории.

Вот что заявляет Пайпс в лекции, прочитанной перед западными студентами:

«Там, где ревизионисты[15], подобно прежним советским историкам, подчеркивают социальную составляющую происходящего, я уделяю главное внимание политической. Методически разнящимися подходами обусловлено и очевидное расхождение истолкований: на взгляд ревизионистов, приводным ремнем истории являются безудержные и анонимные силы, тогда как, на мой взгляд, решающим фактором выступает человеческая воля[16]».

Тот же подход разделяет и Хоппе:

«Катастрофа неизбежна только до тех пор, пока мир находится во власти ложных идей. С другой стороны, как только правильные идеи принимаются людьми и начинают преобладать в воздействии на их мнения (а идеи могут заменять одна другую, в принципе, мгновенно), угроза катастрофы исчезает навсегда». Весьма забавно, когда либерал – теоретически, сторонник политических свобод – видит корень зла именно в распространении «неправильных» или «вредных» идей[17].

Обратимся к либералам отечественным. На днях я наткнулся на текст публициста Олега Носкова, озаглавленный следующим образом – «Россия как “теневое” отражение Запада». Я заинтересовался, и мое внимание привлек занятный тезис: «Однако при желании и в истории того же Запада мы найдем сколько угодно примеров религиозного фанатизма, традиционализма, попыток установления автократии. Куда мы денем альбигойские войны, самосожжение катаров, выступления фанатиков-таборитов, анабаптистов, цвиккаукских пророков, разгул оккультизма в эпоху Возрождения?»

Первоначально я решил, что автор банально не знает историю. Действительно, осажденные в Монсегюре катары якобы[18] предпочли самосожжение плену – где их, скорее всего, не ждало бы ничего хорошего (достаточно вспомнить участь города Безье [19]). Но повсеместный характер, в отличии от самосожжений старообрядцев, самосожжения катаров не носили. А сами Альбигойские войны были начаты не катарами, а католиками[20], стремившимися к ликвидации на юге Франции еретических настроений; против катаров Папой Римским Иннокентием III был официально провозглашен крестовый поход.

Но потом я понял, что это сознательная авторская позиция, которую Носков раскрывает в другой своей статье про секты:

«Еретики, напомню, ставили перед собой именно глобальные цели — преобразовать мир, объединить все человечество (а как иначе, коль речь шла о новой мировой эпохе). Коммунисты, собственно, ничего оригинального в этом плане не открыли, а только «по-научному» перефразировали старые еретические учения. Катары, богомилы, дольчиниты, адамиты и анабаптисты были, по сути, их предшественниками (о чем, кстати, уже достаточно много написано)».

Характерно, что все «ереси», перечисленные им – ереси плебейские, направленные против существующего общественного строя. Почему-то лютеранство и кальвинизм – такие же «ереси», но сумевшие найти общий язык с власть имущими – он не бичует как носителей «религиозного фанатизма» и «традиционализма», стремящихся к «установлению автократии». Хотя Лютер призывал убивать восставших крестьян «как бешеных собак», а Кальвин оппонентов уничтожал физически – вспомним про Сервета.

Причем если его неприязнь к дольчинианам, адамитам или анабаптистам хотя бы объяснима тем, что эти секты представляли из себя движения беднейших слоев крестьянства, выступавших против частной собственности как таковой. Но к катарам это не относится – в данное движение были вовлечены представители всех слоев общества[21], и его сторонники не выступали против власть предержащих[22]. Более того, как показывает Бруно Глогер в своей книге при Фридриха II Гогенштауфена, в Италии родственное катарам движение патаренов выступало за независимость городов от феодалов.

То есть можно зафиксировать то же явление, о существовании которого говорилось ранее – пересмотр либералами отношения к борцам с феодальным гнетом и их демонизация. Вот классический пример подобной демонизации в ещё одном тексте всё того же автора:

«В XV столетии радикальные сектанты приняли активное участие в восстании гуситов. <….> Крайние идеологические установки привносились как раз радикальными сектантами, хлынувшими в Чехию из разных краев Европы. Они-то и несут ответственность за тот вандализм, что имел место во время восстания».

