… что вам не расскажут про капитализм?

Print PDF

Предлагаем вашему вниманию несколько интересных книг известного корейского экономиста Ха Джун Чхана (работает в Лондоне) о том, как устроена мировая экономика, с разоблачением неолиберальных мифов.

Чхан. «Как устроена экономика»

Чхан. «Недобрые Самаритяне: Миф о свободе торговли и Тайная История капитализма»

Чхан. «23 тайны: то, что вам не расскажут про капитализм»

Автор отнюдь не марксист. Он защитник капитализма, но реального, а не такого, каким его представляют «экономисты-рыночники». Он показывает, что капитализм каким был, таким и остается, и что развитие требует защиты будущих прогрессивных отраслей, их выращивания при участии государства, а не «свободы торговли» и «открытых дверей».

Забавный для нас момент состоит в следующем. Ха Джун Чхан относится к монетаристам—неоклассикам откровенно презрительно и чётко показывает, что в соотношении с реальным положением дел они или жулики, или идиоты, а пропагандируемое ими — сказки, вредные для тех кто их слушает.

Что бы эти сказочники сказали в свое оправдание? «Только благодаря нам рабочие готовы работать и зарабатывать, а не ломать систему, а те у кого есть какие-то деньги, — открывать бизнесы. Что с ними было бы, послушай они вашу правду? Они узнали бы, что 80% новооткрытых бизнесов обязательно разорится безотносительно к коммерческому таланту владельцев, просто от конъюнктуры, рабочий же, сколько не работай, наверх не поднимется.

А так, пока ширнармассы верят в наши сказки, колеса крутятся. Именно наше окормление свободнорыночной идеологией спасает капитализм, а не ваше «развитие производства», нам и надо платить».

Автор — отличный стилист, книги читаются «на одном дыхании». С чего лучше начать? С историй, как разбогатели богатые страны (в «Недобрых самаритянах»).

Как разбогатели богатые страны?

Даниэль Дефо (Daniel Defoe), автор «Робинзона Крузо» прожил яркую жизнь. До того как он стал писателем, он был бизнесменом и занимался импортом шерстяных товаров, трикотажа, вина и табака. Также он служил короне, в королевской лотерее и в Податной Стекольной Инспекции (Glass Duty Office), которая взимала печально известный «оконный налог», т.е. налог на недвижимость, исчисляемый пропорционально количеству окон [«оконный налог» заменял собою подоходный налог; кроме того существовал «стекольный налог», взимавшийся с веса стекла и стеклянных изделий]. Ещѐ он был влиятельным политическим памфлетистом [сейчас бы сказали блоггером] и вѐл двойную жизнь в качестве правительственного шпиона. Сначала он шпионил на Роберта Харли (тори), спикера Палаты Общин.

Затем он ещё больше осложнил себе жизнь, начав работать на заклятого врага Харли – правительство вигов Роберта Уолпола. Как если бы быть только бизнесменом, романистом, налоговым инспектором и шпионом ему было слишком скучно, Дефо был ещѐ и экономистом. Эта сторона его жизни ещѐ менее известна, чем его шпионство. В отличие от романов «Робинзон Крузо» и «Молль Фландерс», его главная экономическая работа «План английской торговли» (1728) ныне почти забыта. В популярной биографии Дефо, написанной Ричардом Вестом (Richard West), эта книга не упоминается вовсе, а в удостоенной наград биографии, пера Полы Бакшайдер (Paula Backscheider), она упоминается, в основном, в связи с малозначительными вопросами, такими как отношение Дефо к американским индейцам¹. Тем не менее работа была доскональным и глубоким докладом о тюдоровской промышленной политике (во времена правления Тюдоровской династии в Англии), который многому может нас сегодня научить.

В книге (здесь и далее «План»), Дефо описывает как династия Тюдоров, в особенности Генрих VII и Елизавета I, прибегали к протекционизму, государственному субсидированию, выдаче монопольных прав, организованному государством промышленному шпионажу и другим мерам государственного вмешательства, с целью развить английскую шерстяную промышленность – высокотехнологическую отрасль в Европе того времени. До Тюдоровской эпохи Британия была относительно отсталой экономикой, зависящей от экспорта шерсти-сырца, для покрытия своего импорта. Индустрия шерстоткацких и суконных мануфактур была сосредоточена в Нижних Странах (сегодняшние Бельгия и Нидерланды), особенно в городах Брюгге, Гент и Ипр во Фландрии. Британия экспортировала свою шерсть-сырец и делала на этом разумную прибыль. Но те иностранцы, которые знали как превратить шерсть в сукно, получали гораздо большие барыши. Таков закон конкуренции, когда тот, кто может делать сложные вещи, которых другие не могут, зарабатывает больше. Вот это положение и захотел изменить Генрих VII в конце XV века.

Как пишет Дефо, Генрих VII устроил изыскания, чтобы определить подходящие места для суконных мануфактур². Как и Эдвард III до него он переманивал опытных работников из Нижних Стран³. Ещё он повысил налог на экспорт шерсти-сырца и даже временно запретил её экспорт, чтобы побудить её дальнейшую переработку дома. В 1489 году он также запретил экспорт сукна-суровья [полуфабриката], за исключением кусков, стоимостью ниже установленного порога, чтобы поощрить дальнейшую отделку на родине [осмотр, штопанье, отравка, крашение, валка, ворсование, стрижка и прессование]⁴. Его сын Генрих VII продолжил этот курс и запрещал экспорт сукна-суровья в 1512, 1513 и 1536 годах.

Дефо подчѐркивает, что у Генриха VII не было никаких иллюзий, в отношении того, как скоро английские производители нагонят своих искушённых конкурентов из Нижних стран⁵. Король поднял экспортные пошлины на шерсть-сырец только когда английская промышленность встала на ноги достаточно, чтобы справляться со всем объёмом шерсти, подлежащей переработке. И затем Генрих немедленно снял запрет на экспорт шерсти-сырца, когда стало ясно, что Британия просто не способна перерабатывать всю шерсть, которую она производила⁶. И действительно, как и сообщает «План», только после 1578 года, в самый разгар правления Елизаветы I (1558–1603 гг.), почти сто лет спустя после того как в 1489 году Генрих VII начал свою политику «импортозаместительной индустриализации», Британия обрела достаточно перерабатывающих мощностей, чтобы полностью запретить экспорт шерсти-сырца⁷. Раз введѐнный, запрет на экспорт обрёк, ныне лишённых сырья конкурентов из Нижних Стран, на разорение.

Хотя не он первый пытался это сделать. Предыдущие английские короли, Генрих III и Эдвард I пытались залучить себе фламандских ткачей. Эдвард III в дополнение к вербовке фламандских ткачей централизовал торговлю шерстью-сырцом и поставил её экспорт под строжайший контроль. Он запретил импорт сукна, создав тем самым пространство для английских производителей, которые не могли конкурировать с господствовавшими тогда фламандцами.

Он также был очень хорошим политическим пропагандистом и понимал власть символов. Он и его придворные носили только английское сукно, чтобы подкрепить личным примером его политику «Покупай английское» (подобную движению Ганди swadeshi [самодостаточность на хинди]). Он приказал Лорду-Канцлеру (который председательствует в палате Лордов) сидеть не на чём-нибудь, а на мешке шерсти – традиция, сохранившаяся и поныне, — чтобы подчеркнуть важность торговли шерстью для страны.

