Биология как идеология. Часть 4

Print PDF

Ричард Левонтин

Аннотация

Окончание изложения и краткого перевода брошюры Ричарда Левонтина, посвященной критике социобиологии, первая, вторая и третья части которого уже были опубликованы у нас.

История в учебниках

Утверждение о том, что все человеческое существование контролируется ДНК, стало популярным. Оно легитимизирует структуру общества, в котором мы живем, поскольку не останавливается на том факте, что разница между людьми в темпераменте, способностях и физическом и психическом здоровье закодирована в генах. Оно также подтверждает, что политические структуры основанного на конкуренции, предпринимательстве и иерархии общества, в котором мы живем и которое по-разному вознаграждает разные темпераменты, способности и взгляды на жизнь, также определяются нашей ДНК и поэтому неизменны. Ведь даже если бы мы и отличались биологически друг от друга, это само по себе вовсе не гарантировало бы, что общество должно присуждать разные статус и влияние разным людям. То есть, чтобы дополнить биологического детерминизма до конца, необходимо иметь теорию неизменной человеческой природы, которая зафиксирована в генах.

Любая политическая философия начинается с теории человеческой природы. Если невозможно определить, что есть человечность, невозможно и продвигать какую-либо форму общественной организации. Революционеры, особенно социальные, должны иметь представление о том, что значит быть человеком, потому что революция есть призыв к кровопролитию и полной реорганизации всего мира. Невозможно призывать к насильственному свержению текущего строя без утверждения о том, что его замена будет лучше соответствовать истинной природе человеческого существования. Так что даже Карл Маркс, чей взгляд на общество был скорее историческим, считал, что истинная человеческая природа существует и что люди реализуют себя путем разумного общественного воздействия на природу ради человеческого благосостояния.

Обоснование своих взглядов на человеческую природу всегда было проблемой для политических философов. До семнадцатого века они апеллировали к божественному провидению. Бог сделал людей по определенному образцу, даже по своему образу и подобию, хотя и несколько размытому, к тому же со времен Адама и Евы они жили во грехе. Но современное светское технологическое общество не может находить опору своим политическим постулатам в божественном провидении. С семнадцатого века и далее политические философы пытались построить модель человеческой природы, апеллируя к натуралистической картине мира. Томас Гоббс, отстаивая необходимость монархии и государства в “Левиафане”, выстроил свою модель человеческой природы из простейших аксиом о людях как о живых организмах. С точки зрения Гоббса, люди, как и прочие животные, оказываются эгоцентричными объектами, которые просто обязаны расти и занимать собой весь мир, но количество ресурсов в мире ограничено, поэтому человеческие существа неизбежно будут конфликтовать за эти ресурсы и результатом этого конфликта является то, что Гоббс назвал “войной всех против всех”. Из этого Гоббс делал вывод о необходимости короля и государства для того, чтобы защитить людей от самих себя.

 

Утверждения о том, что организмы, и в особенности люди, склонны плодиться без ограничений и что мир, в котором они плодятся, ограничен в ресурсах, являются двумя основными постулатами, которые породили современную биологическую теорию человеческой природы. Они появились в труде Т. Мальтуса о населении, воплощенными в его знаменитый закон геометрического роста популяции, чье противостояние арифметическому росту ресурсов порождает постоянную борьбу за существование. Дарвин воспринял это описание природы и выстроил на его основе свою теорию естественного отбора. Поскольку все живые организмы участвуют в борьбе за существование, те из них, кто оказывается лучше к ней приспособлен формой, физиологией или поведением, будут оставлять больше потомства чем прочие, и таким образом вытеснят их. Дарвинистский взгляд на человека таков, что какой бы ни была человеческая сущность, она, как и все прочее в людях, которые, как ни крути, тоже живые организмы, наверняка эволюционировала в результате естественного отбора. Таким образом, наша природа есть результат двух миллиардов лет эволюции от самых ранних примитивных организмов и до нас.

По мере того, как теория эволюции развивалась на протяжении последних ста лет и приобретала все большую технологическую и научную сложность, как смутные понятия о наследовании признаков превратились в весьма точную теорию о строении и функционировании ДНК, этот взгляд на человеческую природу выработал современную, наукообразную терминологию, которая помогает ему казаться настолько же неоспоримым, насколько в прежние времена такими казались теории о божественном провидении. Фактически “война всех против всех” Гоббса была трансформирована в борьбу между молекулами ДНК за превосходство и доминирование над структурами человеческой жизни.

“Наиболее современной формой натуралистической теории человеческой природы является социобиология. Она появилась на свет около 15 лет назад и с тех пор стала основной теорией, оправдывающей существование общества в том виде, в каком мы его знаем. Это эволюционная и генетическая теория, использующая весь теоретический аппарат современной эволюционной биологии, включая большой объем замысловатой математики, который затем переводится для неискушенного читателя в бульварное чтиво с красивыми картинками, статьи в популярных журналах и газетах. Социобиология представляет собой последнюю и наиболее мистифицированную попытку убедить людей в том, что их нынешняя жизнь такова, какой она должна быть и, возможно, вообще может быть”. [R. Lewontin, Biology as Ideology, стр. 54]

Социобиологическая теория человеческой природы построена в три этапа. Первый описывает собственно человеческую природу, обозревая людей и пытаясь составить более-менее полное описание всех тех черт, которые считаются общими у всех людей во всех обществах во все времена. Второй этап заключается в том, чтобы объявить все эти характеристики, которые кажутся общими для всех людей, закодированными в генах, то есть в ДНК. Стало быть, существуют гены религиозности, предпринимательства, гены для любой характеристики, которую считают неотъемлемой от человеческой психики и социальной организации. Эти два утверждения — что общая для всех человеческая природа существует, и что она зафиксирована в генах и неизменна — были бы достаточны для теории человеческой природы в чисто описательном смысле. Мы такие, какие есть, никакой торг здесь не уместен. Но поскольку социобиологическая теория построена на теории эволюции, она идет дальше и должна объяснить (и в каком-то смысле оправдать) то, как люди получили именно эти конкретные гены, а не какие-то другие, которые могли бы обусловить совершенно другую человеческую природу.