Интересно, конечно, узнать – что Носков имеет в виду под «вандализмом». Если речь идет о убийствах немецкого населения, которыми сопровождались Гуситские войны, то германофобия чешского общества того времени была вызвана в первую очередь тем, что чешские короли из Люксембургской династии и их предшественников-Пржемысловичей делали ставку на немецких переселенцев как противовес феодальной оппозиции[23] – которая и составляла «умеренное» крыло гуситского движения[24].

Именно образованные[25] чехи, а не «безумные сектанты» обосновывали необходимость уничтожения немцев: «Мудрый заметит, а благоразумный рассудит, каким образом эта ловкая и лживая раса проникла в самые плодородные угодья, лучшие фьефы, богатейшие владения и даже в княжеский совет… Сыновья этой расы приходят на чужие земли… Потом оказываются избраны в советники, тонким вымогательством присваивают общинную собственность и тайно отправляют к себе на старую родину золото, серебро… и иное имущество из тех краев, где они стали поселенцами; так они грабят и разоряют все земли». Причем специально отмечается, что немцы – «рабская раса»[26].

Но вернемся к анализу взглядов Носкова. В той же статье, в которой он пишет про гуситов, говорится:

«Принципиальное отличие от Европы заключалось разве только в том, что на территории русских княжеств, а особенно в Московии, этим «пророкам» можно было вещать от имени православия, не боясь навлечь на себя каких-либо репрессий со стороны церковной организации. <…> На западе еретиков четко выявляли именно благодаря достаточно насыщенной интеллектуальной жизни, когда те или иные идеи, что называется, проверялись на их соответствие официально принятому учению. В этом смысле католическая церковь выступала в роли высшей надзирающей инстанции».

То есть, по сути, в данной интерпретации истории «насыщенной интеллектуальной жизни» придается чисто утилитарное значение – как тому, что позволяет выявлять «подрывные элементы» в лице ненавистных ему плебейских «мессианских» сект при помощи «высшей надзирающей инстанции». Выглядит это не иначе как утверждение о пользе Инквизиции – где, как известно, служили отнюдь не только тупорылые костоломы [27]. И, собственно, Носков, как и Хоппе, винит в неприятных ему общественных изменениях именно «вредные идеи» — из чего можно сделать соответствующие выводы.

«Однако мы почему-то не допускаем мысли, что нечто подобное происходило как раз во времена становления Московского самодержавия, когда в Европе также решался вопрос о выборе «особого пути». И подобно тому, как это случилось в начале XX века, «особый путь» также одержал победу в отдельно взятой стране — в Московии. Все последующие претензии русских царей к западным странам вырастали на той же почве — на почве реализации планов по установлению «мировой революции». Европа сумела «отбиться» от революционных потрясений и выдавить самих революционеров на периферию. Но в течение нескольких столетий ей приходилось противостоять громадной империи, где революционные идеи одержали победу»[28].

Подведем итоги. Рассматривая взгляды современных либералов на историю Средневековья и исторический процесс как таковой, мы видим весьма четкую трансформацию их взглядов в сравнении с либералами прошлого. Почти всякий случай недовольства и мятежа – зачастую даже со стороны протобуржуазии — четко осуждается.

Само феодальное прошлое начинает идеализироваться и мыслиться как «исток западной цивилизации» (Пайпс и особенно Хоппе) – причем сама западная цивилизация мыслится не как часть мировой, обошедшая другие в развитии, а уникальное историческое явление[29]. В понимании истории же господствует представление о истории как о своего рода «борьбе идей и воль», в которой всякое негативное с точки зрения данной идеологии явление объявляется проявлением дурных идей или политических устремлений.

Когда либералы были революционны (в развитых странах до Муссолини, на «периферии» капитализма — до Пиночета), они идентифицировали себя с восстающим «третьим сословием». Сейчас их позиция охранительная, они — защитники явно отжившего строя. Поэтому они идентифицируются не с плебсом, а с «благородными» прошлого, феодального строя, чтобы создать иллюзию вечности нынешнего, буржуазного, его «внеформационности». Ну и по риторике неотличимы от черносотенцев-охранителей: они за «инквизицию» и против свободы и демократии на деле, а не на словах.

