О бессмысленных профессиях

Дэвид Гребер

Аннотация

Данная статья Дэвида Гребера, профессора антропологии из Лондонской Школы Экономики, была опубликована в летнем выпуске журнала “Strike! Magazine” в 2013 году, и посвящена проблеме профессий, не несущих никакой очевидной общественной ценности и обычно называемых в России “офисным планктоном”.

Иллюстрация Дж. Риордана

В 1930 году Джон Мейнард Кейнс предсказал, что развитие технологий в таких странах, как Великобритания или США, к концу столетия позволит ввести 15-часовую рабочую неделю. Нет практически никаких причин сомневаться в его правоте: в технологическом плане наше общество вполне на такое способно. Тем не менее, ничего подобного не произошло. Вместо этого, если технология и была для чего-то использована, то для того, чтобы заставить нас работать больше. Ради этого было создано множество профессий, которые по сути являются бессмысленными. Огромное количество людей, особенно в Европе и Северной Америке, проводит всю свою жизнь выполняя работу, которую они втайне считают ненужной и бестолковой. Моральный ущерб от этого положения вещей настолько глубок, что превратился в шрам на нашей коллективной психике. И, несмотря на все это, практически никто не обсуждает данную тему.

Почему обещанная Кейнсом утопия, наступления которой ждали с нетерпением еще в 60-х, так никогда и не воплотилась в жизнь? В наши дни это принято объяснять тем, что Кейнс не учел колоссального роста потребления. Выбирая между меньшим количеством рабочих часов и большим количеством игрушек и удовольствий, мы всем скопом выбрали последнее. Это объяснение представляет собой милую поучительную историю, но даже минутное размышление над ним покажет, что оно не может быть правдой: да, мы стали свидетелями создания огромного количества разнообразных профессий и отраслей с 20-х годов ХХ века, но очень немногие из них имеют какое-либо отношение к производству и распределению суши, айфонов и модных кроссовок.

Что же это за новые профессии? Недавний доклад, сравнивающий занятость в США между 1910 и 2000 годами, дает однозначную картину, которая, я должен заметить, почти точь-в-точь повторяется в Великобритании. На протяжении последних ста лет количество рабочих, занятых в качестве домашней прислуги, на производстве и в сельском хозяйстве резко упало. В то же время, количество работников в сферах “менеджмента, делопроизводства, продаж и обслуживания” возросло в три раза, с одной четверти до трех четвертей всех занятых. Иными словами, производительные рабочие места, как и предсказывалось, были автоматизированы (даже если считать число промышленных рабочих во всем мире, включая трудящиеся массы Индии и Китая, процент таковых рабочих составляет гораздо меньшую часть населения мира, чем раньше).

Но, вместо значительного сокращения рабочих часов, чтобы население мира смогло иметь больше свободного времени на свои собственные проекты, развлечения и идеи, мы видим раздувание не столько сферы “услуг”, сколько административной сферы, вплоть до и включая создание целых новых отраслей, таких, как финансовые услуги и телемаркетинг, а также беспрецедентное расширение таких сфер, как корпоративная юриспруденция, администрирование науки и здравоохранения, человеческие ресурсы и PR. И эти цифры не включают в себя всех тех людей, чья работа заключается в оказании административной и технической поддержки этих отраслей или обеспечении их безопасности. Не включают они и весь тот сонм вспомогательных профессий и отраслей, типа мойщиков собак или круглосуточной доставки пиццы, которые существуют исключительно потому, что люди работают слишком много, чтобы позволить себе тратить на это время.

Я предлагаю называть этот феномен “бессмысленными профессиями”.

Выглядит так, будто кто-то специально придумывает бестолковые профессии, чтобы заставить всех людей работать хоть где-нибудь. В этом и заключается главная загадка. Это как раз то, чего по идее не должно происходить при капитализме. Конечно, в старых неэффективных социалистических государствах типа Советского Союза, где наличие работы считалось для каждого с одной стороны правом, а с другой — священной обязанностью, система придумывала столько рабочих мест, сколько было нужно (поэтому в советских магазинах требовалось три продавщицы, чтобы продать кусок мяса). Но ведь это та самая проблема, которую призвана решить рыночная конкуренция. По крайней мере, согласно экономической теории, трата денег на работников, в которых на самом деле нет особой необходимости, это последнее, что будет делать нормальная коммерческая фирма, которая в первую очередь добивается прибыли. И все равно это почему-то происходит.

