Ориентализм: западные концепции Советского

Print PDF

С любезного разрешения автора публикуем его эссе по курсу «Междисциплинарные подходы к изучению истории» в рамках магистерской программы «История советской цивилизации: экономика, общество, культуры» на факультете социальных наук Шанинки

Алексей Сафронов

Введение

Как можно понять из названия, целью настоящего эссе является оценка перспективности применения концепции ориентализма в том виде, в котором она изложена в одноименной книге Эдварда В. Саида к западным исследованиям советского – будь то история русской революции, русского коммунизма или советского быта или внутреннего мира советского человека.

Сам автор определял ориентализм как

«распространение геополитического сознания на эстетические, гуманитарные, экономические, социологические, исторические и филологические тексты»¹.

Несмотря на то, что он в своем исследовании ограничился репрезентацией арабского востока в трудах западных исследователей, преимущественно англичан и французов, такое определение позволяет говорить об ориентализме как специфическом способе репрезентации любого объекта, который чем-то интересен одновременно политикам и гуманитарным исследователям.

Переводчик труда Саида на русский А.В. Говорунов ключевой чертой ориентализма называет право говорить за другого². Это право обеспечивается военной и экономической силой, и одновременно обосновывает правомерность применения этой силы. В книге, которую сам автор как-то назвал научным памфлетом³, Саид заявляет, что все западные исследователи Востока вольно или невольно способствовали камуфлированию чисто захватнических, своекорыстных устремлений своих правительств в обертку цивилизаторской миссии и «бремени белого человека»

В другой своей книге «Культура и империализм» Саид сформулировал свой исследовательский вопрос с вполне присущим памфлету обличительным пафосом:

«Как сложились те понятия и особенности в восприятии мира, которые позволили порядочным мужчинам и женщинам принимать идею, что удаленные территории и населяющие их народы должны быть покорены?»

Здесь уместно привести текст американской рекламы радио «Свободная Европа» 1954 года, на которой был изображен задумавшийся читатель этой самой рекламы, который вопрошал сам себя:

«Конечно, я хочу бороться с коммунизмом! Но как?4»

Реклама, таким образом, неявно формировала у своих читателей установку, что вопрос «бороться или не бороться» вообще не стоит, речь лишь о выборе наиболее подходящего инструмента. «Доллары правды», которые предлагалось переводить в оплату вещания слов «правды и надежды» (truth and hope) на территорию за «железным занавесом», представлялись одним из наиболее подходящих способов. Реклама объявляла, что этих слов ждут 70 миллионов любящих свободу людей за «железным занавесом». Способность говорить правду, таким образом, прямо увязывалась с правом борьбы с политическими режимами восточной Европы.

Нетрудно заметить как сходство этой рекламы с концепцией ориентализма Саида, так и основное отличие. Ориентализм европейцев был направлен на самих европейцев, объясняя им от имени восточных народов, почему восточные народы требуют их цивилизаторского вмешательства. Кампания борьбы с коммунизмом была направлена как на американцев, так и на людей за железным занавесом, объясняя обеим группам, почему правительства коммунистических стран (а значит и работающие на них ученые-общественники коммунистических стран) не в состоянии адекватно отражать чаяния восточноевропейских народов, а значит опять-таки требуют цивилизаторского вмешательства.

[А также военного — «холодная война» была, по современной терминологии, гибридной, в СССР и соцстраны активно забрасывались разведывательно-диверсионные группы, в т.ч. для поддержки антикоммунистических партизан, действовавших в Прибалтике, в Галиции, в Болгарии и Румынии, и в основном состоявших из гитлеровских коллаборантов с примкнувшими к ним прочими сторонниками «старого порядка», от либералов и монархистов до правых социал-демократов. См. Н.Н.Платошкин. «Американская разведка против Сталина«. Прим.публикатора].

Отказ в праве говорить о самих себе является ключевой чертой, сближающей конструируемый на Западе в период холодной войны образ людей за железным занавесом с образом жителей Востока периода колониальной экспансии.