Не начни Генрих VII этой политики, и не развей её его последователи, было бы очень трудно, а может быть и невозможно, чтобы Британия превратилась из экспортёра сырья в европейский центр высокотехнологической индустрии того времени. Суконные мануфактуры стали самой важной британской экспортной отраслью. Она давала большую часть экспортных поступлений, чтобы финансировать масштабный импорт сырья и продовольствия, которые питали Промышленную Революцию⁸. «План» разбивает вдребезги основополагающий миф о капитализме, в котором Британия преуспела, потому что поняла истинный путь к процветания раньше других стран — свободный рынок и свободную торговлю.

Преподаватели экономики часто используют персонажа Даниэля Дефо, как чистый пример «рационального экономического человека», главного героя неолиберальной экономики свободного рынка. Они утверждают, что хотя он и живёт один, Крузо вынужден постоянно принимать «экономические» решения. Он должен решать, сколько работать, чтобы удовлетворить свои потребности в материальном потреблении и удовольствиях. Будучи рациональным человеком, он вкладывает ровно столько работы, сколько необходимо, чтобы добиться своей цели. Допустим, Крузо обнаруживает другого человека, живущего в одиночку на соседнем острове. Как им торговать друг с другом? Теория свободного рынка гласит, что введение рынка (обмена), фундаментально не меняет природу ситуации Крузо. Жизнь продолжается почти как и прежде, за исключением дополнительного соображения, что ему теперь нужно установить курс обмена его продуктов на соседские.

Как рациональный человек, он продолжает принимать верные решения. Согласно экономике свободного рынка, свободный рынок функционирует именно в силу того, что мы [все] такие же как Крузо. Мы в точности знаем, чего мы хотим, и как наилучшим образом достигнуть этого. Следовательно, предоставить людям делать то, чего они желают, и знают, что это хорошо для них, это и есть наилучший способ управления экономикой. Государство лишь мешает.

Экономика, которая стоит в основании «Плана» Дефо является полной противоположностью экономике Робинзона Крузо. В «Плане» Дефо ясно продемонстрировал, что не свободный рынок, а государственная защита и субсидии развили британские суконное производство. Игнорируя сигналы рынка, на котором его страна была успешным производителем шерстяного сырья и должна была оставаться таковой, Генрих VII ввёл политику, которая целенаправленно посрамила такие представления. Совершив это, он начал процесс, который в конечном итоге превратил Британию в ведущую промышленную страну. Экономическому развитию требуются такие люди, как Генрих VII, которые творят новое будущее, а не такие как Робинзон Крузо, которые живут сегодняшним днём. Так что, двойная жизнь была у Дефо не только как у шпиона, но и как у экономиста – сам того не зная, в своей прозе он создал персонаж для экономики свободного рынка, хотя в своём собственном экономическом анализе он ясно показал пределы свободного рынка и свободной торговли.

Британия бросает вызов миру

Как я уже говорил, Дефо начинал шпионом в пользу правительства тори, а закончил шпионом в пользу правительства вигов Роберта Уолпола (Robert Walpole). Уолпол широко известен как первый британский Премьер-министр, хотя его современники его так не называли⁹. Уолпол был известен своею продажностью, говорят, что он «сделал коррупцию обыкновением». Он ловко жонглировал денежной оплатой аристократических титулов, правительственных постов, различными льготами и привилегиями, чтобы укреплять свою властную базу, которая позволила ему оставаться Премьер-министром в течении ошеломляющего срока — 21 год, с 1721 по 1742 годы. Его политическая ловкость была увековечена Джонатаном Свифтом (Jonathan Swift) в романе «Путешествия Гулливера» в образе персонажа Флимнапа. Флимнап — это Премьер-министр империи лилипутов и чемпион в Танце на Канате, своеобразном методе, коим отбирались держатели высших постов в Лилипутии¹⁰.

И при этом Уолпол был весьма сведущим экономическим управленцем. Будучи в своё время Канцлером казначейства, он усилил кредитоспособность своего правительства, создав фонд, предназначенный для погашения долгов (sinking fund). Его сделали Премьер- министром в 1721 году, потому что посчитали, что только он один в состоянии справиться с хаосом в финансах, оставшимся после злополучной пирамиды «Компании Южных морей» («The South Sea Company»)¹¹. Став Премьер-министром Уолпол начал реформу, которая радикальным образом сместила фокус британской промышленной и торговой политики. До Уолпола главными целями британской политики, обобщённо говоря, были, во-первых, захват и расширение торговли, посредством колонизации и «Закона о мореплавании» (Navigation Act), который требовал чтобы вся торговля с Британией обслуживалась британскими судами и, во-вторых, на создание дохода государству.

Поддержка суконного производства была наиважнейшим исключением, но даже и оно частично мотивировалось желанием увеличить доход государства. В противоположность этому, политика введённая Уолполом после 1721 года, была сознательно направлена на поддержку обрабатывающей промышленности.

Представляя новый закон, Уолпол, устами Короля обращавшегося к парламенту, заявил: «Очевидно, что ничто так не способствует повышению общественного благосостояния, как вывоз произведённых товаров и ввоз иностранного сырья¹²». Законодательство Уолпола 1721 года, по существу, было направлено на защиту британских отраслей обрабатывающей промышленности от иностранной конкуренции, субсидирование их и поощрение их экспортировать¹³. Таможенные тарифы на иностранную промышленную продукцию были значительно повышены, в то время как тарифы на импортное сырьѐ, применяемое в промышленности, были снижены или отменены вовсе.

Экспорт промышленной продукции поощрялся целой серией мер, включавшей в себя и экспортные субсидии¹⁴. Наконец, было введено административное регулирование, имеющее целью контроль качества промышленной продукции, в особенности текстильной продукции, чтобы неразборчивые производители не могли повредить репутации британских товаров на иностранных рынках¹⁵. Все эти политические меры поразительно напоминают меры, с таким успехом применявшиеся после Второй мировой войны странами «экономического чуда» Восточной Азии, такими как Япония, Корея и Тайвань.

Меры, про которые многие полагают, как и я раньше считал, что их придумали японские законодатели в 1950-е годы, и которые включали в себя «возвратную пошлину на компоненты при экспорте промышленной продукции¹⁶» и «установление государственного стандарта качества экспортной продукции¹⁷» – вообще-то были давним британским изобретением¹⁸. Протекционистская политика Уолпола оставалась неизменной в течении следующего столетия, помогая британским отраслям промышленности нагнать и затем, в конечном итоге, оторваться от своих континентальных коллег. Британия оставалась высоко протекционистской страной до середины XIX века. В 1820 году средняя ставка [таможенного] тарифа на ввоз продукции обрабатывающей промышленности составляла 45-55%, по сравнению с 6-8% в Нижних Странах, 8-12% в Германии и Швейцарии и около 20% во Франции¹⁹.

Однако, тарифы не были единственным оружием в арсенале британской торговой политики. Когда дело касалось её колоний, Британия вполне спокойно налагала и прямой запрет на сложные промышленные операции, если не хотела, чтобы они развивались. Уолпол запретил строительство новых прокатных станов и пил для продольной резки металла в Америке, принуждая американцев специализироваться на продукции с низкой добавленной стоимостью, такой как чушки и прутки, а не на более прибыльной стальной продукции [Закон о железе — Iron Act].

Ещё Британия запрещала экспорт из своих колоний товаров, которые конкурировали с её собственной продукцией, как на внутреннем рынке, так и за рубежом. Она запретила импорт текстиля из Индии («калико» [ситец, коленкор]), который в то время превосходил британский. В 1699 году она запретила экспорт шерстяного сукна из своих колоний в другие страны (Закон о шерсти — The Wool Act), уничтожая тем самым ирландскую суконную промышленность и удушая возникновение суконной промышленности в Америке.

