«Биолог-диалектик». Памяти Ричарда Левонтина.

Print PDF

Памяти Ричарда Левонтина

Прошлым месяцем умер классик эволюционной биологии Ричард Чарльз Левонтин: 92 года, но работал до последнего дня. Классик эволюционной биологии, популяционный генетик, марксист, мощный критик биологического детерминизма, во всех этих качествах интересен даже там, где неправ. Ещё есть замечательная диссертация Ивана Кузина о его (вместе со Стивеном Джеем Гулдом) противостоянии социобиологам и прочим панадаптационистам.

Ещё в 1980-х он описал нынешнюю коммодификацию науки, показал, что её рыночная организация (импакты-цитирования как способы оценки научной продукции, завязанные на «подвешенность» самих учёных, определённую грантовой системой) ведёт к «плохой науке» — снижению качества исследований, выбору не лучших теорий из конкурирующих объяснений, не говоря уж о росте фальсификации, грубых или более тонких.

На «Компасе» есть подробный пересказ «Биологии как идеологии» (в 4-х частях) и перевод его знаменитой статьи со Стивеном Джеем Гулдом про «пазухи свода собора святого Марка в Венеции», показывающая интересные способы развития эволюционных теорий и одновременно бьющая в разные больные места социобиологию с её «доктриной Панглосса», то бишь панадаптационизмом.

Будучи учеником Феодосия Григорьевича Добжанского, Дик Левонтин связан с нашей страной. Как рассказывали ученики уже Левонтина, Добжанский оттуда принёс поощрение разномыслия у студентов, американские профессора так не делали, почему Дик и смог узнать о марксизме и следовать ему в профессиональной деятельности. Насколько эта часть разнообразия идей там преследовалась, хорошо видно на примере Эрнста Майра: что диалектический материализм хорошо согласуется с его версией СТЭ и полезен в её развитии, он узнал только при посещении СССР в 1960-х от историка биологии К.М.Завадского, заинтересовался, оказалось — и правда ведь!

В родной стране это ему показать было некому ввиду единомыслия по этой части (правда, пик его теоретической работы выпал как раз на маккартизм и прочие годы, когда этим интересоваться было небезопасно для любимых занятий). И, по словам уже его учеников (Уэллс Спенсер, известный нам «Генетической одиссеей человечества»), в Левонтин неизменно следовал учителю в поощрении разномыслия. Крайне рекомендую его книги, у нас не переводившиеся — «Not in our genes», «The dialectical bioloigist«, «the Triple Helix: Gene, Organism, and Environment» и т.д. Поскольку в последние 30 лет наши заимствования с запада ограничены идеологическими флажками (правое и очень правое, почему обычно заимствуется худшее) перевод этих книг — как и книг Гулда, принесших ему славу лучшего популяризатора — вряд ли заинтересует «просветителей» и дружественные им издательства.

Так что пока его надо читать по-английски, но мы понемножечку исправляем ситуацию. Катя Андреева перевела заключение из его книги «Биолог-диалектик» (The Dialectical Biologist», написанной вместе с Ричардом Льюинсом и посвящённой 100летию «Диалектики природы» Энгельса.

Биолог-диалектик: выводы

Учёные, как и другие интеллектуалы, приходят к своей работе с мировоззрением, совокупностью предубеждений, которые служат основой для их анализа мира. Эти предубеждения возникают как на эксплицитном, так и на имплицитном уровнях, но даже при явном обращении в их основе лежат неисследованные и невысказанные предположения. Попытка проанализировать эволюцию как взаимодействие между внутренними генетическими причинами и внешними средовыми причинами делает явным разграничение между организмом и окружающей средой. Однако в основе этого разграничения лежит неисследованный и имплицитный [неявный, вводимый по умолчанию, остающийся без обсуждения. Здесь и далее прим.публикатора] принцип, что организм и окружающая среда на самом деле являются отдельными системами со своими собственными самостоятельными свойствами.

У нас [в смысле биологов-марксистов] тоже есть свои интеллектуальные предрассудки. Если мы и отличаемся чем-то от большинства ученых, так лишь нашей сознательной попыткой выявить эти предрассудки там, где возможно. Предыдущие главы этой книги были написаны с точки зрения марксизма. Они отражают конфликт между материалистической диалектикой, которой мы сознательно привержены, и механистической, редукционистской и позитивистской идеологией, которая доминировала в нашем академическом образовании и пронизывает нашу интеллектуальную среду [до сих пор]. Однако мы нигде не пытались определить диалектический метод в явном виде. Эти главы не были основаны на каком-то четко перечисленном перечне «диалектических принципов» [Эрнст Майр перечислял]. Скорее всего, они воплощают определенные привычки мышления, определенные формы постановки вопроса, которые мы определяем как диалектические. Тем не менее, для того чтобы продолжить интеллектуальную программу этого сборника, представляется необходимым попытаться провести некоторое явное рассмотрение этого способа мышления.

Формализация диалектики может показаться негибкой и догматичной, что противоречит подвижности и историчности марксистского мировоззрения. Это особенно относится к случаям, когда ее излагают как «законы» по аналогии с естественнонаучными законами. Но большинство научных законов устанавливают количественные отношения между переменными и служат основой для прогноза. «Законы» диалектики явно не аналогичны, скажем, уравнению Эйнштейна e = mc², а, скорее, аналогичны предшествующим принципам, постоянству скорости света во всех инерциальных системах отсчета и сохранению импульса. Возможно, принципы диалектики аналогичны Дарвиновским принципам вариативности, наследуемости и отбора в том смысле, что они создают сферу охвата, из которой могут быть получены количественные оценки и прогнозы.

Вторая причина нашего нежелания формулировать диалектику в терминах законов состоит в том, что это создает иллюзию того, что диалектика — это правила, вытекающие просто от природы. Это не так [здесь автор ошибается; а дальше сам разными способами показывает, что это так. Природа могла бы быть устроена и иначе: правда, эволюционирующих живых организмов там не было бы, не говоря об общественной жизни, ибо в основе того и другого противоречие между необходимостью соответствия среде и одновременно самотождественностью в воспроизводстве в нисходящем колене, почему главный творческий фактор – естественный отбор – применительно к одним и тем же субъектам эволюции должен одновременно менять и стабилизировать их организацию (вместе с её развитием в онтогенезе) или, точнее, в чём-то её менять, в чём-то стабилизировать, всё больше забуферивая от внешних воздействий].

Диалектический взгляд на диалектику подчеркивает, что принципы и лексика, заимствованные у философов, были преобразованы и полемически применены в противовес господствующей идеологической структуре буржуазной науки — картезианскому редукционистскому видению [причины неудовлетворённости ей хорошо описал в «Кто за главного?» Майкл Газзанига]. Ценность диалектики в сознательном вызове основным источникам ошибок настоящего, и наше описание принципов диалектики специально разработано, чтобы помочь решить проблемы и в научной, и в политической жизни.

Учитывая удивительную гибкость и потенциал к новшествам, свойственные человеческому мышлению, по крайней мере возможно, что любой вывод о мире может быть сделан кем угодно, независимо от прошлой приверженности человека к той или иной идеологии или мировоззрению. Ньютон, который принимал сверхъестественный мир религиозной веры, тем не менее, постигал мир бескомпромиссной механической необходимости. Но вовсе не обязательно настаивать на том, что построение той или иной модели природы нуждается в том или ином мировоззрении, чтобы утверждать, что идеология сильно предрасполагает нас замечать одни вещи в мире, а не другие. Действительно, было бы очень странно, если бы натуралист, путешествовавший с Колумбом или Магелланом на рубеже XVI века, вернулся домой с теми же взглядами, что и Дарвин, когда тот сошел с «Бигля». На самом деле, трудно даже представить, что в XVI веке натуралисты бы отправились в кругосветное путешествие [плохой пример, вот лучше, как одна идеология слепит, а другая, прогрессивная, напротив, заставляет замечать обычно не примечаемого «слона»].