Несмотря на наличие как специфической дисциплины «soviet studies», объединяющей исследования всех общественных наук, если предметом изучения выступал «восточный блок» (сравнить с «востоковедением»), так и ясно проявляемого в этих исследованиях геополитического сознания, восприятие западных исследований СССР как ориенталистских в Саидовом смысле этого слова еще не состоялось.

В обзоре, посвященных применению концепции Саида к России⁵, все работы делятся на две части: либо они посвящены тому, насколько Российскую империю можно считать «востоком» в глазах Европейцев, либо до какой степени подходы европейского ориентализма могут быть найдены в российском востоковедении. Особняком стоит книга Эдварда Эткинда «Внутренняя колонизация», где утверждается, что российская знать конструировала «другого», которого надо опекать и цивилизовывать, из российских крестьян.

Советский период упоминается лишь как источник идей для Саида, который по мнению упомянутой в обзоре Веры Тольц (Vera Tolz) позаимствовал свои идеи из проникнутых обличительным антиимпериалистским пафосом сочинений советских востоковедов сталинской эпохи.

По всей видимости, единственным, кто ставит вопрос о применимости Саидовой критики к современным западным исследованиям России – это Константин Крылов, автор послесловия к русскому изданию «Ориентализма». Он указывает, что помимо Востока есть

«другие области, о которых Запад предпочитает знать ровно столько, чтобы не хотеть знать о них ничего больше»,

подразумевая как раз современную Россию⁶.

Эдвард В. Саид в предисловии 1978 года прямо указывает на прикладной, политический характер западных исследований СССР того периода⁷. Тогда этот факт был столь ясен, что его даже не надо было доказывать (в отличие от ангажированности исследований Востока, чему как раз была посвящена книга). Теперь, с падением СССР, картина становится не такой явной. Интерес к soviet studies в значительной мере поутих, противник в холодной войне повержен, и политическая борьба вроде бы не должна мешать беспристрастному взгляду ученых на советское общество.

Кроме того, железный занавес пал, и теперь ответы на многие вопросы можно получить, просто спросив еще живых участников советской истории.

Однако это значит, что ситуация с изучением советского теперь ближе к ориентализму, чем во времена выхода книги Саида или упомянутой выше рекламы радио Свободная Европа. Западные исследователи теперь работают в основном на свою собственную аудиторию, а отсутствие явного политического заказа и ожесточенной полемики с противоположной стороны формирует иллюзию беспристрастности. Но исчезновение советского человека как субъекта, который мог говорить сам о себе в газетах или бесчисленных брошюрах с «критикой буржуазных концепций» при миллионах живых свидетелей, сформировавшихся в советский период и зачастую считающих себя до сих пор советскими людьми как раз и означает ситуацию, когда, по словам А. Тесли:

«Побежденные немы не потому, что не могут говорить, а потому, что у них нет своего языка, они принуждены говорить на языке победителя»⁸.

С учетом того, что первая в России магистратура по советской истории была открыта в Шанинке, миссией которой является формирование в России анклава западной гуманитарной мысли путем привлечения к сотрудничеству российских преподавателей, работающих в ведущих западных университетах, рассмотрение того, в какой степени современное изучение СССР может считаться ориенталистским в Саидовом понимании, становится особенно актуальным.

Ниже я постараюсь выделить основные особенности ориенталистского подхода и ответить на вопрос, в какой степени можно считать современные исследования СССР ориенталистскими.

Глава 1. Основные черты ориенталистского взгляда на объект

Анализируя целый ряд востоковедческих работ, Саид выделяет несколько черт западного ориентализма, критику которых он и делает задачей своей книги:

