Вокруг расового деления: как «грязное бельё» Запада мешает науке

Print PDF

Понятие «раса» отправляется в помойку? Новейшее достижение американской науки!

Команда из четырёх американских исследователей в очередной раз пафосно опровергла существование рас и доказала, что такой категории в природе нет и быть не может (Yudell et al., 2016). Оперировать мы можем только популяциями, а понятие «раса» не имеет смысла и права на существование. Мы не можем пользоваться таким термином, надо бы придумать другой. Лучше всего говорить «популяция» или «происхождение» («ancestry«).

Вот краткое содержание статьи. Как сообщает пресса, авторов поддержал в числе прочих С. Паабо – генетик, прославившийся расшифровкой геномов неандертальцев и денисовцев. Его аргумент бронебойный: нет никаких генов, которые бы на 100% отличали одну большую расу от другой. Стало быть, вся идея расы неверна!

Но вернёмся к исходной статье.

Авторы постулируют: «расовые исследования имеют длинную и противоречивую историю». Далее поминаются У. Дюбуа – не известный антрополог, а афроамериканский общественный деятель, панафриканист, социолог, историк, писатель и борец за гражданские права начала XX века, энтомолог и генетик Ф.Г. Добжанский, который никогда не был расоведом… И всё! На этом постулированная «длинная история» заканчивается. Ни один расовед во всей статье не упоминается ни разу! [в т.ч. американский, где физические антропологи расы успешно исследуют; другое дело, что из классической биологии в Science «прорвётся» скорей модное веяние, чем качественная работа «на стыке» биологических и гуманитарных исследований. Это большая проблема. Прим.публикатора]

Что же понимают авторы под словом «раса»? Внятного определения они нигде не приводят, но местами идея проскальзывает. Судя по некоторым высказываниям авторов, концепция расы подразумевает иерархичную организацию человечества с отнесением индивида к большим группам, выделенным географически или по социальным признакам.

Какие примеры возможных расовых различий приводятся? Серповидно-клеточная анемия, мусковисцидоз… И всё! И опровержение: показано, что заболеваемость мусковисцидозом больше зависит от социальных факторов, а не генетических. И это доказательство?!

Хоть один расовед хоть раз поминал эти признаки как расоводигностические? Вспомогательные для разделения конкретных популяций – может быть, но важные для разделения рас – никогда!

При чтении статьи создаётся чёткое ощущение, что авторы не знают определения расы, устоявшегося с середины XX века, и спорят с концепциями XIX века. Они призывают оперировать популяциями, но ведь как минимум с 1950-х годов расоведами под расой понимается именно популяция или группа популяций. Это входит в определение! По индивиду же раса не определяется, только по популяции. Идеальная иллюстрация того, что надо учиться и читать классику, а не воевать с собственными глюками.

Раса – это группа популяций, имеющих общее происхождение на едином ареале и отличающаяся от других подобных групп набором биологических наследуемых признаков. Другими словами, раса – это история генофонда группы популяций. В чём же противоречие с генеральной идеей статьи оперировать популяциями?

Определяется раса отнюдь не по внешним признакам отдельного индивида. Просто фенотипические признаки анализировать проще, чем напрямую геном, а исследуем мы всегда всё же конкретных людей. Но анализируем-то популяции!

Ни один расовед (кроме разве в XIX веке или в III Рейхе) никогда не говорил, что одна раса отличается от другой надёжно по какому-то признаку. Наоборот, всегда подчёркивалось, что расы крайне похожи, что между ними нет резких границ, что есть плавные переходы, границы изменчивости пересекаются весьма значительно, а отличаются средние и частоты встречаемости комплексов признаков. Но и в спектре тоже цвета переходят один в другой плавно, что не мешает нам видеть отдельные цвета. А между популяциями границы обычно куда как чётче. Среди коренных норвежцев мы никогда не найдем человека с полным комплексом, типичным для коренных жителей Конго – и наоборот. Показательно, кстати, что любой человек на глаз отличит тайца от француза, а генетики пока сделать этого не могут. Но несовершенство методики поиска различий – говорит ли об отсутствии различий?

Важны популяции и важны комплексы признаков. А вот эти принципиальные положения почему-то полностью проходят мимо сознания борцов с расами.

Ни один настоящий расовед не выделяет расы на основании географии или социальных признаков. Названия по географическому принципу даваться могут, это даже приветствуется, но всем ясно, что люди не сидят на месте, и названия эти весьма условны.

Иерархичность рас? Да – если мы говорим о большем или меньшем родстве (кто, как не генетики, любят кластеризацию; меж тем расоведы её как раз не уважают за огрубление картины)! Нет – если речь идёт о «низших» и «высших», «примитивных» и «прогрессивных»! И это идёт красной строкой в работах всех настоящих расоведов как минимум с первой трети XX века!

Показательно, что и за рубежом, и у нас сплошь и рядом под расизмом понимают ущемление в лингвистической или этнической сфере.

Это – итог незнания научной терминологии, десятилетий игнорирования достижений науки. А ведь раса определяется исключительно по биологическим наследуемым признакам. Ущемление кого-то по этническим признакам – не расизм. Это национализм, шовинизм, однако отнюдь не расизм! Такие явления, конечно, тоже очень и очень плохи и должны быть истреблены. Кто-то может сказать:

«Какая разница, как назвать, главное – чтобы этого не было!»

Но ведь сами методы изведения заразы будут совсем неодинаковые в зависимости от самой заразы. И точная терминология тут – не последнее дело!