Идеи причины и следствия, субъекта и объекта, части и целого образуют интеллектуальную рамку, которая ограничивает наше конструирование реальности, хотя мы едва осознаем ее существование, а если и осознаем, то утверждаем ее как самоочевидную реальность, которая должна ограничивать всякое мышление. Мы не начинаем и не можем начинать с нуля каждый раз, когда мыслим о мире. Знание социально сконструировано, потому что наше сознание социально сконструировано и потому что индивидуальное мышление становится знанием только в процессе становления социальной валютой. Таким образом, господствующие идеологии задают тон теоретическому исследованию явлений, которое затем становится подкрепляющей практикой для самой идеологии [одновременно происходит её «онаучивание», с ростом состязательности идеологий по научной основе, доказательности суждений, и пр., что безусловный плюс].

Неизбежно некоторые проблемы понимания мира не могут быть решены в общепринятых идеологических рамках. Они либо считаются «фундаментально» неразрешимыми, либо благоразумно игнорируются в триумфальном шествии открытия. Рост знаний тогда похож на завоевание земель средневековой армией. Города находятся в осаде, большинство сдается, но некоторые держатся до бесконечности. Армия окутывает их, оставляя позади часть своих войск, которые попадают в долгое и неприятное оцепление. Такое, безусловно, было в биологии, где необычайный прогресс, достигнутый в молекулярных исследованиях, был следствием прямой редукционистской программы, в то время как понимание эмбрионального развития и функционирования центральной нервной системы оставалось в зачаточном состоянии. Даже эволюционная биология, которая широко признана триумфом современной науки, скрыла многие проблемы под прикрытием неразрешимости.

Господствующим методом анализа физического и биологического мира, а следовательно, и социального мира, по мере возникновения общественных «наук», был картезианский редукционизм. Этот картезианский метод характеризуется четырьмя онтологическими взглядами, которые затем накладывают отпечаток на процесс создания знания:

1. Есть естественная совокупность единиц или составляющих, из которых состоит любая целостная система.

2. Эти единицы однородны сами по себе, по крайней мере в той степени, в какой они влияют на целое, частью которого являются.

3. Составляющие онтологически предшествуют целому; то есть составляющие существуют изолированно и соединяются, чтобы образовать целое. Составляющие обладают внутренними свойствами, которыми они обладают изолированно и которые они придают целому. В простейших случаях целое есть не что иное, как сумма его составляющих; более сложные случаи допускают взаимодействие составляющих для получения дополнительных свойств целого.

4. Причины отделены от следствий, причины — это свойства субъектов, а следствия — свойства объектов. Хотя причины могут реагировать на информацию, поступающую от следствий (так называемые «петли обратной связи»), нет никакой двусмысленности относительно того, что является вызывающим субъектом, а что — обусловленным объектом. (Это различие сохраняется в статистике как независимые и зависимые переменные.)

Мы характеризуем мир, описываемый этими принципами, как отчужденный мир, мир, в котором части отделены от целых и овеществлены как вещи-в-себе, причины отделены от следствий, субъекты отделены от объектов. Начиная с первых проблесков торгового предпринимательства в Европе XIII века и заканчивая буржуазными революциями XVII и XVIII веков, общественные отношения подчеркивали главенство отчужденного индивида как социального субъекта. Путем последовательных актов огораживания земля отчуждалась от крестьян-земледельцев, которые прежде были привязаны к ней, а она — к ним [плохое объяснение: это была приватизация раньше общественной собственности, общинных земель, причём новый собственник так менял характер хозяйствования, что работавшие на ней крестьяне ему были не нужны вовсе, даже как крепостные — отсюда и человеческие трагедии]. Индивиды стали социальными атомами, сталкивающимися на рынке, каждый со своими особыми интересами и свойствами, присущими его роли. Однако ни один отдельный человек не ограничивается одной ролью в буржуазном обществе. Одни и те же люди — потребители и производители, владельцы и арендаторы, начальники и подчиненные [акционеры одних производств, и работники на других, получатели государственных средств, собранных со всего общества, и налогоплательщики]. Однако буржуазная социальная теория рассматривает общество как построенное из однородных по интересам групп. У «потребителя» есть свой интерес, у «труда» — свой, у «капитала» — свой, все общество принимает форму, определяемую действием этих категорий друг на друга.

Отчужденный мир одновременно идеологичен и реален [ожившая абстракция: нос майора Ковалёва, разгуливающий по Невскому]. Очевидно, что утверждение о том, что общественный строй является естественным результатом корректировки требований и интересов конкурирующих групп [реализующейся в их столкновении], является идеологической формулировкой, но оно также отражает построенную действительность. Рабочие как индивидуумы продают рабочую силу на рынке, условия которого были определены борьбой рабочих и работодателей в целом. Потребители заинтересованы в предлагаемых товарах, и это противоречит интересам производителей. Но эти группы интересов были созданы самой системой общественных отношений, основой которых они, как утверждается, являются.

[Хорошую иллюстрацию такой диалектики дал в «23 тайнах: что вам не расскажут про капитализм» Ха Джун Чхан:

«Если существующие границы какого-либо отдельного рынка не являются неприкосновенными, то попытка изменить их столь же законна, как и попытка защитить. В сущности, история капитализма представляет собой постоянную борьбу за изменение границ рынка.

Многое из того, что сегодня не является рыночным товаром, было выведено за пределы рынка политическим решением, а не самим рыночным процессом: человеческие существа, должности в правительстве, голоса на выборах, судебные решения, поступление в университет или нелицензированные лекарства. До сих пор предпринимаются попытки купить что-то из вышеперечисленного незаконно (путем подкупа правительственных чиновников, судей или избирателей) или законно (прибегая к помощи дорогих адвокатов для выигрыша судебного процесса, пожертвованиями политическим партиям и т. д.), но, несмотря на то, что движение идет в обоих направлениях, существует тенденция к меньшей маркетизации.

Для товаров, которые остаются предметом купли-продажи, со временем вводятся все новые и новые ограничения. Даже по сравнению с ситуацией, существовавшей несколько десятилетий назад, сейчас мы видим гораздо более строгие, чем раньше, требования к тому, кто и что может производить (например, сертификаты для производителей органических продуктов или товаров, выпущенных по системе «справедливой торговли»), как те или иные товары можно производить (например, запрет на загрязнение окружающей среды или на выбросы углекислого газа) и как эти товары можно продавать (например, правила маркировки товара, возврата денег).

Более того, отражая свою политическую сущность, процесс переопределения границ рынка порой сопровождается вооруженными конфликтами. Американцы сражались в гражданской войне, непосредственно связанной с свободной торговлей рабами (хотя свободная торговля товарами — а также проблема тарифов — также имели большое значение)^{1}. Британское правительство вело опиумную войну против Китая, чтобы наладить свободную торговлю опиумом. Ограничения на свободном рынке детского труда были введены, как я уже рассказывал, лишь в результате борьбы общественных реформаторов. Признание незаконным свободного рынка должностей в правительстве или голосов избирателей встретило жесткое сопротивление со стороны политических партий, которые покупали голоса и раздавали правительственные посты своим верным сторонникам в награду. Положить конец подобной практике помогло только сочетание высокой политической активности, реформ избирательной системы и изменений в правилах приема сотрудников на правительственные должности.

Признание того факта, что границы рынка размыты и не могут быть очерчены объективно, позволяет нам понять, что экономика — не наука, подобно физике или химии, но политическая практика. Возможно, экономисты-рыночники хотят убедить вас, что истинные границы рынка могут быть определены научным образом, но это неверно. Если границы того, что вы изучаете, нельзя научно определить, тогда то, чем вы занимаетесь, — не наука.

Сопротивление введению нового запрета равносильно утверждению, что статус кво, каким бы несправедливым он ни казался некоторым, не должен быть изменен. Говорить, что существующий запрет необходимо отменить, равносильно утверждению, что сфера рынка должна быть расширена, а значит, те, у кого есть деньги, должны получить в этой области больше власти, поскольку рынок управляется по принципу «один доллар — один голос».