1. Право говорить за другого. Объект объявляется неспособным самостоятельно выстроить понятийный аппарат, позволяющий адекватно отобразить свой мир и свое место в нём. Его действия классифицируются в рамках чуждой ему системы ценностей. В статье «Могут ли угнетенные говорить»⁹ показано, как отсутствие адекватных трактовок сводит на нет эффект от даже таких отчаянных акций, как самоубийство.
2. Эссенциализм, гомогенизация объекта. Разные страны и народности в различные исторические периоды под таким углом зрения сплавляются в некоторую внутренне монолитную, единую и неизменную сущность, обладающую некими неизменными характеристиками. Если восточные люди коварны и склонны к деспотии, то все восточные люди всегда были и будут коварны и склонны к деспотии. Ориентализм буквально создает свой предмет.
3. Использование «другого» для формирования собственного образа. Создаваемый образ нужен самому Западу для внутренней консолидации, покоящейся на системе бинарных оппозиций. Ориентализм, таким образом, решает две задачи: внутреннюю и внешнюю.
4. Выходящая за рамки научных исследований дискурсивность. Ориентализм – это не столько область научного знания, сколько определенный образ мышления и рассуждения в отношении исследуемого объекта, который проявляется не только в научных текстах, но и в литературе, живописи, журналистике, политике… Статьи о склонности азиатов к коварству дополняются романами, живописующими эту склонность.
5. Прямая или явная связь исследователя с политическим и культурным контекстом, в котором он работает. Эта связь вскрывается постановкой вопросов о цели исследования и его заказчиках. Ориентализм является последствием имперского события. Он объединяет знания об объекте и властные отношения над ним.

Рассмотрим, в какой мере эти признаки присутствуют в западных работах, посвященных СССР.

Глава 2. Советское и западное

Для выполнения намеченной задачи в полной мере пришлось бы написать книгу, сопоставимую по объему с «Ориентализмом» и анализирующую на конкретных примерах особенности представления СССР в западных работах. Мне придется ограничиться всего несколькими примерами, а нужную широту охвата обеспечить благодаря обобщающим работам, посвященных восприятию «другого».

Право говорить за другого

По-видимому, первым говорить от имени русских стал Вольтер. В 1760 году он опубликовал стихотворение «Русский в Париже», где устами русского лирического героя признавал себя (т.е. русского в Париже) грубым скифом, умоляющим, чтобы его образовывали на берегах Сены¹⁰. Ивэр Нойманн отмечает, что начиная со времен Петра I и примерно до разгрома Наполеона и вступления русских в Париж Россия в глазах европейцев оставалась варваром, имеющим, однако, похвальное стремление цивилизоваться¹¹. В 19 веке на Россию смотрели как на европейскую страну с особенностями, выраженными то ли в дикости, то ли в сохранении «здорового духа», который сама Европа, как многим казалось, утратила.

Американская политика в отношении СССР начиная с большевистской революции базировалась на страхах и подозрениях¹². В Европе Советская Россия в межвоенный период рассматривалась как «законный игрок на европейской политической сцене»¹³, но и там перед войной из-за экспансии СССР отношение к нему стало более враждебным. После окончания второй мировой войны, в период которой отношение к СССР стало более позитивным, американские элиты искали предлога вернуться к прежней политике конфронтации. «Длинная телеграмма» Кеннана послужила оправданием той внешней политики США, которая уже проводилась за некоторое время до ее появления. Кеннан стал считаться главным экспертом по Советскому Союзу¹⁴, и его объяснение, что американцы имеют дело с фанатиками «мировой революции», стало обоснованием поворота Америки к прямой конфронтации. Михаэль Вала особо отмечает, что недостаток реальных знаний у членов правительственных комиссий заменялся обращением к абстрактным идеям (демократические институты, капитализм и т.п.)¹⁵. Таким образом, американская элита конструировала образ «другого» и в дальнейшем исходила уже из этого образа, что очень близко к описанному Саидом процессу конструирования «восточного человека».

Этот тезис еще более усиливается статьей Дэвида Энгермана в том же сборнике, который показал, что в период становления американской советологии исследовательские центры предпочитали не работать с русскими эмигрантами, даже если ценой этого оказывалось худший уровень понимания объекта исследований¹⁶. А в статье Сьюзен Э.Рид, посвященной реакции на американскую национальную выставку 1959 года, утверждается, что до последнего времени эту реакцию по сути не изучали из-за предрассудков, высокомерия и американоцентризма:

«Отзывы советских граждан не брали в расчет как не информативные; сообщения официальной прессы представляли не иначе, как пропаганду; а высказывания Хрущева интерпретировали как спонтанную реакцию и даже блеф»¹⁷.