Таким образом, в качестве третьего шага эта теория привлекает естественный отбор, который через разную выживаемость и размножаемость разных организмов неизбежно привел именно к этим генетическим характеристикам индивидуальных человеческих существ, которые в свою очередь отвечают за формирование общества. Это утверждение укрепляет аргумент в пользу легитимности, поскольку выходит за рамки простого описания и объявляет человеческую природу неизбежной и неизменной. В этом смысле социобиологическая теория человеческой природы рядится в одежды универсальности и абсолютной непоколебимости. В конце концов, если миллиарды лет эволюции сделали людей такими, какие они есть, разве можно думать, что сотня дней революции способны нас изменить?

Сторонники социобиологии делают первый шаг, то есть составляют считающееся точным описание общих для всех людей черт, тем же путем, которым пользовались все другие теоретики человеческой природы, путем наблюдения за тем, на что похожи люди в том обществе, в котором они живут, и анализа собственного жизненного опыта. Посмотрев внутрь себя и вовне, на современное капиталистическое общество, они пытаются расширить это описание, обращаясь к истории и антропологии, чтобы заверить нас в том, что те же самые элементы, которые они находят в США и Великобритании 21 века также, в той или иной форме, можно найти у жителей Новой Гвинеи времен каменного века. По какой-то причине они не обращают особого внимания на историю европейского общества, которая обычно проходит мимо них, но считают, что если горцы с Новой Гвинеи и Шотландии в наше время отличаются одними и теми же характеристиками, то за 1500 лет вряд ли что-то могло сильно поменяться.

И каковы же эти универсальные человеческие черты, которые находят в людях сторонники социобиологии? Достаточно лишь посмотреть на самую влиятельную, и в определенном смысле основную работу социобиологической теории, “Социобиология: новый синтез” Э. О. Вильсона.

Профессор Вильсон утверждает, например, что люди от природы внушаемы. “Человеческие существа до абсурда легко подвержены внушению, они его жаждут”, пишет он. [E.O. Wilson, Sociobiology: The New Synthesis (Cambridge, MA:

Harvard University Press, 1975). стр. 562] Людей отличает слепая вера: “Человек хочет скорее верить, нежели знать” [там же, стр. 561]. Следует отметить, что это утверждение мы встречаем в книге, которую принято считать научной работе, и которая используется в качестве учебника по всему миру, но, будем честны, “человек хочет скорее верить, нежели знать” это утверждение на уровне местечкового философа в пивной, фраза, которую кто-нибудь может бросить другу во время беседы в баре после изнурительного спора на работе с человеком, которого он считает неправым и никак не может переубедить.

 

 

Еще одними универсальными аспектами человеческой природы Вильсон считает взаимную ненависть и семейный шовинизм. Он пишет, что “человеческие существа четко осознают свое кровное родство и способность плести интриги” [там же, стр. 119]. Ксенофобия, боязнь чужаков, объявляется врожденной чертой. “Отчасти проблема человека в том, что его межгрупповые реакции все еще примитивны и грубы и не соответствуют тем расширенным территориальным рамкам, которые ему навязывает современная цивилизация” [там же, стр. 556]. Результатом этого, по его мнению, является то, что “наиболее характерные человеческие черты появились в результате той фазы социальной эволюции, которая происходила через межплеменные войны и геноцид” [там же, стр. 575].

В отношениях между полами Вильсон объявляет, что доминирование и превосходство мужчин тоже является частью человеческой природы. Он пишет, что “среди общих социальных черт в людях можно назвать агрессивные системы доминирования, в которых самцы всегда доминируют над самками” [там же, стр. 552].

“И этот список далеко не полон. Нельзя также сказать, что это взгляд всего лишь одного, пускай и влиятельного, сторонника социобиологии. Утверждения о том, что война, доминирование одного пола над другим, любовь к частной собственности и ненависть к чужакам являются универсальными для всех людей врожденными чертами встречаются в текстах сторонников социобиологии повсеместно, будь они биологами, экономистами, психологами или политологами”. [R. Lewontin, Biology as Ideology, стр. 56]

Все эти утверждения удивительно невежественны, если принять во внимание историю даже только европейских обществ. К примеру, универсальная для всех ксенофобия очень странно выглядела бы в начале девятнадцатого века у российской аристократии, которая говорила на французском, считала все славянское ущербным, а в военном деле ориентировалась на немцев. Образованные и господствующие классы очень часто ориентируются на тех, кого считают лучшими, вне зависимости от их национальной принадлежности: например, режиссеры итальянских научно-популярных передач стараются приглашать к себе англоговорящих ученых, которых потом приходится переводить и дублировать, вместо своих итальянских ученых, потому что, по мнению продюсеров, итальянцы ни за что не поверят научной информации, изложенной на итальянском языке — только на английском.

Лучше всего узость и антиисторичность социобиологических утверждений показывает обычная дискуссия о редкости ресурсов и неравенстве распределения.

Профессор Вильсон пишет, что “члены человеческих обществ иногда вынуждены тесно сотрудничать на манер насекомых, но чаще всего они соревнуются за ограниченные ресурсы, доступные в их области. Лучшие и наиболее предприимчивые акторы обычно получают непропорциональную долю вознаграждения, в то время как худшие обычно вытесняются на менее желательные роли” [E.O. Wilson, Sociobiology: The New Synthesis (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1975). стр. 554].