Поэтому надежды российских «демократических левых» на «буржуазную революцию» (за которой-де последует социалистическая, или хотя бы позитив по части «свободы и демократии») совместно с либералами наивны – нельзя быть уверенным в том, что подобное сотрудничество кончится хорошо (хотя бы для самих же левых). Смешны они, впрочем, ещё потому, что капиталистический строй в современной России давно существует. А значит, и «буржуазная революция», которая принесет гипотетические перемены – не востребована, так как буржуазия уже находится у власти.

И на закуску — цитата из газеты «Демократический выбор», не «Завтра:

«Что может быть в России страшнее, чем открытое глумление над Главой государства! Достаточно вспомнить печально известные события начала нынешнего века, когда любая шавка считала своим долгом тявкнуть в сторону монарха, а политическая и интеллектуальная элита общества благосклонно внимала этому, время от времени добавляя собственные сочные мазки в общую картину национального психоза, чтобы лишний раз напомнить о себе толпе и сорвать восторженные аплодисменты, что зачастую наблюдается и сейчас. Чем это кончается – хорошо всем известно: начинается цепная реакция разложения общества, и наступает момент, когда ситуацию уже невозможно взять под контроль»[30].

Помянутый «глава» — не кто-нибудь, а наш царь Ирод, алкоголик Ельцин, ненавидимый всем народом.

Примечания

[1] Грубо говоря – пугает их, конечно, не Великая Французская революция и «ужасы якобинского террора» (поскольку это всё давно в прошлом). Их пугает мысль, что нынешний порядок может быть уничтожен теми же методами. То есть их задача – любой ценой дискредитировать эти методы, выставив их «аморальными».

[2] Как я понял, речь идет о установлении абсолютной монархии, сменившей феодальную раздробленность.

[3] Что уже само по себе абсурдно – поскольку централизованная монархия позволяла содержать квалифицированных правоведов и эффективно поддерживать порядок на подконтрольной территории, в отличии от тех государств, где процветала феодальная раздробленность и непрерывно шли войны между феодалами. Классический пример благотворного воздействия централизации на законность и порядок – кодификация законов и внедрение римского права в правление Фридриха II Гогенштауфена (см. Глогера).

[4] В «экономическом» понимании либерализма – то есть сторонника частной собственности.

[5] Хоппе пишет: «Если понять этот механизм возникновения государства из предшествующей иерархической структуры, становится понятно, почему человечество на протяжении большей части истории государственности находилось под монархическим, а не под демократическим правлением. Конечно, существовали исключения: Афинская демократия, Рим до 31 года до Р.Х., республики Венеции, Флоренции и Генуи в эпоху Возрождения, швейцарские кантоны с 1291 года, Соединенные провинции Нидерландов с 1648 по 1673, Англия при Кромвеле. Однако все эти республики – редкие исключения. Более того, все они были весьма далеки от нынешних демократий с их принципом “один человек – один голос”. Для всех этих случаев было характерно господство элит. Так, в античных Афинах избирательное право (как пассивное, так и активное) имело не более 5 процентов населения города». Что эти суждения антиисторичны (или попросту лживы), было понятно ещё Макиавелли.

[6] Обратите внимание на «моралистическое» осуждение автором зависти, сходное с концепцией ресентимента, выдвинутое вполне себе консервативным по своим взглядам Фридрихом Ницше.

[7] В первую очередь участники коммунальных движений требовали отмены различных поборов и пошлин, введенных феодалами. То есть это было классическое движение протобуржуазии за свои права и свободы.

[8] Примечательно, что во многом именно работы Кошена, крайне правого мыслителя, легли в основу нынешнего «ревизионистского» направления в историографии Великой Французской революции.

[9] Пайпса можно смело считать пропагандистом хотя бы на том основании, что значительная часть его работ посвящена в первую очередь обличению «советского тоталитаризма». Но это – не единственная причина.

[10] М. Н. Покровский. Очерк истории русской культуры. М.: издательство УРСС, 2010. С. 88-89.

То есть не только светские феодалы, но и церковь в России были крупными земельными собственниками.

[11] Вернее, не капитализма как такового, а их доминирующего положения в созданной ими мировой капиталистической системе – также, как на периферии этой мировой системы тот же экономический строй порождает в лучшем случае диктатуры разной степени эффективности, а в худшем – кровавый хаос.