И наконец, применялся целый комплекс мер, чтобы поощрить производство сырьевых товаров в колониях. Одной рукой Уолпол предоставлял экспортные субсидии на сырьевые товары (с американской стороны), а другой – устранял импортные пошлины на сырьевые товары, произведённые в Америке (с британской стороны), такие как пенька, брёвна и доски.

Он желал обеспечить раз и навсегда, чтобы колонисты занимались строго сырьевыми товарами и никогда не стали бы конкурентами британским производителям. Таким образом, они были принуждены оставить самые прибыльные «высокотехнологичные» отрасли в руках Британии – что гарантировало, что Британия будет пользоваться всеми преимуществами, находясь на гребне мирового развития²⁰.

Двойная жизнь британской экономики

Первый всемирно известный экономист свободного рынка Адам Смит (Adam Smith) яростно нападал на эту систему, которую он называл «системой меркантилизма» и главным архитектором которой был Уолпол. Работа Адама Смита «Богатство народов» была опубликована в 1776 году, в самый разгар британского меркантилизма. Он утверждал, что ограничения конкуренции, которые система создавала через протекционизм, субсидии и раздачу монопольных прав, вредили британской экономике²¹.

Адам Смит понял, что политика Уолпола изживала себя. Без неё многие британские отрасли промышленности были бы сметены, ещѐ до того, как они бы получили возможность нагнать своих более развитых зарубежных конкурентов. Но когда британские отрасли промышленности стали конкурентоспособны в мире, протекционизм стал менее необходим и даже вреден. Защита отраслей, которым больше не нужна защита, как заметил Смит, скорее сделает их самодовольными и неэффективными. Следовательно, принятие свободной торговли всё больше становилось в интересах Британии. Тем не менее Смит несколько опережал своё время. Сменится ещё одно поколение, прежде чем его идеи по-настоящему завладеют умами, и не скорее чем через 84 года после публикации «Богатства народов» Британия станет действительно страной свободной торговли.

К концу эпохи Наполеоновских войн в 1815 году, через сорок лет после публикации «Богатства народов», британские производители твёрдо укрепились в роли самых эффективных в мире, за исключением немногих ограниченных сфер, в которых такие страны, как Бельгия и Швейцария обладали технологическим лидерством. Британские производители правильно понимали, что теперь свободная торговля в их интересах, и они начали агитировать за неё (декларируя её, они, совершенно естественно, по прежнему, с удовольствием ограничивали торговлю, когда это их устраивало; так поступили, например, хлопчатобумажные фабриканты, когда дело касалось экспорта текстильного оборудования, которое могло помочь иностранным конкурентам).

В частности, производители агитировали за отмену «Кукурузных законов», которые ограничивали возможность закупать дешёвые зерновые. Удешевление продовольствия было важно для них, потому что оно позволяло снизить зарплаты и увеличить прибыли. Кампании против «Кукурузных законов» неоценимую помощь оказал экономист, политик и игрок на бирже Давид Рикардо (David Ricardo). Рикардо выдвинул теорию сравнительных преимуществ, которая до сих пор составляет ядро теории свободной торговли. До Рикардо люди считали, что иностранная торговля оправдана только если страна может производить что-либо дешевле своего торгового партнёра [имеет абсолютное преимущество]. Блестяще перевернув эту очевидную мысль, Рикардо утверждал, что торговля между двумя странами имеет [экономический] смысл, даже когда одна страна может производить всё дешевле чем другая.

Даже если такая страна более эффективна в производстве всего, чем другая, она всё равно может иметь выгоду от торговли [товарообмена], специализируясь на товарах, в которых она имеет наибольшее стоимостное преимущество над своим торговым партнёром. И наоборот, даже если страна не имеет стоимостного преимущества над своим торговым партнёром в производстве любого продукта, торговля всё равно будет выгодна ей, если она будет специализироваться на товарах, в которых она имеет наименьший проигрыш. Этой теорией Рикардо дал в руки сторонникам свободной торговли XIX века мощный инструмент, доказывающий, что свободная торговля идёт на пользу каждой стране.

Теория Рикардо совершенно верна – в своих узких рамках. Его теория верно утверждает, что, считая их настоящий уровень технологии фиксированным, странам лучше специализироваться на том, в чѐм они относительно лучше. С этим не поспоришь. Его теория не работает, когда страна хочет овладеть более совершенными технологиями, чтобы она могла делать более сложные вещи, на которые мало кто способен, то есть когда она хочет развивать свою экономику. Требуется время и опыт [сын ошибок трудных], чтобы воспринять новые технологии, так что технологически отсталым производителям требуется период защиты от международной конкуренции на этот период обучения. Такая защита дорога, потому что страна отказывается от возможности импортировать лучшие и более дешёвые товары. Тем не менее, эта та цена, которую нужно заплатить, если страна хочет развить передовые отрасли. Рассмотренная под таким углом, теория Рикардо подходит тем, кто принимает status quo, а не тем, кто хочет его изменить.

Крупный сдвиг в британской торговой политике произошёл в 1846 году, когда «Кукурузные законы» были отменены и тарифы на многие промышленные товары были аннулированы. Современные экономисты свободной торговли любят преподносить отмену «Кукурузных законов», как окончательную победу мудрости Адама Смита и Давида Рикардо над упорствующем в своём заблуждении меркантилизмом²². Ведущий экономист свободной торговли нашего времени Джагдиш Бхагавати (Jagdish Bhagwati) из Колумбийского университета назвал это [событие] «историческим переходом²³».

Однако, многие историки знакомые с тем периодом, указывают, что удешевление продовольствия было лишь одной из целей движения против «Кукурузных законов». Ещё это был акт «империализма свободной торговли», имеющий своей целью «остановить движение к индустриализации на континенте [в континентальной Европе], путём увеличения рынка для сельскохозяйственной продукции и сырьевых материалов²⁴». Открыв шире свой внутренний сельскохозяйственный рынок, Британия хотела заманить своих конкурентов обратно в сельское хозяйство. И действительно, лидер движения за отмену «Кукурузных законов» Ричард Кобден (Richard Cobden) [критикуя «Кукурузные законы»] заявлял, что без «Кукурузных законов»: «Фабричная система, по всей вероятности, не появилась бы в Америке и Германии. Она, совершенно точно, не расцвела бы так, как она расцвела в этих государствах и во Франции, Бельгии и Швейцарии, без того преимущества, которое дорогое продовольствие британских ремесленников отдавало питавшимся намного дешевле производителям этих стран²⁵».

В том же духе в 1840 году Джон Бауринг (John Bowring), член Совета по торговле, и ключевой член Лиги за отмену «Кукурузных законов», недвусмысленно советовал странам-членам Германского Zollverein (Цольферайн — Таможенного Союза) [!] специализироваться на выращивании пшеницы и продавать пшеницу, чтобы покупать британскую промышленную продукцию²⁶. Да и вообще, полностью тарифы были отменены не ранее 1860 года. Другими словами, Британия приняла свободную торговлю только тогда, когда она обрела технологическое превосходство над своими конкурентами «за высокими и долгосрочными тарифными барьерами», как заметил видный историк экономики Пол Бэйрох (Paul Bairoch²⁷). Не удивительно, что Фридрих Лист говорил о «вышибании лестницы».