Поэтому когда экономисты-рыночники говорят, что не следует вводить некий запрет, так как он ограничит «свободу» того или иного рынка, то просто выражают политическое мнение, что они отвергают права, которые должны быть защищены предлагаемым законом. Они рядятся в идеологические одежды, призванные продемонстрировать, что проводимый ими политический курс — вообще-то не политика, а отражает скорее объективную экономическую истину, тогда как политика остальных — на самом деле лишь политика. Однако они политически ангажированы в той же мере, что и их оппоненты.

Вырваться из плена иллюзии объективности рынка — вот первый шаг на пути к пониманию капитализма».]

Подобным же образом отчужденный материальный мир является не только структурой знания, но и материальной структурой, навязанной миру. То, какая из цепочки пересекающихся причин становится причиной данного данного следствия, отчасти определяется социальной практикой. Например, медицинские исследования и практика выделяют конкретные причины заболевания и лечат их. Причиной туберкулеза стала туберкулезная палочка, а не, скажем, нерегулируемый промышленный капитализм, потому что бацилла стала целью медицинской атаки на болезнь. Альтернативой был бы не «медицинский», а «политический» подход к туберкулезу, следовательно, не дело медицины в отчужденной социальной структуре. Определив источником болезни бациллу, нужно было разработать для ее лечения химиотерапию, а не, скажем, социальную революцию [а социальная революция, наоборот, ускоряет внедрение новых лекарств, не говоря уж о реабилитации в санаториях, сдерживавшегося классовыми и иными барьерами отжившего строя. Так было с электрификацией в царской России. Прим.публикатора].

Иногда проблемы частично создаются самими решениями, изобретенными для их решения. Конкуренция некоторых видов дикорастущих растений с сельскохозяйственными культурами — это серьезная проблема для фермеров, проблема, которая сейчас «решается» массовым применением гербицидов. Но не все дикоросы вредны для урожая [т.е. являются сорняками], а некоторые виды сорняков конкурируют между собой. При использовании гербицидов полезные дикоросы, конкурирующие с вредными, тоже уничтожаются вместе с вредными сорняками, которые они вытесняют, поэтому проблема «вредных сорняков» частично создается самой операцией, которая должна справиться с ней [или, как минимум, воспроизводится ею, часто утяжеляясь]. То же самое касается насекомых, среди которых происходит отбор на генетическую устойчивость к инсектицидам теми самыми инсектицидами, которые используются для борьбы с ними. Как следствие, чем сильнее лечение, тем сильнее проблема [особенно при частной собственности: множество земельных участков, принадлежащих разным хозяевам, гарантирует разрозненность и разновременность обработок от сорняков и «вредителей», облегчая их выживание там, где она не проводится, что ускоряет формирование резистентности к пестицидам. При общественной собственности и плановой экономике обработки одновременны и повсеместны, что снижает соответствующий риск. Это же верно для дератизации – борьбы с крысами и мышами в жилых строениях.].

Ни один способ мышления о мире явлений не может дать полного описания бесконечно сложной совокупности взаимодействующих причин всех событий. Мы утверждаем, что отчужденное мировоззрение улавливает очень жалкую тень действительных отношений между явлениями в мире, имея дело только с проекциями многомерных объектов на неподвижные плоскости малой размерности. Действительно, явной целью картезианского редукционизма является нахождение очень небольшой совокупности независимых причинных траекторий или «факторов», которые могут быть использованы для реконструкции обширной области явлений. Элементарное упражнение на курсах дизайна — создать объект, который является одномерным в одной проекции, квадратным — во второй, треугольным — в третьей. (Мы оставляем решение в качестве упражнения для читателя.) Отчужденная наука имеет дело с отчужденным миром проекций, в то время как диалектический подход пытается понять объект во всей его размерности. Конечно, некоторые объекты, например сферы, одинаковы во всех проекциях, поэтому редукционистская стратегия достигает успеха.

Ошибка редукционизма как общей точки зрения состоит в том, что он предполагает, что многомерный объект каким-то образом «составлен» из его проекций меньшей размерности, которые обладают онтологическим превосходством и существуют изолированно, которые являются «естественными» частями, из которых состоит целое. В отчужденном мире вещи в основе своей однородны, цель редукционистской науки состоит в том, чтобы те мельчайшие частицы, внутренне однородные, природные единицы, из которых состоит мир. История классической химии и физики — это воплощение такого взгляда. В классической химии микроскопические объекты состояли из комбинации молекул, каждая из которой была внутренне однородной. С развитием атомной теории материи эти молекулы рассматривают как состоящие из атомов различных видов, так что эти молекулы стали рассматриваться как внутренне неоднородные. Потом оказалось, что сами атомы бросают вызов своему названию («неделимый»), потому что они тоже внутренне неоднородны, состоят из элементарных нейтронов, протонов и электронов. Но даже эта однородность исчезла, и число «элементарных» частиц умножалось с каждым созданием более мощного ускорителя частиц. Физики считают, что современная теория прогнозирует все частицы, которые могут существовать, но поскольку этому теоретическому аппарату всего полдюжины лет, осторожный человек может воздержаться от суждений. [Такому подходу (корпускулярному) противоположен континуализм, но он также исходит из однородности анализируемого вещества].

В отличие от этого, согласно диалектическому взгляду на мир, вещи с самого начала, как предполагается, внутренне неоднородны на каждом уровне. И эта неоднородность не означает, что вещи или система состоят из фиксированного комплекса природных единиц. Скорее, «правильное» деление целого на части варьируется в зависимости от конкретного аспекта целого, о котором идет речь. В эволюционных реконструкциях проблема состоит в том, чтобы выявить анатомические, поведенческие и физиологические единицы эволюции. Является ли единицей в эволюции рука, или вся передняя конечность, или, наоборот, каждый палец или каждый сустав каждого пальца — это такая единица? Ответ зависит от того, как гены взаимодействуют друг с другом, чтобы влиять на развитие руки, и от того, как действует естественный отбор. Но и сами взаимодействия генов эволюционируют, и природа силы естественного отбора от времени к времени и от вида к виду, так что в некоторые моменты рука может быть единицей эволюции, а в некоторые — нет.

Более того, степень функциональной интеграции или самостоятельности пальцев, кисти и передней конечности будет развиваться сама по себе; единица эволюции может, по самой своей эволюции, уничтожить себя как единицу будущей эволюции. Это вопрос простой логики, что части могут быть частями только тогда, когда есть целое, частями которого они являются. Часть подразумевает целое, а целое — часть. Однако редукционистская практика игнорирует эту связь, выделяя части как предсуществующие единицы, из которых затем складывается целое. В диалектическом мире логическое диалектическое отношение между частью и целым принимается всерьез. Часть создает целое, а целое создает часть [создатель биологической систематики Карл Линней по той же причине ввёл правило «не признаки определяют род, а род определяет признаки, держащееся до сих пор, несмотря на попытки редукционистов его опровергнуть.].

Кажется очевидным, что все частицы материального мира в той или иной степени взаимодействуют друг с другом. Однако на практике большая часть этого взаимодействия не имеет значения. Возможно, «коснувшись цветка —  потревожишь звезду»¹, но на самом деле наше садоводство никак не влияет на Солнце, потому что гравитация — слабая сила, обратно пропорциональная квадрату расстояния. С другой стороны, Солнце влияет на рост наших цветов, потому что фотоны проходят 80 миллионов миль, не теряя своей энергии. Сообщества в экологии не теряют своего значения ни как единица анализа, ни своей эффективности как уровень взаимодействия только потому, что каждый вид в мире может быть связан с любым другим какой-то длинной цепью отдаленных биотических взаимодействий [скажем, морские рыбо- и крилеядные птицы охлаждают климат планеты]. Задача эколога состоит не в том, чтобы раз и навсегда разделить мир организмов на сообщества, а в том, чтобы искать группы видов, внутри которых существуют сильные взаимодействия и между которыми существуют слабые связи в конкретных обстоятельствах. Один вид может быть частью двух сообществ, но он не будет тем самым соединять эти сообщества в одно. Сова как хищник принадлежит к одному сообществу, а как источник фекалий — к другому.