Это описание абсолютно игнорирует огромный объем разделяемых ресурсов, который присутствует в современных обществах охотников-собирателей, вроде эскимосов, и искажает историю даже одной Европы. Предпринимательство, конкуренция и прочие механизмы современного общества существовали отнюдь не всегда, и даже действовали так, как они действуют сейчас, тоже не все время своего существования. Разумеется, сторонники социобиологии признают наличие исключений из своих правил, но относят их к редким или неестественным случаям. Люди в обществе, мол, способны тесно сотрудничать, как, например, “подобные насекомым” китайцы, но это состояние может поддерживаться лишь силой и постоянным надзором. Стоит лишь на мгновение ослабить контроль, и люди вернутся к своему естественному состоянию.

На поверхности этой теории человеческой природы лежит довольно очевидная идеологическая приверженность современному иерархическому предпринимательскому обществу, построенному на конкуренции. Однако, под этим скрывается более глубокая идеология, заключающаяся в примате индивида над коллективом. Несмотря на то, что она называется “социо”-биология, мы имеем дело с теорией не социальных причинно-следственных связей, а индивидуальных. Отличительные характеристики общества представляются последствием свойств индивидов, составляющих это общество, а эти свойства, в свою очередь, считаются обусловленными их генами. Если человеческое общество ведет войну, то из-за того, что каждый индивид в обществе агрессивен. Если мужчины как группа доминируют над женщинами, а белые — над черными, то это из-за того, что каждый мужчина как индивид желает доминировать над каждой женщиной, а каждый белый испытывает личную неприязнь при одном лишь взгляде на чернокожего. Структуры общества, таким образом, всего лишь отражают эти личные предрасположенности. Общество есть не более чем сумма составляющих его индивидов, точно так же, как культура представляется не более чем суммой не связанных между собой фрагментов, индивидуальных предпочтений и привычек.

Этот взгляд путает, отчасти из-за лингвистических моментов, очень разные явления. Довольно очевидно, что Великобритания и Германия объявили друг другу войну в 1914 году вовсе не из-за того, что отдельные британцы или немцы испытывали агрессию по отношению друг к другу. Если бы это было так, нам никогда не потребовалась бы всеобщая воинская повинность. Англичане, канадцы и американцы убивали немцев, и наоборот, потому что их государства поставили их в положение, делавшее это неизбежным. Отказ от призыва в армию наказывался тюремным сроком, а отказ повиноваться приказам на поле боя — расстрелом. Мощные пропагандистские машины государства фабрикуют военную музыку и истории о злодеяниях неприятеля, чтобы убедить граждан в том, что их жизни и невинность их дочерей находятся под угрозой перед лицом вражеских варваров. Перепутать индивидуальную агрессию и государственную означает перепутать приток гормонов, который человек может почувствовать, если ему внезапно дали пощечину, и государственными политическими интересами, касающимися контроля над ресурсами, торговых путей, цен на товары сельского хозяйства и доступности рабочей силой, которые лежат в основе войн. Важно также понимать, что совершенно необязательно придерживаться определенных взглядов на сущность человеческой природы, чтобы поддаться этой ошибке и считать, что индивиды определяют общество. Знаменитый идеолог анархизма князь Кропоткин тоже считал, что существует некая универсальная человеческая сущность, но, наоборот, склонная к сотрудничеству и противостоящая иерархии, которая непременно возобладала бы, если бы ей позволили. Но его идеи основаны на точно таком же приоритете индивидуального над социальным, как и идеи социобиологии.

Описав некий набор универсальных для человека социальных институтов, которые являются якобы последствием индивидуальной природы человека, социобиологическая теория затем утверждает, что эта индивидуальная природа заложена в генах. Якобы существуют гены предпринимательства, мужского превосходства, агрессивности и так далее, и таким образом конфликт между полами, или отцами и детьми, например, объявляется генетически запрограммированным. Чем же доказывается то, что все эти характеристики заложены в генах? Обычно это делается просто на основании того, что, раз они являются общими для всех людей, значит, они должны быть генетическими. Типичным примером такого обоснования является обсуждение отношений полов. Профессор Вильсон пишет в “Нью-Йорк Таймс”: “в обществе охотников-собирателей мужчины охотятся, а женщины сидят дома. Это разделение сохраняется в большинстве аграрных и индустриальных обществ [видимо, до проф. Вильсона еще не дошли веяния последних ста лет касательно работающих женщин] и на одном лишь этом основании уже можно говорить о его генетическом происхождении.” [E.O. Wilson, «Human decency is animal,» New York Times Magazine, 12 October 1975, 38-50.]   Этот агрумент путает наблюдение с объяснением. Если его рекурсивность неочевидна, можно сравнить его с утверждением, что раз 99% финнов — лютеране, значит, у них должен где-то быть ген лютеранства.

Вторым доказательством в пользу генетического детерминизма является сравнение поверхностно схожих явлений у животных и у человека, типичным примером которого является наличие у муравьев “рабов” и “королев”, несмотря на то, что “рабы” у муравьев всегда оказываются другого вида, и поэтому процесс “порабощения” больше напоминает одомашнивание животных, а безмозглая фабрика яиц в сердце муравейника имеет очень мало общего с социальной ролью, занимаемой Елизаветой II. Подобное сравнение всегда сталкивается с проблемой различия между гомологией и аналогией. Под гомологичными признаками в биологии подразумеваются признаки, имеющие общие биологические корни. Гомологичные признаки, например, кости человеческой руки и кости крыла летучей мыши, могут быть различными внешне и функционально, но имеют общее происхождение и на них воздействуют одни и те же гены. Крыло летучей мыши и крыло насекомого, с другой стороны, хоть и могут быть похожи внешне и выполняют схожие функции, являются аналогичными признаками, и не имеют ничего общего с точки зрения генетики и морфологии. Но аналогия — вещь субъективная, и зависит от воззрений и предпочтений наблюдателя. Нет практически никаких анатомических, физиологических или генетических свидетельств того, что явление, называемое в науке агрессией у крыс имеет что-либо общее с вторжением Германии в Польшу в 1939 году.