Воистину, «они не могут говорить сами за себя»!

Эссенциализм и гомогенизация объекта

Сконструированная в те годы оппозиция «добрый и доверчивый русский народ – угнетающие его большевики» кристаллизовалась в подходах «тоталитарной школы», ставшей одним из орудий «холодной войны». Саид упоминает во введении к «Ориентализму» исследования СССР как пример деятельности, политический характер которой не требует подтверждений – в противовес ориентализму, политический характер которого он пытается доказать. Пришедшая на смену тоталитарной ревизионистская школа постулировала отход от бинарных оппозиций и сосредоточилась на анализе низовой активности и различных форм коллаборации населения и власти¹⁸. Признавая, что режим не мог так долго держаться одним лишь насилием, ревизионистская школа пыталась объяснить коллаборацию особыми свойствами русского народа. Так, Арч Гетти в «Практике сталинизма» заявляет, что сутью сталинской системы были «архаичные, персонализированные практики», уходящие на сотни лет в российскую историю¹⁹. Сталин не строил тоталитарное государство и не проводил русский вариант западной модернизации, а просто восстановил в новых формах исконные русские практики.

[Данная «неискоренимость» очевидно отрицательных качеств, накладывающаяся на давнее — с начала 16 века — исключение русского государства из «Европы» усилиями враждовавших с ней тогда польских публицистов -  толкает сторонников этой позиции к русофобии, также как «классический» ориентализм взращивает в европейцах расизм. Прим.публикатора].

С уходом в прошлое тоталитарной школы похожие трактовки получают все большее распространение. Французская исследовательница русского происхождения Т. Кондратьева написала книгу «Кормить и править», где опять-таки подчеркивает преемственность властных институтов сталинского периода с временами Ивана Грозного и Боярской думы.

Поскольку характер российского государства объявляется обусловленным некими вневременными свойствами русского общества, подобные объяснения сохраняют популярность и в отношении современной России. Арч Гетти эпилог своей книги посвятил Путину, показывая, что принципиально со времен Ивана Грозного и Сталина не поменялось ничего. Эмигрировавший из СССР Владимир Шляпентох опубликовал в 2007 году за рубежом книгу с говорящим названием «Современная Россия как феодальное общество».²⁰ В публицистической литературе тенденция искать ответы на современные вызовы в глубине российской истории еще более популярна²¹.

Пожалуй, дальше всех в постулировании вневременного характера российского общества зашел русист Калифорнийского университета в Дейвисе Дениэл (Даниель) Ранкур-Лаферьер, написавший в 1995 году книгу «Рабская душа России. Проблемы нравственного мазохизма и культ страдания». Особенности российского общества объясняются в ней существовавшей испокон веков необъяснимой тягой русских к страданию и мазохизму, которая существовала до, во время и после советского периода²².

Эссенциализм и гомогенизация не всегда обращаются к древней истории. Если одна группа западных исследователей старалась объяснить советское через старорусское, то другая вырабатывала специфический образ «человека советского». В первую очередь здесь, конечно, нужно выделить труд Александра Зиновьева «Гомо Советикус» (впервые опубликован в 1982 г.) и книгу Михаила Геллера «Машина и винтики» (впервые опубликована в 1985 г.).

Любопытно, что и те, кто выводил специфические черты «советского человека», и те, кто декларировал неизменность вековых устоев русского общества, сходились в одном: жителям России нельзя доверять, с ними нельзя вести дела на равных, так как они принципиально отличны от людей Запада, и миссия Запада заключается в том, чтобы защитить себя от российских веяний, а то и по возможности цивилизовать Россию (в предисловии 1995 года Саид говорит о западной политике в России после распада СССР как об откровенно миссионерской²³). Эта принципиальная инакость подводит нас к следующему признаку ориентализма: ориентализм характеризует не только объект, но и субъект.