Итак, первый принцип диалектического взгляда состоит в том, что целое есть отношение разнородных частей, которые не имеют никакого предшествующего независимого существования как части. Второй принцип, вытекающий из первого, состоит в том, что вообще свойства частей не имеют предшествующего отчужденного существования, а приобретаются, будучи частями определенного целого [а целое в эволюции или истории происходит от целого: социальная организация одного вида происходит от таковой вида-предка, присущий ей паттерн отношений более или менее меняется в этом процессе, но у обоих видов сохраняет гомологичность «конструкции», указывающую на родство. Она никогда не «складывается» заново из независимых и «эгоистичных» индивидов, как думают социобиологи применительно к социальности каждого из этих двух видов].

В отчужденном мире внутренние свойства отчужденных частей придают свойства целому, которое может вдобавок приобретать новые свойства, не свойственные частям: целое может быть больше, чем сумма его частей. Но древний спор о возникновении — действительно ли целые могут обладать свойствами, не присущими частям — к делу не относится. Дело в том, что части обладают свойствами, характерными для них только в том случае, если они являются частями целого; свойства возникают во взаимодействии, которое составляет целое [как увеличение приспособленности требует сперва включиться в сообщество, поддерживать видоспецифические социальные связи, а конкурировать с другими организмами только в их рамках — отсюда неизменный примат системности над адаптивностью в социальном поведении животных, не говоря уж о людях].

Человек не может летать, размахивая руками, как бы он ни старался, и группа людей не может летать, одновременно размахивая руками. Но люди действительно летают — вследствие социальной организации, которая создала самолеты, пилотов и топливо. Однако летает не общество, а индивиды в обществе, которые приобрели собственность, которой они не обладают вне общества. Ограничения отдельных физических существ нивелируются социальным взаимодействием. Целое, таким образом, является не просто объектом взаимодействия частей, но и субъектом воздействия на части.

Акцент диалектики на целостности разделяют и другие философские школы, восставшие против фрагментарности жизни при капитализме, узости специализации, редукционизма медицинской и агрономической теории. Всесторонние движения в защиту общественного здравоохранения подчеркивают неразрывность психологических и физиологических процессов, значимость для здоровья питания, физических упражнений и эмоций, а также сложное взаимодействие различных питательных веществ [благодаря этому оказывается, что главный фактор ухудшения общественного здоровья – социальное неравенство, независимо от состояния медицины, и наоборот, увеличение социальных расходов в развитых кастранах «поднимает» общественное здоровье значительней увеличения собственно медицинских расходов]. Экологическое движение подчеркивает единство природы, которая включает и нас [в том числе без сохранения территорий дикой природы с «производимыми» ими «услугами экосистем» не обеспечить «эгоистические» нужды людей – вести здоровую и безопасную жизнь, особенно в крупных городах].

Мы согласны с этой критикой существующей практики, но мы отличаемся от этих двух групп в двух основных пунктах. Большинство альтернативных движений в защиту здоровья сосредотачиваются на отдельной личности, не интегрируя ее в социальные процессы ни в анализе, ни в программе. И их организующим принципом является гармония, равновесие и «единство» с природой. В диалектическом подходе «целые» по своей сути не уравновешены и не гармоничны, их тождественность не закреплена. Они являются локусами внутренне противоборствующих процессов, и результат этих противоречий уравновешивается лишь временно [атака на редукционизм и абсолютизация целостности столь же вредна, как и гиперредукционизм, с абсолютизацией аналитического подхода с картезианством в объяснениях, просто (пока?) реже встречается. Вред такого подхода двояк. В исследованиях он рождает метафизику, уводящую от трезвого рассмотрения всех относящихся к делу фактов, делающую некоторые из моментов картинки, которую исследователь должен «сложить», сильно преувеличенными, а другие невидимыми. Абсолютизация целостности порождает «воздушные замки», не выдерживающие бритвы Оккама, т.е. для действительно научных объяснений столь же вредна, как и гиперредукционизм. Или сциентизм — культ «чистой науки», утверждающий объективность и «идеологическую нейтральность» науки, существующей в классовом обществе и производимой по преимуществу людьми высших классов, почему сказанное не более вероятно, чем вытащить самого себя за волосы из болота. Он же в общественной жизни даёт идеологию, т.е. ложное представление о сути вещей, на основе которого происходит дискриминация и культивируются предрассудки, «бьющие» по конкретным людям (женщинам, бедным, «цветным») — не говоря о дезориентации следующего поколения исследователей, воспринявших их «по умолчанию» за время взросления.

Диалектика требует использования обоих подходов попеременно, примерно как альпинист лезет вверх по двум параллельным стенкам, а зависимости от вида исследуемой системы и временнЫх / пространственных рамок её существования: предполагают они стабильность или изменение, и в каких рамках — функционирования (физиологические рамки), приспособление (экологические) или эволюция. Ещё важней здесь «примат натуралистики над логикой» — саму систему, с которой что-либо происходит (отдельный ген, морфоструктура, особи, популяции, виды или сообщества) выделяет натуралист на собственных основаниях.

Философ-диалектик  предоставляет ему подход для исследования только потом, когда он выделит, «что» именно изменяется и определит, в каких рамках, как охотники оставляют пришедшим за ними в избушку съестные припасы, спички и соль. Он никоим образом не вправе навязывать ему этот взгляд до выделения предмета исследований, даже в случае, когда натуралист и диалектик представляют собой одно и то же лицо.  Диамат тем и хорош, что требует изменения нашей мысли и логики рассуждений в зависимости от устройства природы и общества, вскрываемых конкретными исследованиями (вроде «некисельности жизни», в том числе человеческой, во всех её проявлениях: разделения живого на виды и другие таксоны, живого покрова планеты, биосферы — на сообщества разного уровня генеральности, биомы и биогеоценозы, наследственности на единицы, гены, а общества — на антагонистические классы или (в их рамках) социальные группы), а не так, чтобы реальность «прогибать» под априорные требования мысли.

Хотя иногда в силу людской слабости и дефектов устройства общества, назвавшего себя коммунистическим, бывало иначе, марксизм всегда знал, что так делать нельзя и сам по себе был основанием, помогающим это преодолеть. Иные философии в этом плане существенно хуже — не дают оснований для иссечения ненаучных практик, образующих лысенковщину современного мира, почему она и существует, и прогрессирует.].

Третий диалектический принцип состоит в том, что взаимопроникновение частей и целых есть следствие взаимозаменяемости субъекта и объекта, причины и следствия. В отчужденном мире объекты являются пассивными, причинными элементами других активных, причинных субъектов. В эволюционной теории организмы обычно рассматриваются как объекты эволюции: посредством естественного отбора независимые изменения в окружающей среде вызывают адаптивные изменения в пассивном организме. Однако, как мы утверждаем в главе 3, реальная ситуация совершенно иная. Организмы — это как субъекты, так и объекты эволюции. Они как создают окружающую среду, так и создаются ею, и, таким образом, являются действующими лицами в своей эволюционной истории.

Разделение между причиной и следствием, субъектом и объектом в отчужденном мире имеет прямое политическое следствие, которое можно подытожить выражением: «Против власти не попрешь». Внешний мир задает условия, к которым мы должны в социальном плане адаптироваться, точно так же, как окружающая среда вынуждает биологически адаптироваться вид. Идеология «реализма» проявляется в теориях психического развития человека, таких как заявление Пиаже (Piaget, 1967) о том, что

«равновесие достигается тогда, когда подросток понимает, что правильная функция рефлексии состоит не в том, чтобы противоречить, а в том, чтобы предсказывать и интерпретировать опыт».