Третьим видом доказательств в пользу генетического базиса человеческого социального поведения считается наследуемость признаков. Такие черты, как интроверсия или экстраверсия, личный темперамент, психомоторные навыки, эротицизм и депрессия, считаются наследуемыми признаками. Но доказать это на самом деле крайне тяжело с точки зрения науки. Поскольку люди — не животные, и проводить эксперименты с выведением людей в лабораторных условиях невозможно, исследования всегда проводятся на людях, которые, как правило, выросли в той или иной социальной среде, и зачастую невозможно отличить, какие черты были унаследованы генетически, а какие просто переданы с обучением. В конце концов, двумя самыми наследуемыми признаками в США являются принадлежность к религиозной конфессии и политической партии, но никто не станет в здравом уме утверждать, что они обусловлены генетически.

“Наблюдаемое сходство между родителями и детьми не является доказательством их биологического сходства. Нельзя путать наблюдение и возможные причины. Фактически, ни одно исследование личностных черт в человеческих популяциях не смогло целиком и успешно отделить сходство, вызванное общим семейным опытом, от генетического сходства. Так что, оказывается, мы не знаем практически ничего о наследовании черт темперамента и интеллекта, которые считаются основой человеческого социального устройства”   [R. Lewontin, Biology as Ideology, стр. 60]

Но есть и более серьезная проблема. Чтобы произвести исследование наследуемости признаков, даже верное, нам нужна разница между индивидами. Если все люди похожи друг на друга в каком-то отношении, то есть, если у всех людей есть одни и те же гены, отвечающие за какую-либо характеристику, способов исследовать ее наследуемость не существует, поскольку генетические исследования требуют разницы между индивидами. Социобиологическая теория утверждает, что существуют гены агрессии, мужского доминирования, ксенофобии и так далее. Но если они общие для всех, если эволюция сделала всех такими в этих аспектах, то не может быть в принципе никакого способа изучить их наследуемость. С другой стороны, если генетическая вариативность между людьми в этих признаках существует, то как можно объявлять одно или другое ее проявление универсальным для человеческой природы? Если в человеческой природе генетически заложена агрессивность и любовь к войне, то следует предположить, что у пацифистов этого гена нет и они, таким образом, в определенном смысле не совсем люди. Если же у них есть этот ген, то получается, что гены вовсе не так абсолютно определяют человеческое поведение. Нельзя утверждать, что мы все генетически схожи в определенных аспектах и что наши гены всемогущи в определении нашего поведения, и одновременно наблюдать, что люди разнятся в своем поведении, тогда это утверждение противоречит само себе.

Наконец, объяснение поведения исключительно генами неверно с чисто биологической точки зрения. ДНК влияет на формирование организмов несколькими путями.

Во-первых, в генах зашифрована точная последовательность аминокислот, составляющих белки, но никто не станет утверждать, что последовательность аминокислот или сами белки делают из людей либералов или консерваторов. Во-вторых, гены влияют на то, когда в процессе развития организма и в какой части тела будут вырабатываться определенные белки, что в свою очередь воздействует на деление и рост клеток. Так что можно было бы утверждать, что существует зафиксированный паттерн нейронов в центральной нервной системе, сформированный включением и выключением определенных генов во время формирования организма, который делает людей воинственными или пацифистами. Однако же это потребовало бы теории формирования ЦНС, которая не делает никаких поправок на случайности в процессе формирования организма и на создание мозговых структур в результате опыта. Однако, даже рудиментарная социальная структура муравьев очень гибко реагирует на внешнюю среду. Колония муравьев меняет свое социальное поведение со временем и в зависимости от размеров. Было бы огромным допущением сказать, что человеческая нервная система, в тысячи раз более сложная, чем таковая у муравья, ограничена абсолютно стереотипированными и зафиксированными реакциями на разные обстоятельства. Огромное разнообразие социальных обстоятельств в человеческом обществе потребовало бы такой объем ДНК, которого у нас просто нет. Человеческой ДНК достаточно для примерно 250 тысяч генов, но этого было бы явно недостаточно, чтобы определить всю сложность человеческой общественной организации, если бы она детально описывалась вплоть до отдельных нейронных связей. Если же мы признаем, что лишь самые общие рамки социального поведения могут быть заданы генетически, мы должны допустить огромную гибкость, целиком зависящую от конкретных обстоятельств.

Последним шагом в доказательстве социобиологии является утверждение того, что гены, определяющие универсальную человеческую природу, были зафиксированы в результате эволюции естественным отбором. То есть, когда-то давно люди генетически различались в том, насколько они были подвержены агрессии, ксенофобии, внушению, мужскому доминированию, и так далее, но те индивиды, которые были более агрессивны оставили больше потомства, так что в нашем геноме остались именно те гены, которые сейчас определяют наше поведение. Аргумент от естественного отбора кажется довольно простым и прямолинейным в случае с некоторыми признаками. Например, можно сказать, что те из наших предков, кто был более агрессивен, оставили больше потомства, потому что истребили менее агрессивных. Более склонные к предпринимательству забрали себе все ресурсы и выморили голодом слабаков, и так далее. В каждом из этих случаев легко придумать правдоподобную историю, которая объяснила бы репродуктивную выгоду того или иного признака.