Хотя корпорации периодически и занимаются безжалостными сокращениями, увольнения почему-то всегда касаются лишь той части людей, которые действительно производят, перевозят, чинят и поддерживают вещи в рабочем состоянии. Посредством какого-то странного колдовства, которое никто не может объяснить, количество людей на окладе, перекладывающих бумажки, всегда стремится к увеличению, и все больше и больше работников уподобляются тем самым советским рабочим, которые, имея формальную рабочую неделю в 40 или даже 50 часов, на самом деле работают от силы 15, точно так, как предсказывал Кейнс, потому что остальное их время занято мотивационными семинарами, сидением в социальных сетях и прочей ерундой.

Ответ на этот вопрос лежит не в плоскости экономики, но в плоскости политики. Правящий класс, очевидно, понял, что счастливое население, обладающее свободным временем, представляет для него смертельную угрозу — подумайте только о том, что начало происходить в 60-х годах, когда наше общество лишь начало приближаться к этому состоянию. С другой стороны, ощущение, что работа имеет некую моральную ценность сама по себе, и что люди, которые не позволяют засунуть себя в тиски трудовой дисциплины на большую часть своего времени, не заслуживают ничего, чрезвычайно выгодны для него.

Онажды, обдумывая кажущийся бесконечным рост административных обязанностей на британских университетских кафедрах, я вообразил еще одно возможное видение Ада. Ад состоит из людей, проводящих большую часть своего времени, работая над задачами, которые им не нравятся, и которые они не умеют выполнять. Скажем, их наняли за то, что они отлично умеют делать шкафчики, а затем они обнаруживают, что обязаны проводить существенную часть рабочего времени за жаркой рыбы. Не то чтобы эта задача всерьез требовала исполнения: спрос на жареную рыбу не настолько велик. Однако, каким-то образом, они оказываются так одержимы ненавистью к тем своим коллегам, которые могут проводить рабочее время действительно собирая шкафчики и манкируя своими обязанностями по жарке рыбы, что через некоторое время вся мастерская завалена кучами плохо прожаренной рыбы, и никто больше не занимается ничем другим.

Эта притча кажется мне довольно точным описанием психологической динамики современной экономики.

Я понимаю, что любой такой аргумент немедленно встретит возражения в стиле “кто ты такой, чтобы говорить, какие профессии нужны, а какие нет? Что такое “нужная профессия” вообще? Ты сам-то антрополог, зачем ты нужен?” (И действительно, многие читатели желтой прессы посчитали бы само существование моей работы типичным примером напрасной траты общественных ресурсов.) С одной стороны, это действительно так. Объективного мерила общественной пользы не существует.

Я не стал бы говорить людям, которые уверены в том, что вносят осмысленный вклад в общество, что они на самом деле ничего подобного не делают. Но что делать с людьми, которые сами убеждены, что их профессия бессмысленна? Не так давно я повстречал старого школьного друга, которого не видел с тех пор, как мне было 12. Я был удивлен тем, что за это время он успел побывать сначала поэтом, а затем солистом в инди-рок-группе. Я, оказывается, слышал пару его песен по радио, не имея ни малейшего понятия, что поет человек, которого я когда-то знал. У него отлично получалось, и его работа, безусловно, приносила радость людям по всему миру и улучшала их жизнь. Однако же, после парочки неудачных альбомов, его контракт был разорван и, оказавшись под грузом долгов с новорожденной дочерью на руках, он, по собственным словам, “выбрал тот путь, который является уделом многих людей без руля и ветрил: юридическое образование”. Теперь он работает юрисконсультом в крупной нью-йоркской фирме. Он первый признает, что его работа абсолютно бессмысленна, ничего не приносит миру и, по его собственному мнению, не должна бы существовать вовсе.

Здесь можно задать очень много вопросов, начиная с того, что можно сказать о нашем обществе, если оно имеет очень ограниченный спрос на талантливых поэтов и музыкантов, но почти бесконечный — на специалистов по корпоративному законодательству? (Ответ прост: если 1% населения контролирует большую часть всего богатства, то, что мы называем “рынком”, отражает их представление о полезном или важном, а не чье-либо другое) Еще больше говорит нам тот факт, что многие представители этих профессий думают о своей работе точно так же. Я не уверен, встречал ли я когда-нибудь корпоративного юрисконсульта, который не считал бы свою работу бессмысленной. То же самое можно сказать почти обо всех новых отраслях, которые были перечислены выше. Существует целый класс оплачиваемых специалистов, которые, если вы встретите их на вечеринке и оброните, что занимаетесь чем-то интересным (например, антропологией), станут избегать обсуждения своей работы любой ценой. Но подпоите их слегка, и вы услышите целую тираду о том, какая у них на самом деле тупая и бестолковая работа.