В схватку вступает Америка

Может быть самую удачную критику британского лицемерия и сформулировал немец, но страна, которая лучше всего сопротивлялась британскому «вышибанию лестницы» в политическом смысле, была не Германия. Не была ею и Франция, широко известная как протекционистский антагонист свободнорыночной Британии. На самом деле, противовес состоялся в лице США, бывших британской колонией и сегодняшних воинствующих поборников свободной торговли.

При британском правлении Америка в полной мере хлебнула британского колониального обращения. Само собой, ей не позволили пользоваться тарифами, чтобы защитить её юную промышленность. Ей запретили экспортировать продукцию, которая конкурировала с британской. Ей выдавали субсидии на производство сырьевых материалов.

Более того, были введены прямые ограничения на то, что могли, и чего не могли производить американцы. Дух того, что стояло за такой политикой, лучше всего выражается в замечании Уильямам Питта старшего (William Pitt the Elder), сделанном им в 1770 году. Услыхав, что в Американских колониях возникают новые ремёсла, он сказал: «Колониям [Новой Англии] нельзя позволить делать даже гвоздей для подков²⁸». В действительности британская политика была помягче, чем выражает эта формула: некоторая производственная деятельность была дозволена. Но производство высокотехнологичных товаров было запрещено.

Не все британцы были столь жестокосердны как Питт. Некоторые из них искренне верили, что помогают американцам, рекомендуя им свободную торговлю. В своём «Богатстве народов» Адам Смит, этот шотландский отец экономики свободного рынка, торжественно советует американцам не развивать промышленности. Он утверждал, что «прекращение импортирования европейской продукции … станет препятствием, а не содействием продвижению их страны в сторону подлинного богатства и величия²⁹».

Многие американцы были с ним согласны, в их числе Томас Джефферсон (Thomas Jefferson), первый госсекретарь [министр иностранных дел] и затем третий президент. Но иные яростно возражали. Они утверждали, что стране нужно развивать производственные отрасли и для этого использовать государственную защиту и субсидии, как до них это делала Британия. Движущей интеллектуальной силой этого движения стал юный выскочка и наполовину шотландец по имени Александр Гамильтон (Alexander Hamilton).

Гамильтон родился на карибском острове Невис и был незаконнорожденным сыном шотландского лотошника (который заявлял о своѐм якобы аристократическом происхождении) и француженки. Он пришѐл к власти исключительно благодаря своим блестящим способностям и кипучей энергии. В возрасте 22 лет он был адъютантом Джорджа Вашингтона во время Войны за независимость. В 1789 году, в возмутительно молодом возрасте, ему было только 33 года, он стал первым секретарём казначейства страны [министром финансов].

В 1791 году Гамильтон подал в Конгресс свой [знаменитый] «Доклад на Тему Промышленных товаров», здесь и далее «Доклад». В нём он изложил свои взгляды, о том что отсталые страны, такие как США, должны защищать свою «промышленность во младенчестве» от иностранной конкуренции и выращивать еѐ до того момента, когда она сможет твёрдо стоять на ногах. Рекомендуя такой курс действий своей юной стране, дерзкий 35-летний министр финансов, у которого за душой была только степень в «liberal arts» из второразрядного по тем временам «King‟s College of New York» (ныне Колумбийский университет), открыто шѐл против совета всемирно известного экономиста Адама Смита. Практика защиты «зарождающихся отраслей» существовала и ранее, как я уже продемонстрировал, но именно Гамильтон впервые превратил её в теорию и дал ей своё имя (термин «зарождающиеся отрасли» придумал тоже он).

Теория в дальнейшем была глубже разработана Фридрихом Листом, которого сегодня ошибочно считают её отцом. На самом деле Лист поначалу был сторонником свободной торговли; он являлся одним из главных застрельщиков Немецкого «Zollverein» [Цольферайн] или Немецкого Таможенного Союза[!], одного из первых в мире соглашений о свободе торговли. Будучи в политэмиграции в США в 1820-е годы, он узнал от американцев о тезисах, касающихся «зарождающихся отраслей». Эти Гамильтоновы тезисы «зарождающихся отраслей» послужили источником вдохновения для создания программ экономического развития многих стран и bête noire [предметом особой ненависти] экономистов свободной торговли грядущих поколений.

В «Докладе» Гамильтон предложил серию мер для промышленного развития своей страны, включавшие в себя защитные тарифы и запрет на импорт, субсидии, запрет экспорта по ключевым сырьевым материалам, либерализацию и льготы на импорт промышленного сырья и компонентов, призы и патенты для изобретений, контроль за стандартами качества продукции и развитие финансовой и транспортной инфраструктур³⁰. Хотя Гамильтон совершенно правильно предостерегал от того, чтобы заводить эти меры чересчур далеко, они тем не менее, [и по сей день] остаются очень мощным и [одновременно] «еретическим» политическим рецептом. Будь он министром финансов развивающейся страны сегодня, МВФ и ВБ [Всемирный Банк] определённо отказались бы одалживать деньги его стране и пролоббировали бы его смещение с поста.

После Доклада Гамильтона Конгресс воспользовался только небольшой частью его рекомендаций, в основном потому, что в американской политике того времени царили южане-плантаторы, у которых не было никакого интереса развивать американскую промышленность. Вполне понятно, что они хотели иметь возможность импортировать высококачественные промышленные товары из Европы по как можно более низкой цене, на те средства которые они выручали за экспорт сельхозпродукции. После «Доклада» Гамильтона средний тариф на иностранные промтовары подняли с приблизительно 5% до приблизительно 12,5%, но этого было слишком мало, чтобы побудить покупателей промышленных товаров поддержать нарождающуюся американскую промышленность.

Гамильтон оставил свой пост секретаря казначейства в 1795 году после скандала, вызванного его внебрачной связью с замужней женщиной, и не имел дальнейших возможностей продвигать свою программу. Жизнь этого блестящего, хотя и язвительного человека, оборвалась на 50-м году (в 1804 году) в пистолетной дуэли в Нью-Йорке, на которую его вызвал его бывший друг, ставший его политическим соперником, Аарон Бёрр (Aaron Burr), впоследствии вице-президент при Томасе Джефферсоне³¹. Проживи он ещё хотя бы десять лет, Гамильтон смог бы увидать воочию как его программа реализуется в полной мере.

Когда разразилась Война 1812 года [Англо-Американская война 1812-1815 гг.], Конгресс США немедленно удвоил тарифы подняв средний тариф с 12,5% до 25%. Прервав импорт промышленной продукции из Британии и остальной Европы, война также создала пространство для появления новых отраслей. Новая образовавшаяся прослойка промышленников, естественно захотела, чтобы защита продолжилась и даже усилилась после войны³². В 1816 году тарифы были подняты ещё выше, до среднего значения в 35%. К 1820 году средний тариф возрос до 40%, прочно укореняя программу Гамильтона.

То, что создал Гамильтон стало основой американской экономической политики вплоть до конца Второй мировой войны. Его программа зарождающихся отраслей создала условия для быстрого промышленного развития. Еще он создал рынок государственных ценных бумаг и стал инициатором дальнейшего развития банковской системы (опять же, вопреки оппозиции Томаса Джефферсона и его сторонников)³³. То, что на недавней выставке Нью- Йоркское Историческое общество назвало его «Человеком, создавшим современную Америку», не было преувеличением³⁴. Отвергни США видение Гамильтона, и прими точку зрения его архисоперника Томаса Джефферсона, для которого идеальным обществом была аграрная экономика, состоящая из самостоятельных йоменов-фермеров (хотя этому рабовладельцу пришлось стыдливо замести под ковёр рабов, которые обеспечивали ему его образ жизни), то они никогда бы не смогли выдвинуться из мелкой аграрной страны, бунтующей против своего могущественного колониального господина в величайшую в мире сверхдержаву.