Однако, существуют признаки, которые считаются универсальными, но которые не так-то легко объяснить историей об индивидуальном репродуктивном преимуществе. Типичным примером, часто обсуждаемом сторонниками социобиологии, является альтруистическое поведение. Чтобы объяснить альтруизм, сторонники социобиологии придумали концепцию семейного отбора. Естественный отбор по определенному признаку не требует, чтобы все индивиды, обладающие данным признаком оставили больше потомства, а лишь чтобы гены, в которых он зашифрован, оказались в наибольшем количестве в последующих поколениях.

Есть два способа увеличения репрезентации своих генов в будущих поколениях. Первый — оставить больше потомства. Второй — сделать так, чтобы даже если собственного потомства не станет больше, потомство родственников увеличится, поскольку близкие родственники имеют общие гены. Так что кто-то может пожертвовать своим воспроизводством целиком, чтобы его братья и сестры имели больше детей. Таким образом эти гены будут распространяться непрямым образом через родственников и этим непрямым путем он как бы оставит больше потомства. Примером этого феномена считается явление “помощников в гнезде” у птиц, которое описывается как помощь невоспроизводящихся птиц своим близким родственникам, которые из-за этого имеют возможность вырастить больше обычного количества потомства и в конечном итоге произвести больше семейных генов. Чтобы семейный отбор работал, родственники должны оставлять достаточное количество потомства. Например, если индивид полностью пожертвует собственным воспроизводством, его родственник должен произвести как минимум в два раза больше потомства. Но можно по крайней мере придумать историю, которая представляет эту гипотезу в правдоподобном виде.

После этого нам остается объяснить те черты, которые не предрасположены к помощи именно родственникам, а, например, являются проявлениями общего альтруизма ко всем представителям своего вида. Почему люди проявляют доброту к незнакомцам? Сторонники социобиологии объясняют этот феномен “обоюдным альтруизмом”. Даже если люди не являются друг другу родственниками, если один помог другому, и это ему чего-то стоило, этот другой запомнит факт помощи и будет склонен помочь в будущем, и таким непрямым образом индивид будет более успешен репродуктивно. Часто при этом приводится пример тонущего человека: вы видите тонущего незнакомца и прыгаете его спасать, а когда-нибудь в будущем человек, которого вы спасли, увидит, как вы тонете, и спасет вас. Это непрямым образом увеличивает ваши шансы на выживание и воспроизводство. Проблема с этой историей, разумеется, заключается в том, что на человека, которого вы когда-то спасли от утопления в прошлом, вы будете надеяться в последнюю очередь, если будете тонуть сами, потому что он во-первых вряд ли является хорошим пловцом, а во-вторых маловероятно, что в этот момент неподалеку окажется именно он.

Настоящей проблемой с объяснениями, допускающими прямое преимущество, семейный отбор или взаимный альтруизм, в зависимости от того, что нужно для доказательства, является то, что можно придумать подобную историю, которая объясняла бы естественное селективное преимущество для любого признака. Посмотрев на эти истории, сложно представить себе какой-либо человеческий признак или черту, для которой нельзя было бы придумать правдоподобную гипотезу того же вида. Но близка ли хоть одна из них к истине? Необходимо четко отделать правдивое от правдоподобного. Как минимум, можно потребовать свидетельства того, что данный процесс отбора наблюдается в настоящем, или следы его в прошлом, но никто никогда не измерял репродуктивное преимущество альтруистического поведения ни в одной человеческой популяции. Все социобиологические объяснения эволюции человеческого поведения подобны рассказам Киплинга о том, откуда взялся горб у верблюда и хобот у слона: это всего лишь истории. Науку превратили в игру.

Наука есть нечто большее, чем просто институт, направленный на манипуляцию окружающей средой. У нее также есть функция формирования мнения о политической и социальной среде. В этом смысле наука является частью общего процесса образования, и заявления ученых служат основой для существенной части формирования общественного сознания. Образование в целом и научное образование в частности призвано не только делать людей компетентными в деле взаимодействия со средой, но и формировать их отношение к разным явлениям и процессам. Никто не видел этого более четко, и не сформулировал более честно, чем один из самых убежденных консерваторов в истории Америки, Дэниел Уэбстер, который писал, что “образование это мудрая и либеральная форма полиции, при помощи которой обеспечивается безопасность жизни и собственности и мир в обществе”.

 

Наука как социальное действие

“Предыдущие главы были в основном посвящены отдельному идеологическому предубеждению в современной биологии. Это предубеждение заключается в том, что все, чем мы являемся, наши болезни и здоровье, наши бедность и богатство, и сама структура общества, в котором мы живем, в конечном итоге зашифрованы в нашей ДНК. Мы, по словам Ричарда Докинза, являемся неуклюжими роботами, душой и телом созданными ДНК. Но мнение о том, что мы целиком находимся во власти внутренних сил, предопределенных с рождения, является лишь частью идеологической платформы, которую можно назвать редукционизмом”. [R. Lewontin, Biology as Ideology, стр. 68]

Редукционизм есть вера в то, что мир можно разделить на множество мелких частей, каждая из которых имеет некие свойства и которые вместе формируют более крупные вещи. Например, общество состоит из индивидов и является не более чем совокупным проявлением индивидуальных качеств человеческих существ. Внутренние индивидуальные качества являются причинами всего, и общественное целое есть лишь последствие этих качеств. Этот индивидуалистический взгляд на биологию является простым отражением идеологии буржуазных революций восемнадцатого века, которые во главу угла во всем ставили индивида.