[12] Хотя «генезис свободной личности человека» возник вследствие преодоления феодализма, а при феодализме человек – даже представитель высших классов – был в первую очередь членом того или иного сословия, корпорации или рода, и подчинял свои интересы их интересам. Например, сюжет шекспировской пьесы «Ромео и Джульетта» вращается на самом деле именно вокруг этого, а не вокруг обычной «истории любви» — герои пьесы пытаются действовать не как представители того или иного феодального клана, а как самостоятельные люди. И общественные реалии приводят их к неизбежной гибели.

[13] Поскольку хотя частная собственность существовала и до появления капитализма, при феодализме или в эллинистическом мире она принимает иные формы.

[14] Любопытно, что каждый классовый строй на излете своего существования – превращаясь из строя утверждающегося в строй обороняющийся – обращается к опыту предшествовавшего ему классового строя. Характерно, что пиком интереса к античности («Ренессанса») стали времена разложения феодализма.

[15] Имеются в виду западные ученые, не разделяющие общепринятую там трактовку Октябрьской революции как «большевистского заговора», исследующие её социально-экономические предпосылки (например, Александр Рабинович), а не те «ревизионисты», которые отрицают Холокост.

[16] Любопытно, что подобный взгляд на мир опять же перекликается с философией Фридриха Ницше.

[17] В дальнейшем мы увидим, что Хоппе – не единственный пример такого взгляда на мироустройство.

[18] Подобное утверждение часто встречается в Сети, но научными работами не подтверждается.

[19] Достаточно вспомнить плачевную участь города Безье.

[20] Необходимо отметить, что большинство жителей южной Франции (Окситании), включая феодальную верхушку во главе с графами Тулузы, на момент начала Альбигойского крестового похода оставались католиками, но были недовольны стремлением Папства расправиться с их соотечественниками-еретиками.

[21] Тем более, что доктрина катаров, считавших, как и прочие гностики, материальный мир сотворенной злыми силами темницей для человеческих душ – в отличии от хилиастических доктрин остальных сект, упомянутых Носковым – исключала возможность «царства Божия на Земле» по очевидным причинам.

[22] Пока те не начали их уничтожать, разумеется.

[23] Александр Левченков. Последний бой чешского льва. СПб: Алетейя, 2007. С. 13.

[24] Носков, кстати, симпатизирует именно «умеренным» гуситам, то есть феодальной оппозиции, использовавших народное недовольство для того, чтобы добиться у тогдашнего короля Чехии Сигизмунда Люксембургского уступок в свою пользу. Так, он пишет: «Надо сказать, что само гуситское восстание имело ярко выраженные социальные и политические причины и по форме напоминало национально-освободительное движение, которое вполне могло бы обойтись и без крайних утопических призывов (в итоге, кстати, там возобладало более здравое, более рациональное направление)». Тут вспоминается то, что и Хоппе в конфликте короля с феодальной оппозицией четко симпатизирует последней.

[25] Автор цитируемого далее текста «образованный горожанин-чех, возможно, нотарий или какой-то другой чиновник».

[26] Между прочим, показательна классовая окрашенность германофобии автора-чеха. Показательно и то, что Носков стремится снять ответственность за насилие с «умеренных» гуситов и возложить её на «радикалов». Также он делает упор на «мессианских» настроениях прежде всего среди антифеодальных движений низших слоев – что позволяет высмеять их как религиозных фанатиков – почти не акцентируясь на аналогичных суевериях феодальной верхушки. Так, среди симпатизантов французских Капетингов была популярна легенда о Капетинге по имени Карл, которому суждено возродить империю Карла Великого.

[27] Умберто Эко, делая одного из главных героев своего романа «Имя розы» — умного и блестяще образованного Вильгельма Баскервилльского – инквизитором, нисколько не грешит против истины.

[28] Абсурдность самой концепции, что Россия в московский период истории представляла из себя едва ли не «социалистическое государство», очевидна – поскольку, вопреки Пайпсу, в ней существовала частная собственность (см. выше). Но показательно, что утверждая о едва ли не «социализме» в России того времени, Носков на протяжении всей статьи делает акцент не на материальных предпосылках его якобы существовавшего утверждения в России, а на «вредных идеях из Европы», его якобы утвердивших.

[29] Напрашивается аналогия с «русским миром» в идеологии охранителей.

[30] № 11 (139), 1999 г.