Про ненаучность евгеники

Print PDF

После лекции про «плохую науку» задали очень хороший вопрос: чем евгеника ненаучна? В самом деле, ведь отбор в человеческой популяции действует неизменно: какие бы ни были успехи медицины, техники и других «подпорок» нашему существованию, борьба за него не только не выключается, но во многих аспектах даже усиливается, только меняет форму. Она приспосабливает нашу телесность с генами, физиологией и т. д. всё больше к этим «подпоркам» (включая копящиеся и множащиеся общественные институции), чем прямо к среде обитания.

Ведь и «социальные» виды животных больше подвержены стабилизирующему отбору, меняющему индивидов к всё лучшему воспроизводству видового паттерна отношений в социальной системе, а к среде — только косвенно (где нет избытка ресурсов, позволяющего не экономить время или энергию на коммуникацию при поддерживании социальной структуры, группировки просто не образуются).

Поэтому как и им, людям некуда деться от селективных давлений, отбирающих одни поведенческие модели в ущерб другим, и распространяющих «лучшие» в популяции, это и есть отбор. См. «Социальная эволюция Homo sapiens: взгляд зоолога»

Однако же евгенический идеал недостижим, как по максимуму¹, что по минимуму²? Из-за принципиальных различий в реакции людей и животных на проблему, требующую приспособления. В том и другом случае о «требуемом» сигнализирует конфликт мотиваций и развивающийся из его неразрешения стресс. Животные «мучаются» и меняются, проходят отбор на устойчивость к собственному стрессу, описываемый моделью парфорсной эволюции, а её обретение открывает дорогу телесным измененим, связанным со становлением специализированной породы или экотипа (специализированной в отношении «требования», вызвавшего проблему).

Человек эволюционирует принципиально иначе. Попав в ситуацию «буриданова осла», или иную ситуацию конфликта мотиваций (должного и сущего, желаемого и необходимого) он не «мучается» ей, чтобы меняться, но разрешает её в ту или иную сторону, вводя орудие (скажем, бросая жребий) для управления ситуацией и самим собой, чтоб устойчиво действовать в ней.

Другой пример «введения орудия», разрешающего конфликт мотиваций, отмечен в культуре маори, где «должным» было бесстрашие, но страх перед боем, когда встречался, отнюдь не дискредитировал бойца как «труса», т. к. культура маори включала специальный инструмент разрешения конфликта между сущим и должным.

«Если воин маори перед боем обнаруживал телесные проявления боязни, такие, как дрожь, то считалось, что он одержим атуа — особым духом, который был разозлён нарушением тапу¹ — канона социальных норм. Для освобождения от атуа применялся ритуал: воин должен был проползти между раздвинутыми ногами женщины, которая имела более высокий социальный статус, чем он. Половые органы женщины, особенно влагалище, обладали, как считали маори, способностью освобождать от атуа. Если воин, проползший между ног женщины, переставал дрожать, он отправлялся в бой свободным от атуа, т. е. без страха. Если его всё же трясло, считалось, что ритуальное очищение не удалось, и он мог безнаказанно остаться дома. По всей видимости, возможность того, что атуа нападёт на человека во время битвы, не предусматривалась; следовательно, мы можем полагать, что маори не чувствовали страха в бою.

Ян Плампер. История эмоций. М.: НЛО, 2016. С.10.

Тут важнее всего знак (слово или символ культуры) как психологическое орудие, эффекты которых ставит во главу угла культурно-историческая теория психики Выготского-Лурии. Или вообще создают новую технику – или институцию – специально для таких случаев, как это делали заика Демосфен, хилый Суворов и прочая, и прочая. (Другой, чаще встречающийся, промежуточный вариант – вливают «новое вино в старые мехи» и трансформирует наличные «инструменты социального труда» под другие (новые) задачи).

Самые важные из инструментов — т. н. «техники им.Демосфена». Они дают преимущества в освоении занятий, новых и необычных для данного общества людям, исключительно мотивированным реализоваться именно там, но чья «биология» вроде бы затрудняет их освоение не просто перед «средним человеком» того же общества, но перед «биологически расположенными» к данным занятиям.