Этот взгляд на причинно-следственные связи и автономию индивидуальных частиц порождает не только веру в то, что наше существование как индивидов управляется внутренними силами, над которыми мы не имеем никакой власти. Он также предполагает окружающий мир, состоящий из таких же частиц, со своими законами, на которые мы как индивиды не можем иметь никакого влияния. Точно так же, как гены находятся внутри нас, окружающая среда находится вовне, а мы сами целиком оставлены на милость этих внутренних и внешних миров. Это порождает ложную дихотомию “природа или воспитание”. Против тех, кто утверждает, что все наши способности по решению проблем и наш интеллект определяются генами, восстают те, кто утверждает, что интеллект определяется средой. И вновь продолжается бой между теми, кто верит в приоритет природы, и теми, кто верит в приоритет воспитания.

Истоки разделения между природой и воспитанием, между организмом и его средой, можно отследить до Чарльза Дарвина, который наконец-то ввел в биологию современное ему механистическое мировоззрение. До Дарвина считалось, что внутренняя среда и внешняя среда являются частями единой системы, и одна может влиять на другую. Наиболее известной теорией эволюции до Дарвина была теория Ламарка, который верил в наследование приобретенных признаков. Перемены в окружающей среде вызывали изменения в организмах и считалось, что эти изменения передаются затем по наследству. С этой точки зрения ничего не отделяет внешнюю среду от внутренней, поскольку внешние изменения будут воспроизводиться в последующих поколениях.

Дарвин отверг это мировоззрение целиком и заменил его системой, в которой организмы и их среда обитания были полностью разделены. Внешний мир имеет свои собственные законы и механизмы. Живые организмы сталкиваются с ними, переживают их и либо успешно приспосабливаются к ним, либо нет. Правило жизни по Дарвину звучит как “приспособься или умри”. Разделение между внутренними и внешними силами является одной из глубинных концепций дарвинизма. Единственная связь между ними пассивна: организмы, которым повезло попасть в совпадение внутренних и внешних факторов выживают.

“Взгляды Дарвина оказались ключом к успешному пониманию эволюции. Ламарк был просто неправ относительно того, каким образом окружающая среда влияет на наследственность, и дарвинское отчуждение организма от среды было необходимым первым шагом к правильному описанию того, как силы природы влияют друг на друга. Проблема в том, что оно было именно что первым шагом, но все на нем и остановились. Современная биология привержена точке зрения, которая гласит, что организм является всего лишь полем боя между внутренними и внешними факторами, пассивным последствием внешней и внутренней деятельности, находящейся вне их контроля. Эта точка зрения имеет важное политическое значение, она подразумевает, что окружающий мир находится целиком вне нашей власти и мы должны принять его таким, какой он есть, и приложить все усилия, чтобы пройти через минное поле жизни, используя оборудование, предоставленное нашими генами, чтобы добраться до его противоположной стороны целыми и невредимыми”. [R. Lewontin, Biology as Ideology, стр. 70]

Что самое интересное, эта идея внешней среды, подготовленной для людей природой и фактически неизменной, кроме разве что возможности нарушить ее деликатный баланс и уничтожить ее, абсолютно противоречит всему, что мы знаем об организмах и окружающей среде. Освободившись от идеологического предубеждения атомизма и редукционизма и посмотрев на фактические отношения между организмами и окружающим их миром, можно увидеть гораздо более разнообразный спектр отношений, которые имеют очень разные последствия для социальной и политической практики, чем обычно полагается, например, экологическим движением.

Во-первых, не существует никакой независимой “окружающей среды” в абстрактном понимании. Точно так же, как организм не существует без среды, не может быть никакой среды без организмов. Организмы не переживают среду, они ее создают. Они также создают свои собственные маленькие среды из элементов физического и биологического мира, и делают они это путем своей собственной деятельности. Элементы мира за пределами организма являются частью его среды в той мере, в какой они влияют на его жизнедеятельность и используются им в ходе его активной деятельности.

Во-вторых, окружающая среда, в которой живут организмы, постоянно изменяется в ходе их жизни. Когда растения углубляют корни в почву, они изменяют ее физические характеристики, разрыхляя и проветривая ее. Они источают органические молекулы — гумусовые кислоты — которые изменяют ее химические характеристики. Они позволяют благотворным грибам жить совместно с ними, проникая в их корневые системы. Они меняют уровень водяного горизонта, поглощая воду. Они изменяют влажность в непосредственной близости от себя, и их листва меняет уровень освещенности под собой. Кроты роют почву. Земляные черви способны целиком изменить топологию местности. До начала прошлого века бобры имели не меньшее влияние на ландшафт Северной Америки, чем люди, и так далее.

Каждый организм представляет собой постоянный процесс изменения мира, в котором он живет, поглощая одни материалы и выделяя другие. Любое потребление является производством. Последствием этого всеобъемлющего процесса жизни организмов является то, что каждый организм одновременно производит и уничтожает условия для своего существования. Часто говорят о том, как люди уничтожают окружающую среду, но они совершенно не одиноки в том, как наши жизненные процессы меняют мир в сторону, враждебную для продолжения нашей собственной жизни. Каждая бактерия поглощает пищу и выделяет отходы, которые для нее токсичны. Организмы способны испортить среду не только для себя, но и для будущих поколений, как например белые сосны в США, которые способны заполонить оставшуюся от заброшенной фермы прогалину настолько плотно, что следующему поколению сосен оказывается недостаточно освещения для роста, и появляется так называемый разрыв между поколениями, который не уникален для людей.

Так что нужно расстаться с мыслью о том, что существует постоянная и неподвижная природа, которую беспокоят и уничтожают исключительно люди. Люди определенно ее меняют, как и любой другой организм, и у людей определенно есть способность, которой нету у прочих организмов, а именно изменять мир очень быстро и изменять его сознательно, в сторону, которую мы считаем благоприятной. Вместе с тем, жить, не меняя нашей среды вообще, мы не можем. В этом и заключается второй закон отношений между организмом и его средой.