Авраам Линкольн и ставка Америки на превосходство

Хотя американская торговая политика уже вполне установилась к 1820-м годам, тарифы были постоянным источником напряжённости в американской внутренней политике в последующие три десятилетия. Южные сельскохозяйственные штаты постоянно пытались снизить тарифы на промышленную продукцию, в то время как Северные индустриальные штаты стремились удержать их на высоком уровне или даже ещё больше повысить. В 1832 году, выступавшая за свободную торговлю Южная Каролина даже отказалась признавать новый федеральный тарифный закон, вызвав тем самым политический кризис. Так называемый «Кризис Недействительности» («Nullification Crisis») разрешил президент Эндрю Джексон (Andrew Jackson), который предложил некоторое снижение тарифа (хотя и не намного, несмотря на свой имидж народного героя американского капитализма свободного рынка), в то же самое время угрожая Южной Каролине применением военной силы. Это помогло притушить вопрос на время, но тлеющий конфликт, в конце концов, пришёл к насильственному разрешению, вылившись в Гражданскую войну, которая случилась при президенте Аврааме Линкольне.

Многие американцы называют Авраама Линкольна (Abraham Lincoln), 16-го президента (1861-1865 гг.) «Великим Освободителем» – американских рабов. Но в равной мере его можно окрестить «Великим Защитником» [Протектором] – американской промышленности. Линкольн был убеждённым сторонником защиты зарождающихся отраслей. Политически он сформировался под руководством Генри Клэя (Henry Clay) и его партии Вигов (Whig Party), который проповедовал создание «Американской Системы», состоявшей из защиты зарождающихся отраслей («Протекция отечественной индустрии», по словам самого Клэя) и капиталовложений в инфраструктуру, например в каналы («Внутренние усовершенствования³⁵»). Линкольн родился в том же штате Кентукки, что и Клэй, и взошел на политическую арену как законодатель штата Иллинойс от партии Вигов в возрасте 25 лет; в ранний период своей политической жизни он являлся доверенным помощником Клея.

Харизматичный Клэй ярко выделялся с самого начала своей политической карьеры. Почти сразу после избрания его в Конгресс в 1810 году, он стал Спикером Палаты представителей (с 1810 по 1820 годы, и затем вновь с 1823 по 1825 гг.). Будучи политиком с Запада, он стремился убедить Западные штаты объединить силы с Северными штатами, в развитии промышленности которых Клэй видел будущее своей страны. Традиционно Западные штаты, почти не имея промышленности, выступали за свободную торговлю и, следовательно, блокировались с поддерживающими свободную торговлю Южными штатами. Клэй заявлял, что они должны перейти к поддержке протекционистской программы промышленного развития в обмен на федеральные капиталовложения в инфраструктуру, чтобы развить свой регион. Клэй трижды баллотировался в президенты (в 1824, 1832 и 1844 годах), и всё безуспешно, хотя на выборах 1844 года он был очень близок к победе. Кандидаты от партии Вигов, которые становились президентами – Уильям Харрисон (William Harrison) (1841–1844) и Захария Тейлор (Zachary Taylor) (1849–1851), были генералами и не имели ясных политических или экономических воззрений.

В конечном итоге, создание Республиканской партии помогло протекционистам занять президентский пост, с Линкольном в роли кандидата. В наши дни Республиканская партия называет себя «Великой Старой Партией» (GOP или Grand Old Party), хотя на самом деле, она моложе Демократической партии, которая в той или иной форме существовала со времён Томаса Джефферсона (когда она называлась, немного странно для современного читателя, Демократической Республиканской). Республиканская партия была изобретением середины XIX века, основанным на новом видении, подобающем стране, которая быстро развивалась вовне (на Запад) и вперёд (посредством индустриализации), вместо того, чтобы возвращаться ко всё менее жизнеспособной аграрной экономике, основанной на рабовладении.

Победной формулой Республиканской партии стало сочетание «Американской Системы» партии Вигов с бесплатной раздачей государственных земель (зачастую они и так были уже заняты в нарушение закона), которой так жаждали Западные штаты. Этот призыв к бесплатной раздаче государственных земель, естественно был ересью для Южных землевладельцев, которые видели в нём первый шаг на кривой дорожке, ведущей к всеобщей земельной реформе. Законопроектам для такой раздачи постоянно препятствовали Южные конгрессмены. Республиканская партия пыталась провести «Закон о земельных наделах» («Homestead Act»), который обещал дать 160 акров [64,75 га] земли любому, кто станет заниматься на ней сельским хозяйством в течении пяти лет. Этот закон был принят уже во время Гражданской войны в 1862 году, когда Юг перестал участвовать в работе Конгресса.

Рабство [и рабовладение] периода до Гражданской войны не было той проблемой, которая вызвала раскол в американской политике, вопреки тому, что в это верит большинство из нас сегодня. Аболиционисты [сторонники отмены рабства] обладали сильным влиянием в некоторых Северных штатах, особенно в Массачусетсе, но господствовавшие взгляды на Севере не были аболиционистскими. Многие из тех, кто был против рабства, считали чѐрных расово ущербными, и в силу этого были против того, чтобы давать им полные права гражданства, включая право голосовать. Многие считали предложение радикалов о немедленной отмене рабства исключительно нереалистичным. И сам Великий Освободитель разделял эти взгляды. В ответ на газетную передовицу, призывавшую к немедленному освобождению рабов, Линкольн писал: «Если бы я мог спасти Союз, не освобождая рабов, я бы пошёл на это; и если бы я мог спасти Союз, освободив всех рабов, я бы пошёл на это; и если бы я мог спасти Союз, освободив некоторых рабов, а других – нет, я бы пошёл и на это тоже³⁶». Историки сходятся во мнении, что отмена им рабства в 1862 году была более стратегическим ходом [вообще-то, тактическим], с целью выиграть войну, нежели актом внутреннего убеждения. В разжигании войны, противоречия относительно торговой политики сыграли не меньшую, а возможно и большую чем рабство, роль.

Во время избирательной кампании 1860 года в некоторых протекционистских штатах Республиканцы ругали Демократов, называя их: «Южной-Британской-Антитарифной-Разъединяющей партией» (курсив автора), обыгрывая идею Клэя об Американской системе, которая подразумевала, что свободная торговля была в британских, а не американских интересах³⁷. И всё равно, во время избирательной кампании Линкольн старался помалкивать насчёт тарифной проблемы, не только, чтобы избежать нападок Демократов, но также чтобы сохранить хрупкое единство в своей новообразованной партии, поскольку в ней тоже были свободнорыночники (в основном из числа бывших Демократов, выступавших против рабства).

Но как только его избрали, Линкольн поднял тарифы на промышленную продукцию до высочайшей отметки за всю американскую историю³⁸. И расходы на Гражданскую войну выступили в роли предлога [этому повышению], подобно тому, как первое существенное повышение американских тарифов случилось во время Англо-Американской войны (1812- 1816 гг.). Однако, после войны тарифы остались на военном уровне или даже выше. Ставка тарифа на промышленную продукцию оставалась на уровне 40-50% до начала Первой мировой войны, и являлась самой высокой в мире³⁹.