Так что сказать в целом о статье, опубликованной – на секундочку – в журнале «Science«? Мой вердикт как антрополога, учившегося у ведущих расоведов России и ныне преподающего расоведение в МГУ:

«Там нет слов, лишь мат и слюни, и совсем немножко текста…»

О расе ли вообще шла речь? Может, авторам просто не нравится само слово? Спор о словах?

А может, дело в том, что статью писали (и, очевидно, рецензировали и пропустили в печать) люди, полностью некомпетентные в вопросе?

Откуда же эти вопиющие косяки? Любой студент кафедры антропологии был бы жестоко забанен за такое представление о расе и отправлен на пересдачу. Может, дело не в концепции расы, а в авторах? Кто же авторы?

Первый и главный автор – специалист по Советскому Союзу, медицинской этике и социальным проблемам, связанным с аутизмом. Вторая – профессиональный борец за гендерное и расовое равенство. Третий – специалист по эволюции микробов и геномам растений. Наконец, четвёртая – генетик, изучавшая популяции в Африке вполне в духе расоведения, но представляющая результаты своих исследований с подразделением групп по народам, а не популяциям. Может, с этого стоило бы и начать, но, боюсь, тогда я был бы обвинён в придирании к личностям, а не к сути.

Грустно, товарищи…
Источник:

• Yudell M., Roberts D., DeSalle R. et Tishkoff S. Taking race out of human genetics. Engaging a century-long debate about the role of race in science // Science, 2016, V.351, №6273, pp.564-565.

Источник антропогенез.ру

Наука минус наука

На: Могильнер М. Homo imperii. История физической антропологии в России. М.: Новое литературное обозрение, 2008. 512 с.

А.Г.Козинцев

Марина Могильнер прежде не сталкивалась с физической антропологией. Физические антропологи, в свою очередь, прежде не сталкивались с Мариной Могильнер. Жили себе порознь и жили. Но вот встреча произошла, и притом драматичная. Ее обстоятельства станут понятнее, если мы обозначим главные вехи творческой биографии автора. Марина Могильнер училась в Казанском университете, доучивалась в Центрально-Европейском в Будапеште. Кандидатскую («Художественный текст как исторический источник») защитила в Казани. Степень доктора философии получила в США (тема диссертации — отражение политического радикализма в литературе); ее книга на эту тему опубликована издательством «Новое литературное обозрение» в 1999 г. То же издательство выпустило и рецензируемый труд.

Могильнер — соредактор журнала «Ab Imperio», издаваемого в Казани, но аффилированного с Американской ассоциацией содействия славянским исследованиям. Подавляющее большинство членов редакционного совета — западные ученые. Направление журнала — «исследования по новой имперской истории и национализму в постсоветском пространстве». Что же касается «НЛО», то оно, по словам Могильнер и ее коллег,

«реально формирует профессиональные стандарты в гуманитарной сфере, пересматривает (и отменяет) дисциплинарные идентичности и географические границы профессионального сообщества. То, что западные историки получали «из первых рук», т.е. от самих антропологов, социологов и философов, российские историки получают из рук продвинутых российских филологов» [Глебов, Могильнер, Семенов 2003].

И вот еще одна «дисциплинарная идентичность» пересмотрена и отменена. На сей раз печальная участь постигла российскую физическую антропологию. Для каждого, кто знаком с постструктуралистскими течениями западной мысли и особенно с «новым историзмом», мощным потоком хлынувшим из американской академии в наше западно-ориентированное научное сообщество и смывающим все на своем пути, ничего особенно неожиданного в этом нет. Не мы первые, не мы последние. И все-таки хотелось бы полюбопытствовать: почему весть о судьбе нашей науки нам, российским физическим антропологам, суждено было получить непременно из вторых рук? Ладно бы из рук близкого коллеги, но из рук филолога и историка, пусть и «продвинутого»… Что за странный, окольный путь движения научных идей?

То, что мы — позитивисты, безнадежно отставшие от времени и застрявшие в рамках «дисциплинарной идентичности»; то, что мы — провинциалы и маргиналы в глобализованном постсоветском мире; то, что наша закоснелость связана с униженностью, а униженность вызвана маленькими зарплатами, — все это российским ученым, не имеющим степени Ph.D., уже было в доступной форме растолковано новыми истористами (О. Проскуриным и другими) на страницах журнала «Новое литературное обозрение». И все-таки. Если «продвинутые» филологи и историки (те, которые Ph.D.) «реально формируют профессиональные стандарты в гуманитарной сфере», то тут им и карты в руки, но физическая антропология, казалось бы, на то и физическая, чтобы иметь какое-никакое отношение к сфере естественно-научной.

А с другой стороны, с чего это мы взяли, что наш продуваемый всеми ветрами научный дом свободен от постоя и погрома? Когда продвинутые в западном направлении филологи и историки еще и на свет не родились, наши родные отечественные философы уже предупреждали нас о возможных последствиях нашей идейной отсталости. Критерии продвинутости, правда, были другими: сейчас это Ph.D., западные гранты и, по возможности, западная зарплата, а тогда — чуткий нос на марксистско-ленинскую диалектику и актуальные задачи коммунистического строительства. Но критерии критериями, они исторически преходящи, а вот продвинутость нужна во всякую эпоху. Кстати, и критерии, если говорить не о политической оболочке, а о сути, не столь различны, как могло бы показаться. Еще в 1949 г. академик М.Б. Митин четко и ясно предостерег нас:

«Было бы неправильно думать, что естественные науки — это науки, которые стоят вне общественных интересов, вне и над вопросами классовой борьбы».