Этому мы противопоставляем одиннадцатый тезис Маркса (1845) о Фейербахе:

«Философы различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»

[отсюда знаменитый спор Пиаже с Выготским, разрешившийся победой идей Льва Семёновича как лучше соответствующих реальности. Первый представляет развитие мозга созреванием, где социальные влияния «значимых других» могут замедлить или ускорить происходящее, но не внести новое качество. Созданная Л.С.Выготским, А.Р.Лурией и А.Н.Леонтьевым марксистская психология показывает, что именно взаимодействия со значимыми другими создают наш ум и характер: составляющие его черты и способности сперва отмечаются в зоне ближайшего развития, осуществляются лишь при социальной поддержке значимых других, затем интериоризируются, автономизируются от среды и становятся собственным знанием, умением, навыком индивида.].

Две другие научные школы также признают неоднородность мира, но по-разному. Либералы любят настаивать на том, что положение дел «не всегда черно-белое», что у каждого хода действий есть свои преимущества и недостатки, издержки и выгоды. Их решение состоит в том, чтобы взглянуть на мир как на оттенки серого, взвесить затраты и выгоды на какой-то шкале с одним результатом — чистой прибылью или убытком — или настаивать на том, что, учитывая две крайние точки, «истина где-то посередине». В любом случае различия количественны, а противоречия разрешаются компромиссом.

Даосская традиция в Китае разделяет с диалектикой акцент на целостности, целое поддерживается балансом противоположностей — Инь и Янь. Хотя Инь и Янь уравновешены, они не теряют своей самобытности в каком-то смешанном промежуточном состоянии. Китайская медицина признает избыток инь и дефицит янь как отдельные патологии. Однако равновесие рассматривается как естественное, желательное состояние, и целью вмешательства является восстановление равновесия. Поэтому даосский холизм — это учение о гармонии, а не о развитии. Китайская медицина признает переизбыток Инь и Янь как явную патологию.

Поскольку элементы воссоздают друг друга посредством взаимодействия и воссоздаются целыми, частями которых они являются, изменение является характеристикой всех систем и всех аспектов всех систем. Это четвертый диалектический принцип. В буржуазной мысли изменение занимает явно противоречивое положение, вытекающее из истории буржуазной революции. Торжество капитализма сопровождалось энергичным, бесцеремонным и освободительным иконоборчеством. То, что было [«старый порядок»], не должно быть; идеи [Просвещения, позже «весны народов»] не имеют срока действия. Перемены, по словам Герберта Спенсера, были «милостивой необходимостью». Люди могли изменить свой статус [«дорога, открытая таланту»]; успех пришел благодаря инновациям [отсюда стремление опереться на науку и знание – как минимум, в его удобной для либеральной демократии части]. Но с приходом окончательного господства буржуазных институтов само буржуазное общество рассматривалось как кульминация общественного развития, окончательное освобождение человечества от оков искусственных феодальных ограничений, [приход] в естественное состояние «человека экономического». С этого момента изменения должны были ограничиваться узкими рамками: создание технических новшеств, совершенствование законов, обеспечение сбалансированности [в столкновении интересов между разными социальными группами], корректировка, компромисс, расширение или сокращение. Легитимация буржуазного общества означала отрицание необходимости или даже возможности коренных перемен. Стабильность, равновесие, баланс и преемственность стали положительными добродетелями в обществе и, следовательно, объектами интеллектуального интереса.

Перемены все чаще воспринимались как поверхностные, как только видимость, маскирующая некий скрытый застой. Даже в эволюционной теории, квинтэссенции изучения изменений, мы видели глубокое отрицание перемен. Эволюция была просто рекомбинацией неизменных единиц идиоплазмы; виды без конца конкурируют за одни и те же ниши, как в игре «музыкальные стулья»; кажущиеся радикальными изменения в геологическом времени были лишь продолжением эволюции, наблюдаемой в лаборатории; и все это было просто следствием проявлений эгоистичного гена в различных контекстах эгоизма.

[Вполне закономерно идейные защитники капитализма, либералы из прогрессистов делаются реакционерами и чем дальше, чем больше вместо защиты достоинств данной системы присоединяются к консерваторам, отбеливающим чёрного кобеля добела пытающимся представить достоинством её недостатки. Практически не осталось классических либералов «линкольновского» образца, некогда породивших коммунизм как крайнюю левую своих собственных идей, и бывших с коммунистами вместе до 40-50-х гг., от противостояния Муссолини до расстрелянной стачки рабочих «Юнайтед фрут» в Колумбии 1929 г.].

При выборе одной из альтернативных возможностей приоритет отдается нулевой гипотезе о том, что никаких изменений не произошло [и следующему из неё принципу – или, точнее, презумпции, – актуализма]. До недавнего времени модели динамики сосредотачивались на условиях устойчивого равновесия. Это отвлекло внимание от множества разнообразных способов, которыми системы могут быть нестабильны. Поскольку устойчивость требует одновременного удовлетворения большого числа различных критериев (в два раза больше, чем переменных в системе), системы могут быть устойчивыми только в одном отношении, но они могут быть неустойчивыми во многих отношениях. Только в последнее время внимание переключилось на разнообразие неравновесных процессов.

В буржуазной мысли изменение часто рассматривается как регулярное развертывание того, что уже есть (теоретически в генах, если не сформировано физически); оно описывается перечислением последовательности результатов изменения, необходимых стадий общественного или индивидуального развития. Этот сдвиг от процесса к продукту также загрязняет социалистическую мысль, когда динамический взгляд на историю как историю классовой борьбы заменяется грандиозным шествием стадий — от первобытного коммунизма через рабство, феодализм, капитализм, социализм и далее к славному закату [но переход от стадии к стадии как раз и вызван классовой борьбой в каждой предшествующей, в конце концов отрицающей сама себя, вызывающей крах сложных обществ, на «обломках» которой появляются общества более сложные, следующей формации. Так, СССР расцвёл на обломках «исторической России», не выдержавшей испытания первой мировой войной и архаикой общественной организации при царском режиме; а гибель СССР вызвала откат назад, сгубивший миллионы россиян и приведший к глубокой социальной деградации, последнее проявление которой – аномально сильное антивакцинаторство, в сравнении не только с «первым», но и «третьим миром»]. Таким образом, даже там, где глубокие изменения нельзя проигнорировать, они признаются неохотно и отрицаются афоризмом, полным усталости от жизни:

«Чем больше все меняется, тем больше всё остаётся по-старому».

В отчужденном мире существуют постоянные и переменные, закрепленные вещи, и те, которые изменяются в результате фиксированных законов, действующих с фиксированными значениями параметров. В диалектическом мире, поскольку все элементы (как субъект, так и объект) изменяются, константы и переменные не являются отдельными классами значений. Временные масштабы изменения различных элементов могут быть очень разными, так что один элемент имеет вид фиксированного параметра для другого. Например, формулы популяционной генетики принимают среду как постоянную в течение длительных периодов, чтобы вычислить траектории частоты генов и их равновесия. Но поскольку окружающая среда меняется медленно, само равновесие может изменяться еще медленнее. С другой стороны, популяционная экология предполагает, что виды не изменяются генетически, чтобы рассчитать демографические траектории возрастных классов, хотя равновесие будет медленно меняться по мере изменения генотипического состава популяций. Наконец, экология сообщества принимает как демографические, так и генетические свойства видов в качестве констант, чтобы предсказать равновесие численности видов в сообществе, хотя они могут медленно изменяться по мере того, как генетические изменения происходят в эволюционном масштабе времени. [скажем, ответ на конкретный вопрос, получилась ли в постсоветской Эстонии меритократия или нет, потребует выбора одной из двух противоположностей в зависимости от того, считаем мы происходящие изменения лишь генетическими или также эволюционными, шедшими под отбором в ответ на изменения среды]

К сожалению, временные масштабы этих процессов часто не различаются, поэтому предположение о том, что один процесс может оставаться постоянным, в то время как другой изменяется, ошибочно. Фишер сделал ошибку в выводе (1930) мальтузианского параметра для отслеживания генетических изменений в популяции, предположив, что распределение по возрасту останется постоянным во время процесса отбора. Только через сорок лет после публикации «Генетической теории естественного отбора» демографические и генетические процессы изменений были, наконец, рассмотрены одновременно (Charlesworth 1970). Другим проявлением той же ошибки является рассмотрение приспособленности (fitnesses) генотипов в популяциях как независимой от частоты этих генотипов, низводя так называемый «частотно-зависимый отбор» до категории частного и маловажного случая. Однако большинство селективных процессов неизбежно зависят от частоты, особенно если они связаны с конкурентными или кооперативными взаимодействиями [а сейчас надёжно показана одновременность экологических и эволюционных процессов, приспособления организаций без существенных изменений строения и направленных изменений последнего].