Использование «другого» для формирования собственного образа.

Анализируя совершавшийся на рубеже 18-19 веков переход от универсализма к признанию локальных особенностей каждой страны, влияющих на путь ее развития, Ивэр Нойманн отмечает, что такие авторы, как Гердер, описывая становление цивилизованной нации русских из диких народов, обращались к немцам, агитируя их объединяться²⁴. Россия, таким образом, служила положительным примером, а выводы о ней служили внутриполитическим целям.

Усиление России в 19 веке заставило европейцев проводить параллели между падением римской империи от рук варваров и грядущим (как тогда казалось) подчинением Европы русскими. Отсюда делался вывод о необходимости объединения Европы перед лицом русской угрозы²⁵ (что в немалой степени предвосхитило события на европейском театре холодной войны). Нойманн показывает, что споры о России в 19 веке были столь оживленными, т.к. все три основные политические силы (либералы, радикалы и консерваторы) черпали оттуда аргументы, чтобы

«подчеркнуть преимущества их собственных представлений о европейской идентичности»²⁶.

В книге «Russia under western eyes from the bronze horseman to the Lenin mausoleum» Martin Malia выделяет четыре взгляда на Россию, господствовавших в западном массовом сознании в последние 3 века: как носителя загадочной русской души, обуславливающей особость и неизменность государственного строя (этот взгляд был описан выше), как непрерывную византийско-московскую автократию или восточную деспотию, для которой тоталитаризм – лишь новое название привычной формы правления, как державу, нашедшую свой особый путь модернизации (автократический), а также как общество в процессе конвергенции с Западом²⁷.

Взгляды эти могли переплетаться, к примеру, путем классификации политики Сталина как модернизации особого рода, где особость обуславливается эссенциалистскими чертами русского народа. При этом автор делает важное замечание, что колебания в восприятии России в меньшей степени зависели от действий самой России, а в большей – от идеологической обстановки в Европе. Образ России использовался в первую очередь в политических целях: для построения бинарных оппозиций, позволяющих четче определить «настоящего европейца».

После установления советской власти образ России представлял собой постоянную смену этих четырех моделей, или их причудливые комбинации. Взгляд на Россию как на тоталитарное общество, либо византийскую автократию, либо восточную диктатуру подразумевал невозможность изменения СССР изнутри и его принципиальную чуждость Западу. Взгляд с позиций «модернизации особого рода» и конвергенции допускал сближение и диалог. Изменение восприятия в большей степени определялись политической логикой холодной войны, чем прогрессом социальных наук²⁸. Спор о сути России на Западе, по сути, был спором между консерваторами и либералами о путях развития Запада²⁹.

Один из отцов-основателей тоталитарной школы в советологии Роберт Конквест опубликовал к предвыборной кампании Р.Рейгана практическое пособие «What to do, when the Russians come?»³⁰, в котором эксплуатировал целый ряд антисоветских штампов для завоевания голосов избирателей. Комментируя такое функциональное использование знаний об СССР, Дэвид Энгерман отмечает, что советологи служили одновременно Марсу и Минерве (т.е. действовали в интересах национальной безопасности и науки)³¹. К сожалению, когда возникал конфликт интересов, научной достоверностью приходилось жертвовать.

После распада СССР тоталитарная школа обрела вторую жизнь на постсоветском пространстве. Новые национальные государства стремятся максимально дистанцироваться от советского прошлого, что заставляет их описывать его в самых мрачных красках³². Бывшие страны «восточного блока» пытаются с использованием аналогичных приемов сконструировать страдавшую от тоталитаризма «центральную Европу» для формирования нового собственного «Я» и получения материальной помощи от Европы западной³³. Стремление угнетать соседние страны объявляется эссенциалистской чертой русских, из-за чего образы современной России и СССР практически сливаются³⁴. Таким образом, и в настоящее время СССР как «другой» и Россия как его сущностная преемница оказывается необходимы странам СНГ и восточноевропейским государствам для укрепления собственной идентичности.