Прямо как сегодня написано. Кто из новых истористов под этим не подпишется? Да ведь и Фуко, и Кристева не зря симпатизировали Мао. И не спастись позитивистам от ледяного ветра философской критики науки. Генетики и кибернетики попытались было отгородиться от общественных интересов рамками дисциплинарной идентичности, за что и поплатились. А мы чем лучше? [на деле партийность науки — вещь неотменимая, просто следует помнить про её оборотную сторону, и пользоваться по-умному, чтоб была стимулом, а не «колодкой  мышления» ( ну и на прежние грабли не наступать). И если марксизм больше подходит для первого (хотя микроскопом пробовали забить гвозди, про что инвективы Козинцева), то новомодные взгляды Могильнер — для второго (чему незнакомство с предметом способствует).

Чем Покровский и Фриче противоположны ак.Митину — любили науку, а не собственную карьеру, и использовали философию для движения к истине, а не по служебной лестнице, и были достаточно талантливы, чтобы на этом пути получать результаты, интересные для истории или литературоведения. Перечисляя их через запятую, уважаемый автор выражает важные для себя идеологические «за» и «против», но к существу делу это не относится.  Прим.публикатора]

«Многие полагают, что историей может заниматься любой, и это, вероятно, правда»,

— так считают Могильнер и ее коллеги [Там же]. Что касается истории физической антропологии, то могу подтвердить — сущая правда. Действительно, любой, по крайней мере в наши дни. Доказательство тому — хотя бы многочисленные книги В.Б. Авдеева, электромеханика по образованию, расиста и нациста по убеждениям. Да и сама антропология, по словам соавтора Авдеева, бывшего депутата Госдумы от фракции «Родина» А.Н. Савельева (вместе с Авдеевым он активно издает расистскую литературу), —

«наука не бог весть какой сложности. Это не квантовая механика и не теория относительности. Здесь нет ничего сложного, что не мог бы освоить и понять человек с высшим образованием любого профиля, привыкший размышлять и анализировать <…> Государство минимально оплачивало порой подвижнический труд ученых-антропологов. За долгие годы в этой сфере, лишенной средств для развития, сложился бюрократический слой, который не в состоянии был осмыслить наследие основателей антропологии» [Савельев 2009].

Знакомо, знакомо, все это мы уже читали в «НЛО». Но обратимся наконец к рецензируемой книге.

«По сути, — написано на первой же странице введения, — это первая история российской антропологической мысли, о богатстве и разнообразии которой не подозревают не только современные историки, но и антропологи, изучающие постсоветское (постимперское) пространство, и даже те, кто пытаетсянайти в «русской расовой теории» предшественника и вдохновителя современного русского национализма» (С. 5).

«Даже те» — это Авдеев. Несмотря на «даже», указывающее, что Авдеев в целом все-таки ближе к истине, чем прочие (в том числе, видимо, чем сами физические антропологи, пребывающие по части собственной науки в полной слепоте), Могильнер пытается отгородиться от него, называя труды Авдеева «идеологическим проектом». Аргумент явно несостоятельный. А у нее что же — проект не идеологический?

Прошу понять меня правильно. Разрази меня гром, если я хоть в глубине души поставлю Могильнер на одну доску с Авдеевым. Тот — пещерный мракобес, тогда как Могильнер — носитель наипрогрессивнейших исследовательских парадигм. Писаниями Авдеева должна заниматься прокуратура и только она (о наших безуспешных попытках напомнить прокуратуре об этой ее обязанности см., например: [Козинцев 2008])1. Могильнер между тем член профессионального сообщества, хоть и далекого от физической антропологии, но зато продвинутого, и решительно ничего подсудного в ее сочинении я не усматриваю. И все-таки я позволю себе обозначить пять пунктов, по которым, в меру моего разумения, между обоими мыслителями намечаются довольно нетривиальные параллели.

1) Оба не имеют к физической антропологии ни малейшего касательства;

2) обоих эта наука (как, видимо, и наука вообще) нисколько не интересует;

3) обоих интересует политика и только она;

4) оба не видят разницы между расоведением и расизмом;

5) оба уверены, что расизм имеет в России вообще и в российской науке в частности глубокие исторические корни.

Различия касаются, в сущности, только оценок: что для Авдеева хорошо, то для Могильнер плохо.

Итак, «первая история российской антропологической мысли». Именно первая, а не вторая, не сто двадцать вторая. И снова, чтобы не было никаких сомнений:

«Книга посвящена «истории остававшейся до сих пор совершенно неизученной российской физической антропологии»» (С. 18).

Да, буквально так, черным по белому: «совершенно неизученной». Не было книги М.Г. Левина «Очерки по истории антропологии в России», не писали ничего на этот счет ни Г.Ф. Дебец, ни В.П. Алексеев, ни Я.Я. Рогинский, ни Б.Е. Райков, ни В.В. Гинзбург, ни Т.Д. Гладкова, ни М.И. Урысон. Приснилось.

Другие статьи антропологов в данном сборнике также посвящены Авдееву. См. реакцию А.Н. Савельева, который именует нас «русофобами» и «паранормальными учеными, проспавшими целую эпоху и погубившими свою научную жизнь ошибочной методологией» <http://savelev.ru/book/ ?с1л=709>. Достается нам, одним словом, со всех сторон. Да и поделом — не поспеваем мы за передовыми течениями общественной мысли.

нам все это. Книга Н.Г. Залкинд о московской школе антропологов мельком упомянута два раза, в сносках. Неинтересны эти авторы Марине Могильнер. Позитивисты, живущие в отсталой империи, способны лишь копаться в мелочах, но осмыслить собственную деятельность им не дано. Вносить смысл, озирать с высоты птичьего полета, обобщать — это дело продвинутых. Впрочем, ни место жительства, ни место издания сами по себе не гарантируют успеха. Так, изданная в США двухтомная «Энциклопедия физической антропологии», где имеется много сведений о России, Могильнер также не пригодилась, наверное, потому что ее издатель Ф. Спенсер — физический антрополог, а значит, тоже позитивист.