Конечно, есть физические константы, такие как масса электрона, скорость света и постоянная Планка, которые мы считаем фиксированными и невосприимчивыми к системам, частью которых они являются. Однако их постоянство — это не закон, вытекающий из других, более простых принципов, а предположение. На самом деле мы не знаем, что масса электрона была одинаковой с самого возникновения материи, и даже если она была столь постоянной, ее величина не случайна в истории материи. Действительно ли эти величины меняются, и если да, то с какой скоростью, — вопрос случайный, на который не будет ответа из категории принципа. Разница между редукционистом и диалектиком состоит в том, что первый рассматривает постоянство как нормальное состояние, пока не будет доказано обратное, в то время как последний ожидает изменения, но принимает видимое постоянство [обнаружимое методами конкретных наук, определяющих системное целое и отделяющих данную конкретную систему (вид, популяцию, ген, сообщество) от других подобных систем, а затем выделяющих в системе, с одной стороны, её собственные элементы (части), с другой — единицы для лучшего анализа происходящего с системой (это её существование? функционирование? приспособление? эволюция? и т.д. Анализ системы по единицам существенно отличается от такового по элементам и оба они дополняют друг друга, давая недостающую информацию для реконструкции верного представления о целом (его состоятельной модели).].

Изменяются не только характеристики в ответ на изменения в системе, частью которой они являются, но и сами законы преобразования. В отчужденном представлении о мире сущности могут изменяться в результате действия движущих сил, но сами силы остаются постоянными или изменяются независимо в результате внутренних свойств развития. На самом же деле сущности, являющиеся объектами законов преобразования, становятся субъектами, изменяющими эти законы. Системы разрушают условия, которые их породили в первую очередь, и создают возможности новых преобразований, ранее не существовавших. Закон о том, что все живое возникает из жизни, появился всего около миллиарда лет назад. Жизнь первоначально возникла из неживой материи, но это происхождение сделало ее дальнейшее существование невозможным, потому что живые организмы потребляют сложные органические молекулы, необходимые для воссоздания жизни de novo. Более того, восстановительная атмосфера, существовавшая до начала жизни, была преобразована самими живыми организмами в атмосферу, богатую активными формами кислорода.

Изменение, которое является характеристикой системы, проистекает как из внутренних, так из внешних отношений. Внутренняя неоднородность системы может породить динамическую нестабильность, которая приводит к внутреннему развитию. В то же время система в целом развивается в отношении к внешнему миру, который влияет и находится под влиянием этого развития. Таким образом, внутренние и внешние силы воздействуют друг на друга и на объект, который связывает эти силы. Классическая биология, иными словами — отчужденная биология, всегда разделяла внутренние и внешние силы, действующие в организмах, считая одну постоянной при рассмотрении другой. Таким образом, эмбриология всегда уделяла особое внимание развитию организма как результату внутренних сил вне зависимости от окружающей среды. В лучшем случае окружающая среда рассматривается как сигнал, который запускает внутренние силы развития [сейчас потихоньку картина меняется]. Биология развития поглощена проблемой того, как гены определяют организм. С другой стороны, эволюционная биология, по крайней мере в том виде, в каком она распространена в англосаксонских странах, одержима проблемой адаптации организма к внешнему миру и, без всяких сомнений, предполагает, что любые благоприятные изменения в организме возможны за счёт мутаций [это преувеличение — даже если брать немарксистом, книги Eva Jablonka & Marion Lamb (2014) или Rui Diogo (2017) показывают, что здесь ситуация сильно меняется к лучшему сравнительно с 1985 г., когда панадаптационизм и геноцентризм властвовали безраздельно. Ценность второй книги вдвойне повышена её написанием классическим морфологом].

Однако существует множество подтверждений того, что онтогенез индивида является функцией как его генов, так и среды, в которой он развивается. Более того, несомненно, что ни одному тетраподу никогда, независимо от того, какие давления отбора задействованы, не удавалось приобрести крылья, не отказываясь от пары конечностей [некоторое исключение – длинночешуйник, шерстокрылы, ископаемые и современные, или агамовая ящерица летающий дракон. Хотя все они планируют, не летают по-настоящему]. Разделение внешних и внутренних сил развития является характерной чертой отчужденной биологии, которую необходимо преодолеть, если мы хотим решить проблемы эмбриологии или эволюции.

Утверждение, что все объекты внутренне неоднородны, ведет нас в двух направлениях. Первое — это утверждение, что [в Природе] нет никаких элементарных сущностей [из которых составлено всё прочее]. Это не априорное навязывание природе, а обобщение опыта: все ранее предложенные неразложимые «элементарные единицы» до сих пор оказывались разложимыми, и разложение открыло новые области для исследований и практики. Поэтому утверждение о том, что элементарных сущностей нет, оказалось лучшим руководством к пониманию мира, чем его противоположность. Кроме того, утверждение об отсутствии фундамента доказывает правомерность исследования каждого уровня организации без необходимости поиска фундаментальных единиц.

Второе следствие неоднородности всех объектов состоит в том, что оно направляет нас к объяснению изменений в понятиях противодействующих процессов, объединенных внутри объекта. Разнородность — это не просто разнообразие: части и процессы противостоят друг другу как противоположности, обусловленные целым, частью которого они являются. Например, в системе хищник-жертва из леммингов и [полярных] сов эти два вида являются противоположными полюсами процесса, хищничество одновременно определяет смертность леммингов и рождаемость сов. Дело не в том, что лемминги противоположны совам в каком-то онтологическом смысле, или что лемминги предполагают сов или не могли бы существовать без сов. Но в контексте этой конкретной экосистемы их взаимодействие помогает управлять динамикой численности популяции, которая демонстрирует впечатляющую цикличность и неустойчивость численности [а также непрямо – развитием растительности на данной территории: роль хищников «на вершине» экологической пирамиды – управляя распределением фитофагов в гетерогенной среде, а, значит, нагрузкой их на растительность, обеспечить устойчивое воспроизводство парцеллярной структуры последней, присущей именно данному биогегеоценозу и отличающего его от других, близких по условиям среды. Когда вспышки массового размножения леммингов или лесных полёвок рода Myodes вдруг превращаются, это говорит о «сломе» сложившихся взаимоотношений в экосистеме (лесной или тундровой)  под внешним воздействием, в данном случае антропогенным потеплением климата].

Диалектический мир во всех его аспектах, как мы его описали, характеризуется тем, что он постоянно находится в движении. Константы становятся переменными, причины становятся следствиями, и системы развиваются, разрушая условия, породившие их. Даже элементы, которые кажутся стабильными, находятся в динамическом равновесии сил, которые могут внезапно стать неуравновещенными, как, например, когда тускло-серый кусок металла критического размера становится метеором ярче тысячи солнц. И все же движение не является неограниченным и равномерным. Организмы развиваются и дифференцируются, затем умирают и распадаются. Виды возникают, но неизбежно вымирают [некоторое исключение – персистентные формы, «живые ископаемые»]. Даже в простом физическом мире мы не знаем равномерного движения. Даже вращение земли вокруг своей оси замедлилось в геологическом времени. Таким образом, развитие систем во времени, по-видимому, является следствием противостоящих сил и противостоящих движений.