В 1913 году, после победы на выборах Демократов, был принят «Тарифный закон Ундервуда» («Underwood Tariff bill»), снижавший среднюю ставку тарифа на промышленную продукцию с 44% до 25%⁴⁰. Но вскоре их снова подняли благодаря американскому участию в Первой мировой войне. После возвращения ко власти Республиканцев в 1921 году, тарифы опять пошли вверх, хотя они так и не вернулись к вершинам периода 1861–1913 гг. К 1925 году средний тариф на промышленную продукцию поднялся к отметке 37%. За разразившейся Великой Депрессией последовал тариф Смута-Хоули (Smooth-Hawley tariff) 1930 года, который поднял их ставку ещё выше.

На пару с повсеместно разрекламированной мудростью движения против «Кукурузных законов», глупость тарифов Смута-Хоули стала важнейшей небылицей в мифологии свободной торговли. Джагдиш Бхагавати назвал её «наиболее показательным и драматическим актом антиторгового недомыслия⁴¹». Но такая оценка вводит в заблуждение. Может тариф Смута-Хоули и спровоцировал международную тарифную войну, из-за неудачно выбранного момента, и особенно, учитывая, что после Первой мировой войны США стали крупнейшим в мире кредитором. Но он никоим образом не является радикальным отклонением от традиционной американской позиции в торговой политике, как нам это изображают экономисты свободной торговли. После принятия закона средний тариф на промышленную продукцию вырос до 48%. Повышение с 37% (1925 г.) до 48% (1930 г.) не очень-то мало, но и тектоническим сдвигом его не назовѐшь. Более того, цифра 48%, установленная этим законом, спокойно укладывается в диапазон ставок, которые преобладали в США со времён Гражданской войны, хотя и в верхнюю часть этого диапазона.

Несмотря на то, что США были самой протекционистской страной в мире весь XIX век и вплоть до 1920-х годов, они [одновременно] являлись самой быстрорастущей экономикой. Выдающийся швейцарский историк экономики Пауль Байрох (Paul Bairoch) указывает, что нет никаких доказательств, что единственный в истории США период значительного снижения протекционистских мер (с 1846 по 1861 годы), оказал хоть сколько- нибудь заметное положительное влияние на темпы экономического роста США⁴². Некоторые экономисты свободной торговли утверждают, что США имели высокие темпы роста в этот период несмотря на протекционизм, потому что они имели много других благоприятных условий для роста, в частности обильные природные ресурсы, большой внутренний рынок и высокий процент грамотности [населения]⁴³. Действенность этого контраргумента подрывается тем фактом, что, как мы увидим далее, многие другие страны, почти не имевшие таких условий, также быстро росли за защитными барьерами. В голову сразу же приходят Германия, Швеция, Франция, Финляндия, Австрия, Япония, Тайвань и Корея.

И только после Второй мировой войны, США, уже обладая неоспоримым промышленным превосходством, либерализовали свою торговлю и принялись отстаивать дело свободной торговли. При всём при этом, США никогда не осуществляли на практике свободную торговлю так, как это делала Британия во времена своего периода свободной торговли (с 1860 по 1932 гг.). У них никогда не было режима нулевого тарифа как в Британии. И они были намного более активны в применении нетарифных протекционистских мер, когда им это было нужно⁴⁴. Более того, даже когда США двинулись в сторону более свободной (хотя и не абсолютно свободной) торговли, американское правительство развивало свои ключевые отрасли другими средствами, а именно государственным финансированием НИОКР.

В период с начала 1950-х по середину 1990-х годов расходы федерального правительства составляли 50-70% всех расходов страны на НИОКР, что намного больше цифры в 20% в таких «регулируемых государством» [«зарегулированных»] странах как Япония и Корея. Без финансирования НИОКР со стороны федерального правительства, США не смогли бы удерживать мировое технологическое лидерство в таких ключевых областях, как компьютеры, полупроводники, интернет, медико- биологические и аэрокосмические науки.

Другие страны, неудобные секреты

Если протекционизм вреден для экономики, как вышло, что две самые успешные экономики в истории были настолько протекционистскими? Возможно, что хотя США и Британия и были протекционистскими странами, их экономические успехи связаны с тем, что они были менее протекционистскими чем другие страны. И действительно, кажется вполне достоверным, что другие богатые страны, известные своими протекционистскими наклонностями, такие как Франция, Германия и Япония, возвели ещё более высокие тарифные стены, чем США и Британия.

Это – попросту неправда. Ни одна другая страна, числящаяся сегодня богатой, никогда не была настолько же протекционистской, как США и Британия, за исключением Испании в краткий период 1930-х годов⁴⁵. Франция, Германия и Япония, эти три страны обычно считающиеся родиной протекционизма, всегда имели тарифы ниже чем Британия и США, до тех пор пока последние не достигли своего экономического господства и не обратились в веру свободной торговли.

Францию часто рисуют как протекционистского антагониста свободнорыночной Британии. Но в период с 1821 по 1875 гг., и особенно до начала 1860-х годов, французские тарифы были ниже британских⁴⁶. И даже когда она стала протекционистской – в период с 1920-х по 1950-е годы, её средний тариф на промышленную продукцию не превышал 30%. Средний тариф на промышленную продукцию в Британии и США в отдельные годы достигал 55%.

Таможенные тарифы в Германии всегда были относительно низкими. Весь XIX век и в начале XX века (до начала Первой мировой войны) средняя ставка тарифа на промышленную продукцию составляла 5-15%, намного ниже британских (до 1860-х гг.) и американских 35-50%. Даже в 1920-е годы, когда она стала больше защищать свою индустрию, немецкий средний тариф оставался около 20%. В этом смысле исключительно ложно в мифологии свободной торговли постоянно приравнивают протекционизм и фашизм.

Что до Японии, то в самом начале своего промышленного развития, она вообще-то практиковала свободную торговлю. Но это не из сознательного выбора, а в силу целой серии неравноправных договоров, которые её заставили подписать Западные страны, сразу после её открытия [внешнему миру] в 1853 году. Эти договора удерживали японскую тарифную ставку ниже 5% до 1911 года. Но даже и после восстановления тарифной автономии и повышения тарифов на промышленную продукцию, средняя ставка составляла только около 30%.

И только после Второй мировой войны, когда США стали безоговорочным лидером и либерализовали свою торговлю, страны вроде Франции стали выглядеть протекционистскими. Но даже и тогда разница не была так уж велика. В 1962 году средний тариф на промышленную продукцию в США всё еще составлял 13%. Нидерланды и Западная Германия, с их ставками в 7% были значительно менее протекционистскими странами, чем США. В Бельгии, Японии, Италии, Австрии и Финляндии ставки были только слегка выше и варьировались от 14% до 20%. Франция со ставкой в 30% в 1959 году являлась исключением⁴⁷. Уже к началу 1970-х годов США больше не могли считать себя лидером свободной торговли. К этому времени другие богатые страны нагнали их экономически и оказались в положении, когда они стали в состоянии снизить свои тарифы на промышленную продукцию. В 1973 году американский средний тариф составлял 12%, что сопоставимо с 13% в Финляндии, 11% в Австрии и 10% в Японии. Средний тариф в странах ЕЭС (Европейского Экономического Сообщества) был значительно ниже американского и составлял всего 8%⁴⁸.

Так что два ярых поборника свободной торговли, Британия и США, не только не являлись экономиками свободной торговли, но и были самыми протекционистскими экономиками среди богатых стран, до того, конечно, как они, не стали, по очереди, доминирующей мировой промышленной державой⁴⁹.