Продвинутые историки часто вспоминают о гирцевском методе «насыщенного описания». Гирц заимствовал эту идею у Гилберта Райла. Вспомним пример, приводимый Райлом: глядя на человека, моргающего одним глазом, исследователь должен последовательно раскрывать смыслы того, что не раскрывается простым наблюдением. Семантичность моргания может последовательно повышаться путем наращивания смыслов: физиологический акт — знак — передразнивание того, кто подает знак — тренировка для передразнивания. Могильнер, видимо, полагает, что ее описание истории физической антропологии гораздо «насыщеннее» того, которое способны дать сами ученые-позитивисты. Но она плохо читала и Гирца, и Райла.

«Чтобы выучить урок, — говорил Райл, — нужно выучить все уроки более низких уровней. Никакими педагогическими ухищрениями нельзя научить мальчика передразнивать подмигивающего, не научив его подмигивать и распознавать подмигивание».

Могильнер не выучила урока даже самого низшего уровня. Нельзя сразу перейти к насыщенному описанию, минуя позитивистскую стадию. Нельзя заниматься фонологией, не зная фонетики. Нельзя пытаться обнаружить в науке новые смыслы, не поняв самого обычного ее смысла.

Если бы Могильнер была просто дилетантом в антропологии, в этом не было бы большой беды. Но она — дилетант воинствующий. Наука ей не нужна, она ее только раздражает. Факты как таковые для нее не существуют, они — пережиток позитивизма. Фактов нет, есть лишь их идеологические импликации, причем сплошь и рядом высосанные из пальца. Допустим, обнаружил Гильченко, что женский мозг в среднем меньше мужского (С. 310—311). Ну и что из того? Ведь только невежды могут думать, что массой мозга определяется интеллект. Но нашего автора уже не остановить:

«Женщина и женский мозг заместили в его схеме колонизированный объект»… «Сублимированный гендерный колониализм». «Мифология национальной феминности».

Поразительно, что при всем том Могильнер очень много прочла. Это, кстати, еще одна черта, роднящая ее с Авдеевым: парадоксальное сочетание начитанности с невежеством, фантастическая кривозеркальность в угоду идеологическому проекту. Тот на многих страницах превозносит какого-нибудь «гениального русского ученого» вроде Ешевского, вклад которого в антропологию ограничился парой расистских лекций, тогда как Могильнер публикует подробные архивные данные о бюджете Русского антропологического общества, смете гео-графо-антропологического кабинета, членских взносах.

Все это интересно не столько в фактическом отношении, сколько в исследовательско-генеалогическом. Некоторые идейные источники книги вполне доброкачественны. В частности, откуда появились бюджеты и сметы — понятно. Это воспринято не только у новых истористов, но и у поздних формалистов, повернувших от идеи имманентности литературы к изучению быта. Но Эйхенбаум и Тынянов и на поздней, как и на ранней стадии своей эволюции отлично знали, о чем и о ком писали. Филология была их профессией, и главный объект анализа у них не исчезал за бытовыми частностями. Про Могильнер этого не скажешь. Сколь бы безупречной ни была ее гуманитарная подготовка в империи и за ее пределами, приобретение физико-антропологических знаний данным куррикулумом явно не предусматривалось. Нехватку знаний приходится компенсировать буйными и отчасти нездоровыми фантазиями. Так, на с. 46 читаем:

«Измерения на живых людях <…> могли быть крайне болезненными, ибо антропологу приходилось смыкать измерительные инструменты непосредственно на кости, преодолевая жировой слой».

В страшном сне не приснится!

Возвращаясь к филологическим истокам, нужно отметить, что в отношении профессионализма Могильнер катастрофически отстает не только от формалистов, но и от представителей школы, известной у нас как вульгарный социологизм. Что бы ни говорили о В.М. Фриче, но он как-никак был учеником Н.И. Стороженко и переводчиком Бласко Ибаньеса, да и В.Ф. Переверзев знал, о чем писал. Многое можно им поставить в вину, но уж как пишутся фамилии писателей, они знали твердо и имен тоже не путали. В книге же Могильнер Арман Катрфаж именуется Армандом де Кэтрефажем, Ивановский — то Алексеем, то Александром, А.А. Зубов назван «Зубковым», причем трижды, так что это не опечатка. Но если человек не знает, кто такой А.А. Зубов, то он никоим образом не может писать историю российской физической антропологии, поскольку смотрит на нее даже не из-за океана, а с Марса. С равным успехом автор данной рецензии мог бы написать историю, скажем, кристаллохимии.

Что же касается догматической и грубой вульгаризации во имя политики, то тут Могильнер не просто неизмеримо ближе к Фриче и Переверзеву, чем к Тынянову и Эйхенбауму, но, пожалуй, даже превосходит первых. Бьющие в глаза параллели между «новым историзмом» и вульгарным социологизмом уже рассматривались [Шайтанов 2002], и возвращаться к этому я не собираюсь.

Первая же фраза в книге М. Могильнер вызывает недоуменные вопросы:

«Эта книга — о возникновении и эволюции категории расы в Российской империи, точнее — о становлении науки физической антропологии в России» и т.д. (С. 5).

«Точнее»? Может быть, автор, перепутав общее с частным, оговорился и хотел сказать другое:

«Эта книга — о становлении физической антропологии в России, точнее — о возникновении и эволюции категории расы»?