Это проявление противостоящих сил породило самое сложное и трудное, но в то же время самое центральное понятие в диалектической мысли — принцип противоречия. Для некоторых противоречие — это только эпистемологический принцип. Он описывает, как мы приходим к пониманию мира через историю противоположных теорий, которые, противореча друг другу и наблюдаемым явлениям, приводят к новому взгляду на природу. Теория научной революции Куна (1962) имеет некоторый привкус постоянного противоречия и разрешения, уступающего место новому противоречию. Для других противоречие является не только эпистемологическим, но и политическим, поскольку противоречие между классами [рождающее их взаимную ненависть и на её основе — борьбу] — это движущая сила истории. Это противоречие становится онтологическим свойством, по крайней мере, человеческого общественного существования. Для нас противоречие не только эпистемологическое и политическое, но и онтологическое в самом широком смысле.

Противоречия между силами существуют повсюду в природе, а не только в человеческих социальных институтах. Эта традиция диалектики восходит к Энгельсу (1880), который писал в «Диалектике природы», что

«для меня дело могло идти не о том, чтобы внести диалектические законы в природу извне, а о том, чтобы отыскать их в ней и вывести их из нее»².

Понимание Энгельсом физического мира было, конечно, пониманием XIX века, и многое из того, что он писал об этом, кажется странным. Более того, диалектики неоднократно пытались сделать выявление противоречий в природе центральной чертой науки, как будто все научные проблемы решаются, когда противоречия выявлены. Однако ни фактические ошибки Энгельса, ни негибкость идеалистической диалектики не меняют того факта, что в основе изменяющегося физического и биологического мира лежат противоборствующие силы.

Вещи изменяются из-за действия противоборствующих сил на них, и вещи становятся такими, какие они есть, из-за временного баланса противоборствующих сил. На заре биологии преобладал инерционный взгляд: нервные клетки находятся в состоянии покоя, пока их не приведут в возбуждение другие нервные клетки и, в конечном счете, сенсорное возбуждение. Гены действуют, если есть сырье для их активности; в противном случае они неподвижны. Частоты генов в популяции остаются неизменными в отсутствие отбора, мутаций, случайного дрейфа или иммиграции. Природа находится в равновесии, если только ее не беспокоить. Позже было признано, что нервные импульсы действуют как для возбуждения, так и для подавления возбуждения других нервов, поэтому состояние системы зависит от сети противоположных стимулов, и эта сеть может порождать спонтанную активность. Действие генов регулируется репрессорами, репрессорами репрессоров и всевозможными активными обратными связями в клетке. Не существует генетических локусов, невосприимчивых к мутациям и случайному дрейфу, и никакие популяции не являются свободными от отбора [а реакция популяции на отбор, как и животного на стимуляцию – или её отсутствие – всегда предполагают собственную активность субъекта (-ов) и выбор им способа реагирования на собственных основаниях. Так, благодаря исследованиям Д.Н.Сахарова, продолжающим традицию Хачатура Седраковича Коштоянца, физиология, вслед за этологией, ушла от рефлекторной парадигму, предполагающей схему «стимул-реакция», и положила в основу поведения эндогенные генераторы активности, структурирующие её определённым образом, и лишь модифицируемые сигналами извне. Данная смена парадигм в нейрофизиологии – это использование диалектики на благо развития конкретных исследований, одновременно подтверждающее сугубую пользу этого способа рассмотрения Природы по сравнению с противоположным.].

Диалектические воззрения настаивают на том, что постоянство и равновесие не являются естественным состоянием вещей, а требуют объяснения, которое следует искать в действиях противоборствующих сил [не забывая ни об одной из них, ни о среде, внешней и внутренней, в которых происходят оба воздействия, всякий перекос, умаляющий значение одного из трёх, искажает получающиеся объяснения и ведёт к метафизике в теории]. Условия, при которых противоборствующие силы уравновешиваются и система в целом находится в устойчивом равновесии, совершенно специфические. Они требуют одновременного удовлетворения стольких математических зависимостей, сколько переменных имеется в системе, обычно выражаемых в виде неравенств между параметрами этой системы.

Если эти параметры останутся в заданных пределах, то внешние явления, вызывающие небольшие изменения в переменных, будут стерты саморегулирующимися процессами стабильных систем. Таким образом, у людей уровень сахара в крови регулируется скоростью, с которой сахар выделяется в кровь при переваривании углеводов, скоростью, с которой накопленный гликоген, жир или белок преобразуются в сахар, и скоростью, с которой сахар удаляется, потребляясь. Обычно, если уровень сахара в крови повышается, то потребление ускоряется за счет высвобождения большего количества инсулина из поджелудочной железы. Если уровень сахара в крови падает, в кровь выделяется больше сахара, или человек голодает и ест какой-то источник сахара. В результате уровень сахара в крови поддерживается не постоянным, а в допустимых пределах [причём он зависит от субъективного времени]. На сегодняшний день имеем дело со знакомыми моделями гомеостаза, отрицательной обратной связью, характерной для всей саморегуляции. Однако поджелудочная железа может слабо реагировать на высокий уровень сахара, что может привести к диабетической коме. Или уровень сахара в крови может упасть так низко, что человек не сможет есть [и вообще что-либо делать, так как тоже окажется в коме, только гипо-, а не гипергликемической].

Противоборствующие силы рассматриваются как противоречивые в том смысле, что каждая из них по отдельности будет оказывать противоположные воздействия, а их совместное действие может отличаться от результата любой из них, действующей отдельно. Пока объект может казаться пассивной жертвой этих противоборствующих сил. Однако принцип, согласно которому все вещи внутренне неоднородны, направляет наше внимание на противоположные процессы, действующие внутри объекта. Эти противоположные процессы теперь можно рассматривать как часть саморегуляции и развития объекта. Отношения между стабилизирующими и дестабилизирующими процессами сами становятся объектами интереса, а исходный объект рассматривается как система, сеть положительных и отрицательных обратных связей.

Отрицательные обратные связи более привычны. Если кровяное давление повышается, сенсоры в почках обнаруживают это повышение и приводят в движение процессы, которые снижают кровяное давление. Если производится больше товара, чем может быть продано, цены падают, и излишки продаются дешево, в то время как производство сокращается; если есть дефицит, цены растут, и это стимулирует производство. Или если ребенок плачет, это говорит несущему ответственность взрослому, что что-то не так, и он или она принимает меры, чтобы устранить причину дискомфорта и прекратить плач. В каждом конкретном случае определенное состояние системы — высокое кровяное давление, перепроизводство, плач — самоотрицается в том смысле, что в условиях системы повышение чего-либо инициирует процессы, которые приводят к его снижению.

Но системы также содержат положительную обратную связь: высокое кровяное давление может повредить измеряющие давление структуры, так что кровяное давление недооценивается, а сами гомеостатические механизмы повышают давление; перепроизводство может привести к сокращению занятости, что снижает покупательную способность и, следовательно, увеличивает относительный излишек; плач ребенка может вызвать гнев, а жестокое обращение с ребенком может привести к еще большему плачу.

Реальные системы включают в себя контуры обоих типов обратных связей, положительных, и для отрицательной обратной связи. Отрицательные обратные связи — необходимое условие стабильности: устойчивость системы требует самоотрицающих траекторий. Но отрицательная обратная связь — это не гарантия стабильности, и при некоторых обстоятельствах она может привести к колебаниям системы. Если преобладает положительная обратная связь или если косвенные отрицательные обратные связи через промежуточные переменные достаточно сильны, система будет нестабильной. То есть ее собственное состояние является достаточной причиной ее отрицания. Таким образом, системы либо самоотрицательны (состояние А приводит к некоторому состоянию не-А), либо зависят в своем постоянстве от процессов самоотрицания.

Мы рассматриваем противоречие, прежде всего, как самоотрицание. С этой точки зрения оно сильно отличается от логического противоречия. В формальной логике процесс обычно заменяется статическими структурно-множественными отношениями, а динамика «А приводит к В» заменяется на «А подразумевает В». Но все реальные рассуждения происходят в свое время, и классические логические парадоксы можно рассматривать как А ведет к не-А ведет к А и так далее. Например, рассмотрим парадоксального брадобрея Рассела, который бреет всех и каждого мужчин, которые не бреются сами. Если предположить, что брадобрей бреется сам, то он принадлежит к числу тех, кого он не бреет. Следовательно, он имеет право быть бритвой сам по себе, и поэтому мы ходим по кругу, поскольку каждое утверждение, в свою очередь, отрицается. (Логики исключили бы феминистское решение о том, что брадобрей — женщина и не бреется сама.) Материальное и логическое противоречие обладают общим свойством быть процессами самоотрицания.