Дискурс, выходящий за рамки научных исследований

Гротескных, политически ангажированных, пристрастных или просто карикатурных образов России и СССР в массовой культуре, искусстве, литературе столь много, что сложно выбрать какой-то один пример. Карикатуры, изображающие Россию то диким казаком, то медведем, то пытающимся захватить весь мир спрутом появились еще в 19 веке, причем сюжеты с медведем и спрутом без изменений использовались и в советский период, и в настоящее время. Удивительной устойчивостью обладают и другие образы. В третьем «Рэмбо» маниакальный полковник Зайцев зверски расстреливает афганских моджахедов из пулемета, в «Армагеддоне», снятом в 1998 году, когда Россия уже явно не воспринималась как угроза, русский космонавт на станции «Мир» пьет водку, носит ушанку, без скафандра переносит космический холод, истерит и чинит технику, колотя по ней гаечным ключом.

В российском фильме 2017 года «Салют-7» маниакальные сотрудники КГБ хотят взорвать уже своих космонавтов, только бы станция не досталась американцам, а сами космонавты чинят станцию опять-таки ударами молотка. Почти дословное заимствование показывает, что после распада Союза «домашние» репрезентации советского были вытеснены западными. Создатели фильма проигнорировали свидетельства участников ликвидации аварии, включая книгу одного из космонавтов, написанную по горячим следам («Записки с мертвой станции» В. Савиных)³⁵. Если в середине века при становлении советологии русским эмигрантам не дозволялось говорить о себе на Западе, то теперь при репрезентации тех или иных событий советской истории их участникам не дозволяется говорить о себе и в России.

Создатели исторических фильмов часто парируют упреки в недостоверности апелляцией к зрелищности: «Авторы жертвовали точностью ради экшена»³⁶. Однако ради подтверждения заранее известного (сконструированного) образа советского человека факты искажаются и в жанре нон-фикшн. В книге Фрэнсиса Спаффорда «Страна изобилия» дается подробное описание посещения советскими студентами американской выставки в Сокольниках в 1959 году³⁷. Живущая беспорядочной половой жизнью комсомолка разрабатывает с любовником план, который позволит им ценой подхалимства, настойчивости и конформизма продвинуться в партийной иерархии. Она отправляется с ним на выставку с заданием хулить американцев, чтобы получить продвижение, но оказывается пораженной видом пластиковой посуды. Она не может сдержать своих чувств, т.к. где-то в Америке можно просто пойти и купить такую красоту, а в СССР ей приходится всячески изворачиваться ради гораздо менее презентабельных предметов быта.

Её напарник «закладывает» её — не за то, что ей понравились американские товары, а за то, что она оказалась слишком эмоциональной, и её, как человека, недостаточно жёсткого, чтобы претендовать на место на самом верху, выбраковывают из кандидатов на партийные должности. После чего бывший жених бросает её, так как комсомолка, которая больше не имеет шансов пролезть в ЦК партии, ему не нужна.

Главное в жизни комсомольцев Спаффорда — лицемерить и имитировать согласие (схожие качества выделялись в «человеке советском»). Это — общая тема для объяснения Спаффордом послехрущевских преобразований. Те, кто еще верил в коммунизм, озлобились и стали диссидентами, а составляющие большинство общества рвачи все больше сливались с теневой экономикой, одновременно на публике убеждая друг друга, что реформы не нужны, так как идеал уже достигнут.

Сьюзен Э. Рид отмечает, что игнорирование реальной реакции посетителей выставки ее хозяевами началось уже при написании отчетов о ней. Поскольку американцы изначально задумывали выставку как инструмент «мягкой силы» в холодной войне, который должен был пробудить в советских гражданах консюмеризм и недовольство режимом, то отчеты волей-неволей пришлось писать так, чтобы подтвердить успех этой задумки³⁸. В действительности, как показывает Сьюзен, интервью с экскурсоводами и книги отзывов не подтверждали, что реальные, а не вымышленные советские граждане оказались поражены видом американского потребительского изобилия. Напротив, многие из посетителей выражали возмущение, что вместо технологий им показывают блестящие безделушки, «как будто мы дикари»³⁹. Впервые статья Сьюзен Э.Рид была опубликована до выхода «Страны изобилия», но Спаффорд проигнорировал ее.