Нет, судя по всему, перед нами не оговорка, а фундаментальное непонимание предмета физической антропологии. На с. 15 написано, что основная категория физической антропологии — раса. Ни один физический антрополог в мире под этим не подпишется, но мы уже знаем, что мнение профессионалов для Могильнер — не указ. Судя по всему, она искренне верит, что никаких иных задач, кроме расоведения, у физической антропологии нет. Что такое, например, антропогенез, она просто не знает, поскольку пишет на c. 492: «антропогенез народов СССР». За такое выражение поставили бы двойку в школе, не то что в вузе.

Но мало того, что Могильнер очень смутно представляет себе предмет физической антропологии; она упорно на протяжении всей книги стирает различие между расоведением и расизмом. Здесь у нее наблюдается полнейшее единство с В.Б. Авдеевым, несмотря на различие теоретических источников: у Авдеева — германский нацизм и расизм, у Могильнер — американская политкорректность.

Об американской политкорректности нужно сказать особо. Ее первопричина — больная историческая совесть, мучительное изживание тяжкого греха расизма. Перемены к лучшему, за которые отдал жизнь Мартин Лютер Кинг, наступили в американском обществе слишком поздно, лишь в эпоху Кеннеди. Научные труды с откровенно расистским привкусом издавались в США еще в 1960-е гг. (таковы, например, книги одного из столпов американской физической антропологии Карлтона Куна). Я уж не говорю про Артура Дженсена, расистская статья которого про IQ появилась в 1969 г. не где-нибудь, а в «Harvard Educational Review» (его статьи в том же духе, написанные совместно с Дж.Ф. Раштоном, опубликованы совсем недавно — уже в XXI в.).

По закону маятника значительная часть американской академии откачнулась к противоположной крайности — само существование рас стало отрицаться. А затем, в полном соответствии с фрейдовским принципом проекции, некоторые американские антропологи перешли в наступление и принялись искать расистов в других странах. По-русски этот принцип называется не вполне научно — «с больной головы на здоровую». Проекция — хороший защитный механизм. Хуже то, что защищаться в итоге приходится другим, непричастным или менее причастным к тому, что мучит людей, нуждающихся в таком механизме.

Я не собираюсь защищать от М. Могильнер ни Россию, ни российскую физическую антропологию. Спору нет, масштабы этнических гонений в нашей стране были немалыми [хоть много меньшими, чем в любой из «цивилизованных» стран, убивших и обративших в рабство много больше «чужих» народов и рас, чем любая другая сила, от колониализма до Холокоста: больная совесть лучших из западных интеллектуалов не на пустом месте возникла. Прим.публикатора]. Однако в силу ряда исторических обстоятельств погромщики-практики меньше нуждались у нас в услугах теоретиков, чем их коллеги в Америке или Германии. Каковы бы ни были причины такого положения дел, факт остается фактом: зараза расизма очень мало затронула российскую науку. Ничего сравнимого — ни по объему, ни по солидности — с тем, что публиковалось на тему о биологическом неравенстве рас в США, Германии, Великобритании и Франции, в дореволюционной России не было (я уж не говорю об СССР, где расистская литература вообще не издавалась и издаваться не могла). [Впрочем, капиталистическая РФ навёрстывает — массово издают наших и зарубежных расистов, от Авдеева и Бурковского до Николаса Уэйда, Ращтона публикуют лучшие из научно-популярных сайтов и пр. Прим.публикатора]

Усилиями «новых истористов» из тьмы забвения извлечен махровый антисемит и расист И.А. Сикорский (см. книгу о нем, вышедшую недавно в Украине: [Менжулин 2004]). Могильнер уделяет ему целую главу и называет его «создателем антропологии русских» (С. 277). Ни больше ни меньше! Расистские бредни Сикорского она всерьез считает «теорией русских как нации» (С. 259). Такой чести он едва ли удостаивался и от коллег-черносотенцев. И, тем не менее, Могильнер вынуждена признать, что Сикорский трактовал задачи антропологии «совершенно иначе, чем большинство российских антропологов» (С. 105) и что он «не допускался даже на порог либеральной московской антропологии» (С. 124). И как бы ни пытались Могильнер с Авдеевым привлечь внимание к фигурам одиозных маргиналов или к отдельным неполиткорректным высказываниям специалистов с высокой репутацией (целый раздел книги посвящен безмерному преувеличению антропологического аспекта личности Пушкина, в частности, газетным заметкам Д.Н. Анучина о нем), общей картины все это не меняет. Напротив, делает ее еще более ясной. До появления трудов Авдеева и Могильнер можно было подозревать, что какая-то дрянь в углах русской антропологии осталась незамеченной.

После того как по науке прошлись два мощнейших пылесоса, такие сомнения отпали. Теперь перед нами действительно весь «сор и дрязг» (выражение Гоголя), который возможно было собрать по всем углам. Содержимое пылесосного мешка рекомендуется просматривать, прежде чем выбросить на помойку. Туда порой засасываются нужные вещи — монета, пуговица или наперсток. В некотором смысле эти вещи дают нам представление о нашей жизни. Но только лишь «в некотором смысле» — и вот этого-то ограничения для новоявленных реформаторов истории антропологии не существует.

Лейтмотив книги Могильнер — мнимое противостояние «двух заявленных в России (но не всегда последовательно реализовывавшихся) вариантов антропологической парадигмы — условно «общественнической имперской» (Москва) и условно «экспертной колониальной» (РАО при Петербургском университете)» (С. 134). Условно, слишком условно! А если без обиняков, то вульгарно до невозможности. Что не высосано из пальца, то притянуто за уши. Московская антропология — либеральная, петербургская — колониальная. Московская — имперская, петербургская — экспертная.