Конечно, тарифы – это только один из инструментов, к которым страна может прибегнуть, чтобы поддержать свои зарождающиеся отрасли. В конце концов, изначальные рекомендации Гамильтона содержали одиннадцать видов мер поддержки зарождающихся отраслей, в которые входили патенты, стандарты качества продукции и государственные капиталовложения в инфраструктуру. Британия и США могли наиболее агрессивно пользоваться тарифами, но другие страны часто более интенсивно прибегали к другим средствам политического вмешательства, к примеру к [созданию] госпредприятий, субсидированию или помощи в маркетинге экспорта.

На заре своей индустриализации, когда было мало предпринимателей из частного сектора, которые решились бы на рискованные, крупномасштабные проекты, почти все правительства нынешних богатых стран (за исключением Британии и США) создавали госпредприятия [SOE, state-owned enterprises – принадлежащие государству предприятия]. В других случаях они выдавали так много субсидий и оказывали так много другого содействия (к примеру, переманивали квалифицированных работников из-за рубежа) некоторым предприятиям частного сектора, что по существу те, последние, являлись государственно- частными совместными предприятиями. В XVIII веке Пруссия, лидер немецкой индустриализации, развивала такие свои отрасли, как чёрная металлургия, текстильное производство, в точности такими методами. В Японии выплавка стали, судостроение и железные дороги начинались как госпредприятия с целевым субсидированием (подробнее об этом в Главе 5).

В конце XIX века шведское правительство взяло на себя руководство развитием железных дорог. По состоянию на 1913 год ему принадлежала одна треть железных дорог в пересчёте на протяжённость путей и 60% в пересчёте на грузооборот – и всѐ это в то время, когда лидеры по развитию железнодорожного транспорта, а именно Британия и США, полагались почти полностью на частный сектор. Государственно-частное сотрудничество в Швеции распространилось и на развитие секторов телеграфной связи, телефонной связи и гидроэнергетики. Ещѐ шведское правительство субсидировало самые ранние этапы НИОКР.

После Второй мировой войны деятельность правительств большинства богатых стран по развитию отраслей промышленности только возросла. Самый крупный сдвиг [в этом отношении] произошёл во Франции. Вопреки широко распространённому представлению французское государство не всегда вмешивалось в экономическую жизнь. Конечно, во Франции имелись традиции активной государственной политики, представленные деятельностью Жана-Батиста Кольбера (Jean-Baptiste Colbert), который долгое время являлся министром финансов при Людовике XIV (с 1661 по 1683 годы), но после Великой Французской революции от них отказались. Так что, в период между концом Наполеоновского правления и Второй мировой войной, за исключением времени правления Наполеона III [с 1852 по 1870 гг.], французское государство в экономической политике приняло подход крайнего невмешательства (laissez-faire). В одной крупной работе, посвящённой истории французской экономической политики, говорится, что стратегия французского правительства по развитию промышленности «состояла в основном из организации выставок, содержания Торгово-Промышленных палат, сбора экономической статистики и раздачи наград предпринимателям⁵⁰».

Признав после 1945 года, что его консервативная пассивная политика была причиной её [Франции] относительного экономического упадка и, как следствие, поражения в двух мировых войнах, французское государство приняло на себя гораздо более активную роль в экономике. Оно учредило «индикативное» (в противоположность коммунистическому «обязательному») планирование, национализировало ключевые отрасли и направило инвестиции в стратегические сферы через государственные банки. Чтобы создать некоторое жизненное пространство для роста новых отраслей, тарифы на промышленную продукцию поддерживались на относительно высоком уровне до 1960-х годов. Стратегия очень хорошо работала. К 1980-м годам Франция превратилась в технологического лидера во многих сферах.

В Японии знаменитое ММТП (Министерство международной торговли и промышленности) разработало программу промышленного развития, ныне уже ставшую легендарной. После Второй мировой войны японские тарифы на промышленную продукцию не были особенно высокими, но импорт очень жёстко нормировался через государственный контроль за обменом валюты. Экспорт поддерживался для того чтобы максимизировать пополнение [запасов] иностранной валюты, нужной для закупок более совершенных технологий (либо через закупки оборудования, либо путѐм приобретения лицензий). Его поддержание включало в себя прямые и непрямые экспортные субсидии, а также информационное и маркетинговое содействие со стороны JETRO (Japan External Trade Organization – Японской Внешнеторговой Организации), государственного органа по торговле.

Япония прибегала и к другим мерам для того, чтобы создать пространство, необходимое для сосредоточения новых производственных возможностей зарождающимися отраслями. Японское правительство направляло субсидируемые кредиты в ключевые сектора посредством «направляемых кредитных программ». Оно также жёстко нормировало иностранные инвестиции со стороны транснациональных корпораций (ТНК). Иностранные инвестиции были попросту запрещены в большинстве ключевых отраслей. Даже когда они были дозволены, действовал чѐткий потолок иностранной доли владения, обычно в 49%. От иностранных компаний требовалось: перевод [в страну] технологий и приобретение как минимум установленной доли своих производственных компонентов на местном рынке (так называемое требование по уровню локализации). Японское правительство также контролировало ввоз технологий, чтобы избежать ввоза устаревших или непомерно дорогих технологий. Тем не менее, в отличие от XIX века, японское правительство не прибегало к созданию госпредприятий в ключевых производственных отраслях.

Такие страны как Финляндия, Норвегия, Италия и Австрия, которые к концу Второй мировой войны были относительно отсталыми и видели нужду в быстром индустриальном развитии, также использовали стратегии поддержки своей промышленности, схожие с французской и японской. До 1960-х годов у них всех были относительно высокие тарифы. Все они активно создавали госпредприятия, чтобы модернизировать свою промышленность.

Особенно удачно это получилось в Норвегии и Финляндии. В Финляндии, Норвегии и Австрии государство принимало активное участие в направлении потока банковских кредитов в стратегические отрасли. Финляндия жёстко ограничивала иностранные инвестиции. Во многих провинциях Италии местное правительство обеспечивало поддержку в маркетинге и НИОКР мелким и средним местным предприятиям.

Таким образом, практически все сегодняшние богатые страны использовали политику защиты национальных интересов [не путать с националистической!] (а именно: тарифы, субсидии, ограничения на иностранную торговлю) для того, чтобы поддержать свои зарождающиеся отрасли, хотя, конечно, конкретный перечень мер, их соотношение, время их введения и продолжительность применения, в разных странах различались. Были и страны составлявшие исключение, которые последовательно практиковали свободную торговлю, из которых выделяются Нидерланды (имевшие наилучшую репутацию в отношении свободной торговли с XIX века) и Швейцария (до Первой мировой войны).

Но даже они не дотягивают до сегодняшнего неолиберального идеала, поскольку они не обеспечивали защиту патентов до начала XX века. Нидерланды приняли патентный закон в 1817 году, но отменили его в 1869 году, и не принимали нового до 1912 года. Швейцария приняла свой первый патентный закон в 1888 году, но он защищал только механические устройства. Всеобъемлющий патентный закон она приняла только в 1907 году (подробнее на эту тему см. в Главе 6).

Вопреки всем тем историческим свидетельствам, которые я привѐл в этой главе, экономисты свободной торговли утверждают, что простое сосуществование протекционизма и экономического развития, не доказывает, что первое обусловливает последнее⁵¹. И это — правда. Но я, по крайней мере, пытаюсь объяснить один феномен (экономическое развитие), другим, сосуществовавшим с ним (протекционизмом). А экономистам свободной торговли придётся объяснить, как свободная торговля может быть объяснением экономического успеха современных богатых стран, тогда как они к ней, попросту, почти не прибегали, до того как они не разбогатели.