Таким образом, представление о советских людях как диких, импульсивных, неуравновешенных, двуличных, людях, которым нельзя доверять, транслируется в массовой культуре несмотря на окончание холодной войны и распад СССР, а также невзирая на факты и свидетельства очевидцев. Г.Ф. Башарова, рассуждая о теории ориентализма Э. Саида, отметила, что

«дискурсы устанавливают свои собственные категории истины и имеют внутреннюю логику саморазвития, поощряющую производство определенных видов утверждений, текстов, знаний и в то же время препятствующую и отрицающую иные, которые нарушают нормы этого дискурса»⁴⁰.

Приведенные выше примеры иллюстрируют это как нельзя более наглядно.

P.S. публикатора

Отчасти это правда: антропология обслуживала сначала колонизаторов, заинтересованных в том, чтобы за счёт знаний о местных обществах сделать туземцев более управляемыми, затем ЦРУ и т.п. ведомства, чтобы в период краха колониальной системы была легче навязывать компрадорские режимы, они ставили цели и определяли задачи.

«О   тесной взаимообусловленности    колониальной    практики     и антропологии писал в конце ХIХ века журнал  Британского Этнологического    общества:  

“В    настоящее    время общепризнано:  этнология  требует  самого  пристального внимания   не   только  потому,  что  она  способствует удовлетворению любопытства тех, кто любит заглядывать в деяния  природы,  а  из-за  ее практического  значения, особенно  для  страны,  чьи  многочисленные  колонии  и интенсивная    торговля   способствуют   контактам    с различными    видами   рода   человеческого,    которые отличаются друг от друга физическим обликом  и  нормами морали”  [3,  p. 182]. Эта же мысль была сформулирована В.     Флауэром     в    его    послании     Президиуму антропологического  института  в  1884  году:

 “Предмет этнологии…  наиболее важен в практическом  отношении. Он  важен для того, кто должен управлять” [3, p.  184].

Именно  эти цели преследовали первые британские ученые, которые   впоследствии  стали  создателями   знаменитых антропологических  школ: Б. Малиновский,  А.  Рэдклифф-Браун,  М.  Глюкман, Э. Эванс-Притчард  и  др.  Классик отечественной  африканистики Д. А.  Ольдерогге  считал, что  “изучение механизма управления в туземном обществе явилось  основой для развития в Англии  так  называемой практической антропологии, идейным вождем  которой  был Б.  Малиновский. Британские антропологи  ставили  своей задачей   прежде  всего  изучить  систему   управления, существующую в традиционном обществе” [4].

О связи антропологии и колониального управления писал и Леви-Стросс:

“Это исторический факт, что антропология родилась и развивалась под сенью колониализма”  [5,  с. 9].

 Именно так и представители колонизованных  народов воспринимали  антропологию. Этот же автор ссылается  на английского  исследователя, который привел  характерный пример:  на  картине, написанной в Аккре  в  память  об обретении  Ганой политической независимости, изображены бегущие  агенты  колониализма. Рядом с  администратором округа   помещен   антрополог,  держащий   под   мышкой экземпляр  журнала “Африканские политические  системы”, издававшийся  известными антропологами Фортесом и Эванс-Притчардом». Отсюда.

Учёные-антропологи стали активно использоваться европейцами в практике управления, чтобы компенсировать недостатки в информации, поступавшей в центр по принципу обратной связи. При этом предпринимались попытки найти наиболее оптимальные формы взаимодействия между колониальными чиновниками, практиками и профессионалами-антропологами. В частности, Г.Браун упоминает об эксперименте, проведённом англичанами в провинции Ирвинга (Танзания), целью которого было «определить, в какой степени и каким образом теоретические знания в области социальной антропологии могут быть использованы в процессе косвенного управления».