«Антропологическая парадигма XIX века» — «продукт структурных процессов модернизации европейских обществ и распространения империалистических «практик»» (С. 38).

«Новое знание об имперском человеческом разнообразии или о природе гомогенного и гармоничного национального организма, созданное в рамках передовой науки своего времени — физической антропологии, казалось в этих условиях <…> рецептом модернизации империи» (С. 16).

«Русские творцы государственности неминуемо должны были иметь стройное и хорошо аргументированное учение, позволившее им собрать полиэтнический конгломерат в единое устойчивое целое, имя которому — Российская Империя. Нужна была собственная расовая теория, четко и доказательно определяющая место русских как расово-биологиче-ской общности среди подчиненных народов».

Впрочем, виноват, это уже не Могильнер, а Авдеев [2002].

Ни науки, ни истории науки тут нет в помине — есть только политика и партийные интересы. Как у М.Н. Покровского — «история — это политика, опрокинутая в прошлое» [точнее, у критикуемых им за это буржуазных историков. Полностью знаменитая (и часто перевираемая) цитата звучит так:

«Все эти Чичерины, Кавелины, Ключевские, Чупровы, Петражицкие, все они непосредственно отразили определенную классовую борьбу, происходившую в течение XIX столетия в России, и, как я в одном месте выразился, история, писавшаяся этими господами, ничего иного, кроме политики, опрокинутой в прошлое, не представляет».

Здесь уважаемого автора подводит проекция, которой известная часть интеллигенции ранее защищалась против марксизма, а теперь нападает на него. Прим.публикатора]. Пушкинские очерки Анучина, по Могильнер, «наглядно воплощали западнический пафос антропологического и либерального политического дискурсов и в то же время выявляли их пределы» (С. 232). Ни дать ни взять Переверзев:

«Обломов — буржуа, споткнувшийся в процессе европеизации и повернувший оглобли назад к патриархализму».

Так что сегодня, в XXI в., промывать нам мозги насчет партийности науки совершенно излишне. Спасибо, наслышаны. И ведь, казалось, кануло это в Лету навсегда, а вот поди ж ты — снова появилось во всей красе. Кое-что даже похлеще и Покровского, и Переверзева. В общем и целом картина российской антропологии удручающе безотрадная.

То ли дело — Федор Волков, он же Хведир Вовк. Он и «украинский национально мыслящий интеллектуал», и «европейский ученый-антрополог» (С. 140). Он отошел от «колониальной парадигмы» (С. 143), а его методы «в политическом контексте прочитывались как западные, европейские, цивилизованные и передовые» (С. 142). Проект Волкова был направлен «на установление единого антропологического типа украинцев как основы украинской нации» (С. 480). Другой стратегический союзник — А.Н. Джавахов, он же Джавахишвили. Этот исследователь «сознательно разрабатывал проект «антропологии Грузии»», «направленный на конструирование гомогенного национального тела» (С. 284). Поскольку тело грузинское, то и проект никакой не расистский, а самый что ни есть прогрессивный, как и украинский проект Волкова. Я нисколько не передергиваю, вот цитата, в достаточной мере иллюстрирующая принцип двойных стандартов:

«Самым серьезным достижением Джавахова как национально мыслящего антрополога было преодоление догматики «смешанного типа» в пользу унифицированного грузинского расового типа» (С. 289).

Если бы в Грузии был свой Авдеев, он подписался бы под этим двумя руками. Вот истинная цена политкорректности!

Антропология как таковая, вне политики, не интересует автора рецензируемой книги ни в малейшей степени. Чем, как не полным отсутствием интереса к сути дела (научной, а не политической сути), объяснить гротескное искажение автором масштабов научных фигур и их вклада в науку? Согласно именному указателю, Сикорский упоминается на 59 страницах, тогда как Е.М. Чепурковский — на 10. Sapienti sat!

Революция, на взгляд Могильнер, мало что изменила. Как была отсталая империя — так и осталась. Да и сейчас картина та же.

«Советские исследователи, — пишет автор, — практически не отреагировали на дискредитацию категории «расы», которая после Второй мировой войны и ужасов нацизма была окончательно признана категорией, не имеющей строгих научных оснований» (С. 493).

О научных основаниях — чуть позже, но о национальных расовых типах вроде русского, украинского и грузинского советские исследователи, в отличие от Могильнер, точно не писали. И уж никоим образом не могли, в отличие от нее, писать о том, что расовый тип — основа нации.

Что же касается дискредитации категории «расы», то логика у автора тут довольно странная, особенно если учесть, что Могильнер считает себя историком науки. Разве после Хиросимы и Нагасаки категория «атомного ядра» была признана не имеющей строгих научных оснований? Разве научные теории верифицируются на основании возможности злоупотреблений ими? Прежде нам казалось, что после ужасов нацизма был окончательно дискредитирован расизм. Видимо, мы ошибались, потому что в США расистская литература издавалась и после Второй мировой войны. В других странах ситуация была иной. Г.Ф. Дебец, посвятивший жизнь изучению рас и создавший отечественную школу расоведения, в 1968 г. стал вице-президентом Международного союза антропологических и этнографических наук. Быть может, Могильнер сообщит нам, многие ли члены этого союза были расистами?