Кроме камешков Демосфена и суворовского закаливания это, например, программа эстетического развития детей Мелик-Пашаева. Там делается упор на преодоление тех слабых мест, которые мешают ребёнку раскрыть свои художественные способности (проблемы с моторикой, недостаточная наблюдательность, бедность художественных впечатлений) с помощью специальных упражнений. Это позволяет детям из массовых школ приобщиться к изобразительному искусству, причём зачастую оказывается, что дети, не выделявшиеся способностями в начале обучения, оказываются художественно одарёнными.

Ещё замечательный пример интеллектуального инструмента – это арабские цифры. До их распространения по Европе осуществление простейших арифметических операций с числами, записанными буквами алфавита или римскими числами, было сложной задачей и для людей, математически одарённых. После же их распространения эта задача существенно облегчилась и, по сути, стала технической. Собственно, способность хорошо считать, одна из немногих выигрышных позиций для «попаданца» из современного общества в традиционное, грубые ошибки в подсчётах там встречаются постоянно. При этом известны так называемые автоматические счётчики, с природными арифметическими способностями, сильно превосходящими таковые современного человека (часто даже не связанные с развитием прочего интеллекта). Однако же, несмотря на «спрос» (за которым сторонники первого подхода видят соответствующее давление отбора), доля таких людей за тысячелетия до открытия арабских цифр ничуть не выросла, а после стала расти очень быстро.

Сюда же относятся мнемонические техники запоминания, способы арифметических расчётов, диалектика, в смысле правил поведения в споре,  умение взять верх над аргументацией собеседника и пр. процедуры, настраивающие ум, тело и душу для лучшего выполнения данной задачи. Скажем, несколько лет  пользования социальной сетью ВКонтакте заметно усложняло язык (может, поэтому её запретили на Украине) - как и возраст, предполагающий мудрость.

Подробности см. «Про селекционистский подход к социальной истории-2» и «Затопит ли нас глобальное поглупение?».

Так или иначе, изобретённые ими техники накапливаются в популяции и помогают осваивать эти поприща всем, почему освоение идёт изобретением этих орудий а не возникающим там преимуществом генов, влияющих на «биологическую» предрасположенность к этому или близким занятиям (даже когда такие имеются). Решив задачу приспособления для конкретных людей, эти техники накапливаются в популяции, образуя её фонд инструментов социального труда как средств адаптации к встающим перед ней задачам развития. Получается своего рода эйдофонд – набор культургенов, имеющийся в распоряжении данного общества (понятие введено как параллель генофонду и в развитие очень продуктивной идеи А.Н.Барулина об эйдетическом метаболизме в социуме). В этом плане он сравним с генетическим разнообразием, накапливаемым стабилизируемым отбором под покровом удерживаемой им адаптивной нормы, в том смысле что разнообразие того и другого важно для адаптируемости к «вызовам» – неожиданным и неприятным новациям.

Т.е. главным средством приспособления общества к новым задачам оказываются новые типы школы (в широком смысле) и формы обучения, позволяющие создать новые производства для техники, разрешающей эту проблему, со снятием классовых, гендерных и иных барьеров, затрудняющих доступ в данную сферу всех способных и просто желающих пробовать, пусть частичный.

Т.е. идёт прямо противоположное искусственному отбору, создающему породы наших питомцев. Изменения на генетическом уровне, связанные с предпочтительными (или нет) человеческими качествами, у нас, грешных, не «проявитель», а закрепитель изменений, подгоняющих биологию «среднего человека» под всё усложняющийся эйдофонд (вместо селекции «выгодных» уклонений). Да и сопряжены они почти всегда с ростом чувствительности к социальному влиянию – фактору, связанному со спецификой человека как вида, и единственно постоянно усиливаемому движущим отбором на всём протяжении нашей истории. Что видно среди прочего, в строении мозга человека: он «сконструирован» так, что меняется сильней обезьяньего.