Все это есть глубокое психологическое насилие над людьми. Как можно говорить о каком-то достоинстве в труде, если человек втайне считает, что его профессии не должно существовать? Как это не может порождать чувств гнева и возмущения? И все же гениальность устройства нашего общества заключается в том, что власть имущие нашли способ, как в случае с той жаркой рыбы, направить этот гнев в сторону тех, кому выпало заниматься осмысленной работой. К примеру, в нашем обществе явно существует негласное правило, согласно которому, чем больше твоя работа помогает другим людям, тем меньше вероятность, что за нее тебе будут платить. Повторюсь, тяжело измерить объективную ценность профессии, но одним простым способом приблизительно это сделать было бы задаться вопросом: что произойдет, если вся эта категория людей просто исчезнет? Что бы ни говорили о медсестрах, сборщиках мусора и механиках, но очевидно, что, если бы они все внезапно растаяли в воздухе, последствия были бы немедленными и катастрофическими. Мир без учителей и портовых грузчиков тоже очень скоро оказался бы в беде, и можно сказать, что даже без писателей-фантастов и ска-музыкантов он был бы хуже, чем есть. Но не совсем понятно, как именно человечество пострадает от отсутствия управляющих частным акционерным капиталом, лоббистов, пиарщиков, актуариев, телемаркетеров, приставов и юридических консультантов (многие подозревают, что он значительно улучшится). Тем не менее, за исключением нескольких хорошо известных исключений (врачей, например) это правило соблюдается неожиданно точно.

Еще более извращенным является преобладающее убеждение в том, что так и должно быть. В этом заключается одна из сильных сторон правого популизма. Ее хорошо видно, когда желтая пресса подымает бучу возмущения против работников метро, которые парализуют Лондон во время забастовок: сам тот факт, что работники метро могут парализовать Лондон, показывает, что их работа действительно важна, но именно это, кажется, и раздражает людей. Этот феномен еще заметнее в США, где республиканцы преуспевают в деле мобилизации общественного возмущения против школьных учителей или работников автомобилестроения (но, следует заметить, не против школьной администрации или менеджеров автомобильной промышленности, которые на самом деле вызывают эти проблемы) за их якобы раздутые зарплаты и социальные пакеты. Будто бастующим учителям и рабочим автопрома говорят “Но ведь вам дали возможность учить детей и делать машины! Вам достались настоящие профессии! И, несмотря на это, вы еще имеете наглость требовать полагающиеся среднему классу пенсии и здравоохранение!?”

Если бы кто-то специально разрабатывал режим разделения труда, наилучшим образом приспособленный для сохранения власти финансового капитала, сложно представить, как он мог бы улучшить уже существующую систему. Из настоящих работников производительного труда беспощадно выжимают все соки. Остальные разделены на терроризируемый обществом слой всеми презираемых безработных и более крупный слой людей, которым по сути платят за то, что они ничего не делают. При этом последние находятся в положении, которое заставляет их идентифицироваться с перспективами и мировоззрением правящего класса (менеджеров, администраторов и так далее) и особенно его финансовых аватаров, но вместе с тем воспитывает ненависть ко всякому, чья работа имеет четкое и неоспоримое общественное значение. Разумеется, эта система не была никем сознательно разработана — она появилась в результате почти ста лет проб и ошибок. Но она является единственным объяснением того, почему, несмотря на весь технологический прогресс, мы все еще не работаем по 3-4 часа в день.

Оригинал статьи на английском языке

Примечания переводчика

Несмотря на некоторые ложные штампы в тех местах, которые касаются занятости в Советском Союзе, профессор Гребер затрагивает весьма интересную и актуальную проблему современного общества, которая практически никак не освещена ни у классиков марксизма (поскольку в их время не было и не могло быть такого количества «офисного планктона»), ни у современных левых или мейнстримных социологов и прочих исследователей общественного устройства. Возможно, кому-то стоит восполнить этот пробел.