«Окончательно признана»… Где, когда, кем? Не надо лукавить — ужасы нацизма тут решительно ни при чем. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть декларации ЮНЕСКО о расе, принятые ведущими мировыми специалистами в Париже в 1950 и 1951 гг., когда память об ужасах была гораздо живее, чем сейчас [Расовая проблема и общество 1957]. Оба документа написаны со вполне здравых позиций, в обоих речь идет о расах, дается научное определение этого термина, но указывается, что следует проводить различие между «расой» как биологическим фактом и «мифом о расе» [Там же: 305]. В первой декларации говорится и об опасностях, связанных с обыденным употреблением термина «раса», и даже предлагается заменить его выражением «этническая группа». Однако Эшли Монтегю — один из самых радикальных сторонников «нерасового» изучения человеческой изменчивости — в своем особом мнении разъясняет, что с научной точки зрения такая замена неудовлетворительна, и речь идет лишь о популярной литературе [Там же: 303]. Нет, не «ужасы нацизма», а избыточная политкорректность, возникшая гораздо позже этих ужасов и связанная вовсе не с ними, а с «защитной реакцией» американской академии на труды Куна, Дженсена и прочих американских расистов, стерла в сознании широкой публики и в головах многих гуманитариев различие между расоведением и расизмом.

Прочие высказывания Могильнер об антропологии советского периода — за гранью добра и зла.

«Евгеническое мышление <…> в 1920-е годы было, пожалуй, единственным более-менее корректным с научной точки зрения и политически легитимным вариантом оправдания существования физической антропологии» (С. 483).

«Физическая антропология во всех ее вариантах стала ассоциироваться с «биологическим детерминизмом» и восприниматься как угроза планам коллективизации и индустриализации» (С. 486).

«Несмотря на антизападный и «антибуржуазный» настрой Ярхо, антропология трактовалась им в полном соответствии с германским каноном как «расоведение», ее основной категорией оказывалась «раса» (а не, скажем, «физический тип»), которая детерминировала «культуру»» (С. 487).

«Советский научный дискурс человеческого разнообразия, почти никак не связанный с реальными потребностями жизни и взглядами населения, был не просто маргинальным, но и откровенно избыточным» (С. 493).

И так далее в том же духе. В малых дозах это смешно, в больших — невыносимо скучно. Откуда вся эта безапелляционная несусветица? Она коренится в глубоко превратном и вульгарном представлении автора о сути деятельности ученых, о характере связи этой деятельности с жизнью общества. Вот, например, что пишет Могильнер о В.В. Бунаке:

«Имея не только репутацию ведущего советского антрополога, но и занимая соответствующую должность, <…> Бунак тем не менее [! — А.К] чувствовал необходимость доказывать собственную значимость как ученого, участвуя в разного рода медицинских, биологических и социальных проектах» (C. 463).

В этом «тем не менее» — вся суть книги. Это и есть то, что можно обозначить выражением «наука минус наука». Я хотел бы сообщить М. Могильнер, что ученые не только «занимают должности», «доказывают собственную значимость» и «участвуют в проектах» — они в первую очередь занимаются наукой, которая им кажется интересной. То, что этот аспект их деятельности нисколько не интересует М. Могильнер — факт ее собственной биографии. Ученые могут, по своей воле или вопреки ей, оказаться вовлеченными в политику, но только приверженцы Покровского и Митина способны верить в то, что наука есть форма политики. Возрождать обветшалые и одиозные исторические парадигмы, формулируя их на новый лад, — затея безнадежная.

Тут бы и поставить точку, но рецензия будет неполной, если не сказать хотя бы двух слов о языке, которым написана книга. Надо отдать должное предшественникам автора: Фриче, Переверзев, Покровский, Митин издевались над литературой, историей и естествознанием, но не над русским языком. Язык же книги Могильнер в старину назвали бы смесью французского с нижегородским, но времена изменились. Современный вариант этого новояза таков:

«В нем [языке работ Петри. — А.К.] никак не отражалась амбивалентность положения российских «инородцев» и самого русского народа vis-à-vis Культуры» (С. 116).

Такие тексты выдают несовершенные компьютерные программы-переводчики, с помощью которых новые русские осваивают американские инструкции по «брендингу», «маркетингу» и «мерчендайзингу». То, что программа не может перевести, она оставляет «как есть». Либо создает кальки:

«Вполне предсказуемо, именно владение расовым дискурсом…» (С. 210; в оригинале было «Quite predictably,…»).

На этом фоне перевод «racialism» как «расоизация» или «расоизирующий дискурс» — шедевр творческого перевода. Впрочем, слова вроде «модерный» или «идиосинкратический» употребляет сегодня не одна Могильнер. Как заметил один филолог, теперь все чаще переводят не с английского на русский, а с латинского шрифта на кириллицу.

«Многие издания «НЛО», — сказано в проспекте издательства, — включены в программу обязательной подготовки студентов-гуманитариев не только в российских вузах, но и в университетах США, Канады, Германии, Финляндии и других стран Европы».

Я не знаю, относится ли это к книге Могильнер, но вместе со всеми российскими физическими антропологами глубоко надеюсь, что не относится.

Библиография

Авдеев В.Б. Предисловие // Русская расовая теория до 1917 года. М.: ФЭРИ-В, 2002. <http://www.xpomo.com/ruskolan/avdeev/1917. htm>.

Глебов С., Могильнер М., Семенов А. «The story of us»: Прошлое и перспективы модернизации гуманитарного знания глазами историков // Новое литературное обозрение. 2003. № 59. С. 190— 210.

Козинцев А.Г. Расолог Владимир Авдеев «изучает извилины в мозге врага» // Критика расизма в современной России и научный взгляд на проблему этнокультурного многообразия. М.: Academia, 2008. C. 19-40.

Менжулин В. Другой Сикорский. Неудобные страницы истории психиатрии. Киев: Сфера, 2004. 490 с.