Когда мы на первом шаге обнаруживаем, что некий вариант гена создаёт человеку уязвимость за счёт повышенной агрессивности, когнитивной ригидности, тревожности, склонности к депрессии, выпивке или ещё чего-то такого, на втором шаге исследователи почти всегда выявляют что а) уязвимость проявляется лишь в каком-то социальном контексте, обычно это ухудшенные условиях детства, либо неблагополучное социальное окружение и потом, б) «уязвимые» дети лучше откликаются на социальную поддержку и при её наличии у них меньше (!) проблем, чем у контрольной группы, т.е. использование «орудий социального труда» обращает нужду в добродетель. См.  анализ книги Лоны Франк «Мой неповторимый геном».

Поэтому для людей «биология» никогда не будет «узким местом» при освоении некого нового навыка: всегда найдётся такая техника или практика, которая у «средних» людей сделает это лучше, чем «тело» у некоторых особенных. А дальше в популяции накапливаются и взаимодействуют эти практики (а не гены данных особенных, как у животных), наши тела приспосабливаются уже к ним и к изменённой ими культуре. См. историю мальчиков-певцов, которых уже не нужно кастрировать для сохранения дивного голоса. Это предположение, но имеющее тенденцию подтверждаться.

И даже в случаях, когда желанное или, наоборот, нежеланное качество отчасти всё же зависит от генов на ~20-30%, перевес остаётся за средой, и эта детерминация отнюдь не усиливается движущие отбором, как можно предположить, следуя плоскому эволюционизму. Гг.биологизаторы это предполагают, почему раз за разом прокалываются, см. «При выборе спутника жизни от генов зависит что мы хотим, но не что получаем», «Кобылы определяют, беременеть или нет, по главному комплексу гистосовместимости… соседа» (а люди ещё больше микшируют близость с родством, социальное родство с биологическим), и «Ошибки «от логики».

Эволюция здесь идёт, но контринтуитивным образом: «пушки к бою едут задом». Гены, влияющие на данные качества и способности, накапливаются в генофонде под покровом адаптивной нормы, удерживаемой стабилизирующим отбором. В неё сходит готовность учиться, переучиваться и реализовать знания в новой деятельности, т. е. как говорят исследователи глоттогенеза, «норма» Homo sapiens задана скорей когнитивной нишей, чем экологической. А стабилизирующий отбор у нас, как у дрозофил или мышей, увеличивает устойчивость онтогенеза, реализующего данную норму на наличном генетическом и физиологическом субстрате — а тот его действием делается всё более гетерогенным.

Иными словами, наша телесность меняется так, что каждое из «важных» способностей или качеств проявляется в «должной ситуации» всё устойчивей и на всё более разнообразной биологической основе. Т.е. их «должная» реализация всё меньше зависит от конкретных генов, гормонов, физиологии и пр. эндогенных детерминант (в т.ч. потому, что разные гены с гормонами дают сходные эффекты на выходе), и всё больше – от тех средств формовки и перековки человеческого материала, что всецело «в руках» культуры и социума: непроизвольного подражания «образцам» и произвольного обучения. Поэтому у современных людей, также как в прошлом, изменения «биологии» не самостоятельны, но следуют в колее, «проложенной» преобразованием общества в ходе истории, и делают ещё устойчивей воспроизводство инструментов социального труда, существенных институтов и пр. важных моментов социальной структуры, чем облегчают следующие преобразования и т. д.

Отсюда единственно реалистичная евгеническая практика — это кастовая система, идея которой (наследственность занятий, ранжированных по «чистоте», с подчинением занятых «оскверняющими» занятиями чистым и их сегрегацией). Она представляет собой в некотором роде предел классового разделение, не сдерживаемого силами прогрессивной трансформации и вертикальной мобильности (расшатывавшими касту к 16-17 в. и в Индии; потом колонизаторы всё вновь укрепили). А как идея она родила евгенические теории на ламаркистской основе, вполне популярные до распространения хромосомной теории наследственности в 1930-х. Т.е. одной «биологии» — наследственности, изменчивости и отбора — для человеководства недостаточно, нужны инструменты социального труда, изобретением которых начинается отбор лучше приспособленных к новым занятиям, социализация в них, «биология» к ней пристёгивается уже потом, когда занятие станет привычным и массовым, а связанные с ним навыки — рутинно воспроизводиться социальной трансляцией.

Примечания