Потребность во введении специального института учёных-антропологов особенно остро ощущалась на стыке колониальной иерархии и общины. Поэтому в английской колониальной практике такой институт вводился прежде всего на уровне района, поскольку именно чиновник данного звена, по сути дела, осуществлял стыковку, непосредственно контролируя деятельность «туземных властей», а также отвечая за обеспечение необходимой информацией вышестоящих органов колониальной управленческой иерархии. Иными словами, не получив в лице «туземных властей» эффективного органа колониальной управленческой машины, сделали попытку вооружить чиновника-европейца инструментом науки, который бы позволил ему не только более эффективно проводить в жизнь решения вышестоящих органов, но и служить механизмом обратной связи, поставляя в центр информацию о реальных изменениях, происшедших вследствие проведения в жизнь решений центральных органов.

Эта задача, стоявшая перед администрацией районного звена (т.е. комиссарами районов), соответствующим образом формулировалась, в частности, при проведении эксперимента в провинции Ирвинга. Например:

«Быстрое развитие, которое испытывают туземцы в результате контактов с западной цивилизацией, требует постоянного совершенствования существующей административной системы в соответствии с вновь возникающими условиями. Администратор при этом играет ведущую роль, его обязанностью является информирование центрального правительства о последствиях воздействия европейских поселений и наёмного труда на жизнь племени, о результатах ввода новых решений, причинах и последствиях детрайбализации и о проблемах, связанных с образованием».

Источник wolf_kitses

Надо сказать, что одновременно с «Востоком» европейские авторы использовали ориенталистский подход, чтобы говорить за евреев, бывших, аналогично народам колоний, своего рода «внутренними крепостными» — иногда и рабами — европейского социума. Так действовал помянутый ниже Вольтер и другие мыслители 18-19 века, пока тех не стало достаточно среди исследователей и одновременно среди участников вполне «местных» общественных движений.

Сегодня на Западе этого стыдятся: но даже тогда исследования антропологов, даже дававшие искажённое представление о жизни колониальных народом, позволяли двигаться к истине, которая и была целью, как всегда в науке. Другое дело — рассказываемое ими о «Востоке» для публики: тут искажения были неустранимы, ибо учёный в условиях рынка постоянно ищет поддержку исследованиям а, значит, в публичных высказываниях ему выгоднее всего эксплуатировать предубеждения потенциальных грантодателей — расовые, классовые, половые и пр. Даже если не все так делают, подталкиваются к этому все, почему общество отравляется идеологическим «выхлопом» от науки, за что учёные несут ответственность.

Правда, что будучи литературоведом, а не специалистом по Востоку, он не только не смог показать, каков тот на самом деле, и как надо менять исследовательские практики, чтобы минимизировать искажения. Вместо этого на потребу, другой, левой и «кающейся» части западного общества, он создал такой же ложный миф о нём и его науке, который по аналогии можно назвать «вестернализм«. У европейских левых и либералов он доходит до самоненависти, как и у советских и постсоветских авторов рассуждения о «рабской природе России». Разрушительные для личности, они вполне выгодны в материальном плане и для академической карьеры: такой современный сюжет на тему гоголевского «Портрета».

Ключевых искажений реальности в вестернализме три:

1) рабочие индустриально развитых стран «в доле»  с собственной буржуазией в ограблении стран «третьего мира»;

2) они зажрались и роскошествуют, тогда как трудящимся «третьего мира всё хуже»;

3) революционны лишь национально-освободительные движения стран «третьего мира», левым должны некритически поддерживать их и защищать созданные ими государства, в т.ч. и от указаний на эксплуатацию, расизм, этнические чистки и войны там, коль хотят покончить с капитализмом.

Все 3 утверждения ложны — или лживы, в зависимости от информированности утверждающего.

С т.з. наук о поведении ориентализм — частный случай когнитивного диссонанса, искажающего реальность в удобную для субъекта сторону, почему не зависит от образования и культуры, а лишь от заинтересованности в предрассудке или некритическом отношении к ним. См. пример чисто ориенталистской реакции у автора текста уже после изучения им книги Саида и, больше того, в её защиту.

Примечания