Извлечь верные уроки из истории

Римский политик и философ Цицерон однажды сказал:

«Не знать того, что делалось в прежние времена — значит всегда быть ребенком. Не извлекая пользы из трудов минувших веков, мир навсегда обречён оставаться в начале пути познания».

Трудно себе представить наблюдение, более применимое к процессу выработки политики развития, но именно здесь его игнорируют более всего. И хотя мы имеем огромное богатство исторического опыта, из которого можем почерпнуть, мы не утруждаем себя тем, чтобы учиться на нём и, не задавая [лишних] вопросов, принимаем на веру господствующий миф, [гласящий] что нынешние богатые страны возникли при помощи политики свободной торговли и свободного рынка.

Но история говорит нам, что практически все успешные страны, на начальном этапе своего развития, прибегали к различным комбинациям протекционизма, субсидирования и административного регулирования для того, чтобы развить свою экономику. История успешных развивающихся стран, о которой я говорил в Главе 1, говорит о том же самом.

Больше того, история нынешних богатых стран также подтверждает это, о чѐм мы говорили в этой главе.

К сожалению другой урок истории рассказывает нам, что богатые страны «вышибли лестницу», навязав бедным странам политику свободного рынка и свободной торговли. Страны уже утвердившие своё положение не желают, чтобы через политику защиты национальных интересов (которую они сами так успешно применили в пошлом), появились новые конкуренты. Даже, недавно вступившая в этот клуб богатых стран, моя родная Корея не стала исключением из такого поведения. Не смотря на то, что она сама, в своё время, была одной из самых протекционистских стран в мире, теперь она активно проповедует в ВТО резкое снижение тарифов на промышленную продукцию, если не вообще тотально свободную торговлю.

Несмотря на то, что в своё время, она была столицей мирового «пиратства», еѐ теперь возмущает, что китайцы и вьетнамцы выпускают пиратские CD корейской поп-музыки и DVD с корейскими фильмами. Что ещё хуже, так это то, что эти корейские «свободнорыночники» нередко [являются] теми же самыми людьми, которые на своём прежнем месте работы создавали и воплощали политику государственного участия и протекционизма. Большинство из них, вероятно, изучало экономику свободного рынка по пиратским изданиям американских учебников «Экономикс», в свободное время слушая пиратские записи рок-н-ролла и смотря пиратские видеозаписи голливудских фильмов.

Ещё более всеобъемлющей и более важной [вещью], чем «вышибание лестницы», является историческая амнезия. В Прологе я упомянул тонкий и постепенный процесс, в котором история переписывается, чтобы соответствовать современному имиджу страны в своих собственных глазах. В результате многие люди в богатых странах пропагандируют свободный рынок и свободную торговлю, в искренней вере, что именно они привели их предков к богатству. А когда бедные страны протестуют, что такая политика вредит, от таких протестов отмахиваются как от интеллектуально несостоятельных⁵² или служащих интересам их коррумпированных лидеров⁵³.

И этим Недобрым Самаритянам даже в голову не приходит, что политика, которую они пропагандируют, кардинально расходится с тем, чему учит нас история в отношении лучших образцов политики развития. Может быть намерения, стоящие за такими призывами и благородны, но их результаты не менее разрушительны, чем от движимых намеренным «вышибанием лестницы».

К счастью, история также учит, что успешным странам совсем не обязательно вести себя как Недобрые Самаритяне, а самое главное, что это в их собственных просвещённо-эгоистических интересах. Наиважнейший и самый свежий пример такого рода случился в период, начиная с запуска плана Маршалла в 1947 г. и заканчивая подъёмом неолиберализма в 1980-е годы.

В июне 1947 года США отказались от своих первоначальных планов по целенаправленному ослаблению [обескровливанию] германской экономики и ввели в действие план Маршалла, по которому крупная сумма денег была направлена на послевоенное восстановление Европы⁵⁴. Даже если, сумма не была запредельно велика, план Маршалла сыграл важную роль в запуске [функционирования] опустошённых войной экономик европейских [стран], тем что оплачивал расходы по импорту наиважнейших [товаров] и финансировал восстановление инфраструктуры. Он служил политическим сигналом о том, что США считали, что в их собственных интересах, чтобы другие страны, даже бывшие враги, процветали. США также склоняли другие богатые страны, помогать, или по крайней мере не мешать, бедным странам развивать свою экономику посредством политики защиты национальных интересов

[Тут автор лукавит: в случае Западной Германии — и Южной Кореи, и Гонконга — это делалось только из страха перед «угрозой коммунизма». Последняя нынче отпала, и никто не мешает эксплуатировать третий мир по полной].

В рамках ГАТТ (Генеральное Соглашение по Тарифам и Торговле), также подписанном в 1947 году, США и другие богатые страны позволили развивающимся странам защищать и субсидировать своих производителей более активно, чем [это дозволялось самим] богатым странам. Это составляло разительный контраст с временами колониализма и неравноправных договоров, когда развивающиеся страны насильно втягивали в свободу торговли. Отчасти это было по причине чувства вины за колониализм для таких стран, как Британия и Франция, но в основном это имело место по причине более просвещённого подхода гегемона мировой экономики – США – к экономическому развитию бедных стран.

Результат такой просвещённой стратегии впечатляет. Богатые страны вошли в так называемый «золотой век капитализма» (1950–1973 гг.)⁵⁵. Прирост среднедушевого дохода в Европе подскочил с 1,8% (в «либеральный золотой век» 1870–1913 гг.) до 4,1%. В США он вырос с 1,8% до 2,5%, тогда как в Японии он взлетел с 1,5% до 8,1%. Эти потрясающие показатели роста сочетались с невысокой неравномерностью доходов [населения] и экономической стабильностью. Очень важно, что развивающиеся страны тоже очень хорошо развивались в этот период. Как я уже указывал в Главе 1, в 1960-е и 1970-е годы, при «снисходительной» международной системе, когда они пользовались мерами по защите национальных интересов, их рост составлял 3% в среднедушевом исчислении. Это намного больше того [уровня], которого они достигали во времена «первой глобализации» (1870–1913 гг.) и вдвое выше показателей, которые у них были с 1980-х гг. при неолиберальной политике.

Некоторые сбрасывают со счетов щедрость США в период 1947-1979 гг. на тех основаниях, что они вели себя хорошо по отношению к бедным странам, только из-за соперничества с СССР в Холодной войне. Было бы глупо отрицать, что Холодная война оказывала существенное влияние на международную политику США, но это не должно мешать нам признавать заслуги, там где этому место. Во времена «эпохи империализма» в конце XIX – начале XX в.в. могущественные страны вели себя ужасно по отношению к слабым странам, несмотря на напряжѐнное соперничество среди них самих [автор не делает различения между соперничеством империалистических держав, принципиально не отличающихся друг от друга и альтернативным жизненным укладом, предлагаемым Советским проектом, в сочетании с действенной помощью деньгами, заводами и фабриками, оружием, что совершенно меняет природу «борьбы за умы и сердца»; отличный пример добровольной исторической амнезии].

История, недавняя и более отдалѐнная, с которой я знакомил вас в этих двух главах будет питать мою полемику в последующих главах, в которых я объясню в чём конкретно ошибаются сегодняшние Недобрые Самаритяне в отношении важнейших сфер экономической политики – международной торговли, регулирования иностранных инвестиций, приватизации, защиты прав интеллектуальной собственности, таких как патенты и макроэкономической политики; и предложу как им следует изменить своё поведение, если мы хотим поддержать экономическое развитие в бедных странах.

Примечания