Расовая проблема и общество. М.: Издательство иностранной литературы, 1957. 315 с.

Савельев А.Н. Опыты русского сопротивления. Электронная версия.  2009. <http://savelev.ru/book/?ch=708>.

Шайтанов И.О. «Бытовая история» // Вопросы литературы. 2002. № 2. С. 3-24.

Источник Антропологический форум

P.S. публикатора

Характерная картинка в статье, критикуемой С.Дробышевским, заставляет вспомнить наш институтский анекдот про нашего профессора биохимии Ю.Б.Филлиповича:

«Юрий Борисович, вы представляете, как выглядят ваши объекты?

— Зачем???? В гомогенизаторе они все одинаковые….»

Но надо понимать, откуда на Западе с его отличной наукой такое берётся, и не как редкое исключения, а тенденция: здесь нужен уже социальный анализ. Как известно, расизм в разных формах, от антисемитизма до негрофобии и страха перед «жёлтой опасностью» был органичен для «европейской культуры» (она же «западная»). До Треблинки и Майданека он вызывал нарекания, встречал отпор лишь у левых интеллектуалов, вроде дрейфуссаров и авторов «Манифеста генетиков«: для образованной публики они были «предателями» и «врагами свободы».

В России ситуация была немного иной: революционно-демократическая интеллигенция была гегемоном, что пытались оспорить лишь веховцы, и то неудачно, почему появилась и усиливалась группа прогрессивных востоковедов (В.В.Бартольд, С.Ф.Ольденбург, Д.А.Ольдерогге), смотревших на «цветных» без расизма. Позже они оформившили национальную политику большевиков, немедленно криминализовавших расизм и эмансипировавших народы колониальных окраин империи, где лаской, где таской. Охранительная часть интеллигенции, довольно заметная в публичном пространстве империи, по градусу расизма не отличалась от своих европейских коллег.

Впрочем, расизм в западной культуре остался и после 1945 г., правые его только стали прикрывать, а левые — стесняться. И как только Россия (Украина, другие соцстраны) вернулась на «магистральный путь» мировой цивилизации, там немедленно стали публиковать (и популяризовать «просветители») расистские книги именно как научные, тогда как на Западе специалисты против этого протестуют (хотя ничего не могут сделать).

Какая отсюда мораль? Как известно, расизм ненаучен, человеческие качества, от ума до силы и ловкости не зависят от морфологических признаков, отделяющих расу¹ от расы, уж тем более от «доли белой крови» (т. е. расы, полагаемой высшей). Криминализовав его, большевики дали возможность физическим антропологам изучать внутривидовое разнообразие людей и классифицировать расы объективно, без эмоций, идущих из представлений о высшести одних и низшести других. А вот на Западе это было трудно: наследие предрассудка делало одних (правых) «научными расистами», толкало к вольностям в обращении с данными, или к несоотвествию их и вывода.

Другие (левые), обжегшись на молоке, дуют на корову, отрицая само существование рас физических антропологов. Понятно, они хотели как лучше, изжить расизм, до сих пор исключительно с ильный и действенный, тем более что межындивидуальные различия между людьми сильнее межрасовых, и приучение воспринимать первые как вторые снижает расовую предвзятость в США и других обществах, где она сильна. Но нельзя играть в шахматы с помощью добрых намерений (злых тоже), тезис «рас не существует» опровергается данными, это лыко им немедленно ставят в строку, что лишь укрепляет расистов.

Как я много раз писал ранее, если правая политическая позиция живёт и укрепляется предрассудками, питающими статус кво, левые — т. е. сторонники общественного прогресса, изживающего язвы и мерзости «старого порядка» и движущего человечество к большему равенству как условию полной реализации каждого, где «другие» — не зло и помеха, но благо, побеждают за счёт лучшей научной обоснованности своих взглядов и атаке на предрассудки, лелеемые оппонентами. Как только — из добрых намерений — они культивируют собственные предрассудки, отворачиваются от современного научного знания (ради блага каких-нибудь угнетенных групп, чтобы у них было больше «гордости» здесь и сейчас), они сразу проигрывают, из угрозы статус кво делаясь его укреплением «слева» (Фуко и т. д. постмодернисты). Или просто посмешищем, как их современные эпигоны.

И последнее: каким может быть научное обоснование взгляда, что «рас не существуют», соответствующее всем относящимся к делу фактам. Как говорил один из создателей СТЭ, в биологии ничего имеет смысла иначе как с т.з. эволюции. Но именно здесь расы «не держат форму» — как только вошли в контакт, они «расплываются»: хиатус исчезает, появляется широкая полоса переходов. Даже если последние счесть новой единицей в расовых подразделениях человечества, то меньшего ранга; с ростом подвижности людей, прогрессом средств сообщения, ослаблением расовых предрассудков области таких «переходов» растут, исходных форм — сокращаются. Скажем, за 30-40 лет возник полный континуум между белыми США и азиатоамериканцами. Биология метисацию только усиливает, как и «большие идеи», вокруг которых люди объединяются в нацию или движение. Преграды — лишь социальные: и она начинается сразу, стоит лишь этим последним ослабнуть. Хороший пример — после социалистической революции на Кубе исчез антинегрский расизм, нормативный для США или стран Латинской Америки и за 60 лет там возникла новая малая раса.

Т.е. это взгляд с т.з. периодов большой длительности, как говорил Бродель, a longie duree, сравнимых с этапами социальной эволюции. Даже в наш век ускоряющейся истории они значимо дольше индивидуальной жизни, т. е. в каждый данный момент для любого из нас расы таки существуют (почему даже либералы в США в эксперименте предпочитают фото «более белого» Обамы).

Примечания