В-третьих, организмы определяют статистическую природу среды в той степени, в которой она на них влияет. Организмы способны усреднять параметры и буферизировать колебания физических факторов. Типичным примером может быть то, как животные и растения запасают солнечный свет. Даже если в средней полосе условия для роста и хорошее питание не присутствуют весь год, отнюдь не одни только фермеры способны запасаться нужными веществами. Картофельные клубни служат хранилищами энергии и питательных веществ для картофеля, а желуди — для дуба. Прочие организмы в свою очередь используют эти хранилища для своих запасов: белки запасаются желудями, а люди — картофелем. Люди имеют инструмент для усреднения на еще большем уровне: деньги. Таким образом, организмы на деле имеют возможность не переживать существенную долю колебаний условий окружающей их среды на своей шкуре.

Точно так же у организмов встречаются способы реагирования на перемены в окружающем мире, а не только на уровни ресурсов. Водяные блохи иногда размножаются сексуально, а иногда асексуально. Причиной этой перемены является резкая перемена условий существования в любом направлении. Таким образом, третье правило взаимоотношений организмов и среды заключается в том, что колебания в окружающем мире имеют значение только в том смысле, в каком организмы их воспринимают.

Наконец, организмы способны изменять физическую природу сигналов, поступающих к ним из внешней среды. По мере того, как температура в комнате растет, человеческая печень это замечает, но не как повышение температуры, а как изменение содержания в крови сахара и определенных гормонов. Если человек в пустыне слышит колебания воздуха, производимые гремучей змеей, у него вырабатывается адреналин, но  у гремучей змеи, почувствовавшей те же самые колебания, была бы совершенно другая реакция. Последнее правило взаимоотношений между организмом и средой заключается в том, что сама физическая природа среды, в том аспекте, в каком она важна для организмов, определяется самими организмами.

Можно возразить, что столь взаимосвязанная картина организма и среды игнорирует некоторые очевидные факторы внешнего мира, которые организмы совершенно неспособны контролировать. Человек может быть и открыл закон тяготения, но не преодолел его, бороться с гравитацией невозможно. Но и это на самом деле не так. Живущие в жидкости бактерии не чувствуют воздействия силы тяжести, потому что они настолько малы, что свойства жидкости освобождают их от влияния этой довольно слабой силы. Но размер бактерии определяется ее геном, и таким образом, значение гравитации для нас и для бактерии определяется разницей в генетике.

С другой стороны, бактерии подвержены другому универсальному физическому закону, который не замечают люди: Броуновскому движению. Воздействие физических сил на организм сильно зависит от параметров этого организма, заложенных в его геноме. Так что, в определенном смысле, физические воздействия окружающей среды, в том аспекте, в каком они имеют значение для живых существ, заложены в их генах. Точно так же, как нельзя говорить о живых организмах исключительно как о продуктах их генома, а нужно признать, что гены взаимодействуют с окружающей средой в процессе формирования и жизнедеятельности организма, точно так же не стоит ошибочно считать, что организмам противостоит абсолютно независимая от них окружающая среда. Внутренние и внешние факторы не разделены, а неразрывно друг с другом связаны.

“Этот взгляд на отношения между организмом и средой имеет серьезные последствия для политических и социальных движений в наши дни. Существует распространенное мнение, что наш мир становится все менее приятным и все более опасным местом для жизни. Есть вероятность, что в недалеком будущем он станет катастрофически более неприятным. Он может стать намного теплее. Его может бомбардировать большим количеством ультрафиолетовых лучей. Мир начинает скверно пахнуть, он наполнен разнообразными токсичными веществами, несущими болезни и смерть, и мы считаем все эти перемены результатом человеческой деятельности. Абсолютно справедливо полагать, что люди должны стремиться делать мир таким, чтобы они могли прожить в нем счастливую, здоровую и довольно долгую жизнь. Но мы не можем сделать это под лозунгом “спасем окружающую среду”, потому что этот лозунг предполагает наличие некоей окружающей среды, которая была создана природой и погибает от нашей глупости. Он предполагает, что существует такая вещь, как природное равновесие, что мир находится в равновесии и гармонии, а уничтожают его лишь глупость и жадность человеческих существ.” [R. Lewontin, Biology as Ideology, стр. 78]

Ничего из того, что нам известно о природе, не говорит о том, что в ней наблюдается какое-то особенное равновесие или гармония. Физическая и биологическая среды с самого начала времен были в постоянном движении. То, что мы сейчас воспринимаем, как окружающую среду, во многом является результатом жизнедеятельности организмов. Например, кислород, которым дышат все животные, оказался в атмосфере благодаря жизнедеятельности водорослей, бактерий, а затем и растений. Всего лишь 60 тысяч лет назад, Канада была полностью покрыта льдом. В окружающей среде никогда не было никакой гармонии. 99,999% видов, которые когда-либо существовали, вымерли, и в конечном итоге все они вымрут. Первые организмы появились на земле 3-4 миллиарда лет назад, а согласно законам физики, наше Солнце войдет в следующую фазу жизненного цикла звезды через 3-4 миллиарда лет и сожжет Землю, положив конец любой жизни на ней.

“Так что любое рациональное экологическое движение должно отказаться от романтического и абсолютно необоснованного идеологического постулата о гармоничной и уравновешенной природе, и в свою очередь обратиться к по-настоящему важному вопросу о том, как люди хотят жить и как сделать так, чтобы сделать это возможным. Люди обладают уникальным свойством, которого нет у других организмов. Это не способность к разрушению, а способность к планированию тех изменений, которые происходят в окружающем мире. Мы не можем предотвратить перемены в мире, но мы можем, с должной социальной организацией, повернуть эти перемены в более благоприятное для нас русло, и возможно даже отложить наше вымирание на пару сотен тысяч лет”. [R. Lewontin, Biology as Ideology, стр. 79]

Находится ли возможность изменить свое будущее в рамках биологических способностей человека? Этот вопрос возвращает нас к проблеме человеческой природы и биологического детерминизма. Если сторонники социобиологии правы, то человеческие существа ограничены своими генами, которые делают их склонными к индивидуализму, предпринимательству, агрессии, ксенофобии, семейственности, доминированию и эгоизму до такой степени, что никакая радикальная реорганизация общества невозможна. С другой стороны, если прав был Кропоткин, и люди биологически склонны к кооперации и лишь исторический процесс увел их от нее, подобная реорганизация, наоборот, возможна. Кажется, что нам необходимо точно знать ограничения, накладываемые на человека его биологической природой, ведь, в конце концов, их преодолеть невозможно.

Необходимость биологических исследований для принятия решений и скрывающееся под нею предположение о том, что общество должно быть направляемо технократической элитой, разбирающейся в генетике, путает свойства и ограничения индивидов со свойствами и ограничениями общественных институтов, которые они создают. Это венец политического выражения веры в то, что независимые индивидуальные единицы определяют свойства коллективов, в которые они собраны.

“Но если мы посмотрим на реальное общество, то мы увидим, что верно обратное. Если чем-то и можно охарактеризовать социальную организацию и ее последствия, то это не отражением ограниченности отдельных индивидуумов, но его отрицанием. Ни один отдельный человек не может летать, размахивая руками и ногами. Это действительно является биологическим ограничением, имеющим отношение к нашему размеру и устройству тела. Точно так же люди не могут летать, собравшись в толпу и размахивая руками вместе. Но я в прошлом году летал в Торонто, и эта моя способность летать являлась результатом социального действия. Самолеты и аэропорты есть продукты образовательных учреждений, научных открытий, концентрации капитала, производства и переработки топлива, металлургии, обучения пилотов, действий правительства по регулированию воздушного движения и прочих систем, каждая из которых является продуктом общества. Эти продукты общества в конечном итоге сделали полет возможным для нас как для индивидов.”[R. Lewontin, Biology as Ideology, стр. 80]

Следует заметить, что хотя полет и является целиком социальным продуктом, летает отнюдь не общество. Общество не может летать. Летают индивиды, но их полет является последствием социальной организации.

Индивидуальные биологические ограничения, выводимые из наблюдений за индивидами как изолированными единицами в вакууме, не являются таковыми для индивидов, состоящих в обществе. Дело даже не в том, что целое больше, чем простая сумма его частей, а скорее в том, что свойства этих частей не могут быть поняты иначе, кроме как в контексте целого. Части не обладают отдельными свойствами в изолированном смысле, но только в контексте, в котором они находятся. Теория человеческой природы, которая ищет эту природу в генах внутри индивидуумов и ограничениях этих индивидуумов, вызванных этими генами, или в свойствах окружающего мира, которые неподвижны и не подвержены изменению кроме как путем разрушения, промахивается по всем пунктам.

Действительно, в определенном смысле общественная и политическая структура человеческого общества является отражением нашего биологического существования, поскольку люди в конечном итоге являются материальными биологическими объектами, формирующимися под воздействием своих генов и окружающей среды. Нельзя сказать, что биология не имеет никакого влияния на общественную структуру. Вопрос лишь в том, какая часть биологии имеет влияние? Если бы нужно было выбрать одну биологическую характеристику, которая делает людей такими, какие они есть, это был бы размер. Лилипуты из “Гулливера” Свифта, ростом в шесть дюймов, не могли бы иметь развитую цивилизацию, которая им приписывалась, поскольку вне зависимости от их формы они не могли бы, к примеру, добывать руду и плавить металл, поскольку шестидюймовое существо не может ударить киркой с достаточной силой, чтобы дробить камни. Не говоря уже о том, что их мозги были бы слишком маленькими, чтобы даже подумать об этом. Скорее всего, для речи и прочих сложных социальных действий требуется нервная система определенных размеров и сложности. Для своего размера муравьи, несомненно, очень сильны и умны, но сами по себе их габариты гарантируют, что муравьям никогда не доведется писать книжки о людях.

 

Наиболее важный факт о генах человека заключается в том, что они сделали нас настолько большими, насколько нужно, и с нервной системой достаточной сложности. Однако никаких генов не хватит для того, чтобы определить подробно структуру этой нервной системы и сознание, которое является частью этой структуры. Однако же нашу среду, ее историю и направление ее будущего создает именно сознание. Этот факт дает нам правильное понимание отношений между нашими генами и течением нашей жизни.

Наша ДНК сильно влияет на нашу анатомию и физиологию. В особенности она делает возможным тот сложный мозг, которым отличаются люди. Но сделав возможным этот мозг, гены также сделали возможной социальную природу человека, ограничения и возможные формы которой мы не знаем кроме тех частей, которые человеческое сознание уже воплотило в жизнь. Говоря словами Симона де Бивуара, человеческое существо есть существо, чья сущность состоит в отсутствии таковой.

История сильно превосходит любые ограничения, приписываемые способности генов или окружающей среды определять нашу судьбу. Как Палата лордов, уничтожившая свою собственную власть актами о реформах ради дальнейшего развития Британии, так и гены, сделав возможным развитие человеческого сознания, потеряли свою власть определять поведение индивида и его среду. Их заменил новый уровень причинно-следственных связей, уровень социального взаимодействия с его собственными законами и собственной природой, которую можно понять и изучить лишь через социальное же действие.