Стабильность или устойчивость системы зависит от определенного баланса положительных и отрицательных обратных связей, от параметров, регулирующих скорость процессов, попадающих в определенные пределы. Но эти параметры, хотя и рассматриваются в математических моделях как константы, являются объектами реального мира, подверженные сами по себе изменениям. В конце концов некоторые из этих параметров перейдут предел, за которым исходная система больше не сможет сохраняться в прежнем виде. Равновесие нарушается. Система подвергаться все большим колебаниям и разрушаться, или сами части, имеющие значение только в рамках определенного целого, могут утратить свою сущности как части и дать начало качественно новой системе. Кроме того, изменения параметров могут быть следствием стабильного поведения системы, которое они обусловливают в первую очередь. В результате цикла перепроизводства и недостаточного производства предприятия терпят крах, фирмы сливаются и расширяются, создается постоянная масса безработных, а политическая борьба достигает кульминации при смене капиталистической системы со всей ее динамикой. Если хищник и жертва находятся в демографическом балансе, это может направить эволюцию жертвы в сторону лучшего избегания хищника, что в конечном итоге приведет к исчезновению хищника; или эффективность хищника в охоте может выйти за пределы, совместимые с выживанием жертвы, и оба вымрут [или скорее, сожравший её хищник найдёт себе новых жертв: у всех хищников есть «блок устойчивости» в виде собирательства массового корма, как у волка – мышевидные грызуны, не только специализированные виды охоты от крупных жертв].

Диалектическая модель предполагает, что ни одна система на самом деле не является полностью статичной, хотя некоторые аспекты системы могут находиться в равновесии. Количественные изменения, происходящие в пределах мнимой стабильности, пересекают предельные значения, за которыми изменяется качественное поведение. Все системы в долгосрочной перспективе являются самоотрицающими, в то время как их краткосрочное постоянство зависит от внутренних самоотрицающих состояний.

Диалектическое воззрение рассматривает динамическую стабильность как довольно особую ситуацию, которую необходимо принимать во внимание. Системы любой сложности — центральная нервная система, национальные и мировые капиталистические экономики, экосистемы, физиологические сети организмов — с большей вероятностью будут динамически нестабильными. Даже системы, специально разработанные для обеспечения стабильности, такие как атомные электростанции [и, шире, энергосистемы], показали удивительную предрасположенность к незапланированному поведению.

Примечание. [На первом уровне находятся системы, сложность поведения которых
определяется только законами сохранения в рамках вещественно-энергетического баланса (например, камень, лежащий на дороге); такие системы изучает классическая физика. Этот самый низкий уровень сложности сохраняется для всех систем, вплоть до систем высших уровней сложности, но уже не является для них определяющим. На втором уровне располагаются системы с более сложным поведением. Они тоже состоят из вещества и энергии и для них справедливы законы первого уровня, но их особенностью является наличие обратных связей, что и задает более сложное поведение (примером является кибернетическая «мышь Шеннона», способная «находить» путь в лабиринте); функционирование таких систем изучает кибернетика.
Принцип гомеостаза сохраняется для всех систем, более сложных по поведению, чем автоматические системы второго уровня, но он уже не является для них определяющим.
Еще более сложным поведением обладают системы третьего уровня: они состоят из вещества и энергии, обладают обратными связями, но для их поведения определяющим является способность «принимать решение», т.е. способность осуществлять некоторый выбор (случайный, оптимальный или иной) из ряда вариантов поведения («стимул — реакция»). Так, Н.П.Наумов (1973, 1977) показал, что возможен опосредованный через среду обитания обмен опытом между особями, поколениями одного вида и разными видами, т.е., по существу, обмен информацией. Такой «средовой» обмен информацией не имеет адресата, как при индивидуальном обучении при непосредственных контактах животных (например, родителей и детенышей). В большинстве случаев он действует по принципу «всем, кого это касается». Так, мочевая точка на границе индивидуального участка адресована потенциальным нарушителям границ, или потенциальным половым партнерам в период размножения. Но следы кормежки, комфортного поведения, просто следовая дорожка животного не имеют адресата, хотя и могут нести информацию, например, о кормности участка. Следовательно, при «средовом» обмене сигналами направление информационного потока в популяции задается первичной активностью реципиента (актами принятия решений) при соответствующем внимании к следам деятельности животных, оставленным в среде. Здесь важны как степень внимания (индивидуальное качество), так и разрешающие способности сенсорных и анализаторных систем животного-реципиента (видовое свойство).
Системы четвертого уровня выделяются по способности осуществлять перспективную активность или проявлять опережающую реакцию («реакция — стимул»). Этот тип поведения возникает на уровне биосистем, более сложных, чем простейшие биосистемы, но еще не таких, которые обладают интеллектом. Уровень их сложности должен превосходить уровень сложности среды и они должны обладать достаточно мощной памятью (например, генетической). «Помня» исходы своих взаимодействий со средой до данного момента времени и полагаясь на то, что «завтра будет примерно то же, что и сегодня», такие биосистемы могут заранее подготовить свою реакцию на возможное будущее воздействие среды. Для особей этот принцип известен как эффект перспективной активности (Бернштейн, 1962), для популяций — эффект преадаптации (Георгиевский, 1974; Кулагин, 1974). В последнем случае хорошим примером может служить «колоколовидный» характер распределения численности популяции вдоль некоторого градиента среды: большая часть популяции, близкая к модальному классу, «помнит» о типичных изменениях данного фактора, крайние (малочисленные) классы — о более резких и значительных изменениях.
Наконец, высший (на сегодняшний день), пятый уровень сложности объединяет системы, связанные поведением интеллектуальных партнеров, основанных на рассуждениях типа «он думает, что я думаю» и т.д. (классический пример — шахматная партия и просчет соперниками возможных вариантов ее развития). По-видимому, непосредственно к экологии этот тип поведения не имеет отношения, но он становится определяющим при рациональном природопользовании и, особенно, социальных аспектах взаимодействия «Человек — Природа» (см. Введение).
Системы, включающие в себя в качестве хотя бы одной подсистемы решающую систему (поведению которой присущ акт решения), будем называть сложными (системы 3-5 уровней; такие системы изучает системология). Стремление системы достигнуть предпочтительного для нее состояния будем называть целенаправленным поведением, а это состояние — ее целью. Целями обладают лишь сложные системы.

“Результирующая сложность обязана в большей мере организмам, чем среде обитания” (Маргалеф, 1992, с. 135).

Сложные системы, в отличие от простых, имеют большое число существенно взаимосвязанных качеств. Поэтому аналитические модели отдельных их качеств не адекватны им, а имитационные модели достаточно большой совокупности их качеств сложны и недостаточно общи (в этой ситуации возникает вопрос — что же тогда можно считать законами системологии и, как следствие, экологии?). Из: Розенберг и др., 1998. С.85-87.]

Важным моментом здесь является то, что сложные системы проявляют непроизвольную активность. Каждая из этих систем реагирует на события извне, но нет необходимости искать причины движения во внешних источниках. Капиталистический экономический цикл не зависит от солнечных пятен. Политические «беспорядки» не объясняются внешними агитаторами [а порождают их действием конкретных социальных обстоятельств. И наоборот: появившись, талантливые агитаторы, ещё и способные к организации в мощное движение или партию, значительно повышают способность «беспорядков» снести всё то старое и отжившее, что надо снести, превращают социальный протест в революцию – пример развития под управлением (+)-обратной связи]. Изменение численности видов не является свидетельством воздействия человека на окружающую среду [это смотря какие: иногда да – как прекращение вспышек размножения леммингов и рыжих полёвок показывает прогрессирующее глобальное потепление, иногда нет – как рост численности горихвостки-чернушки в городах Центра Нечерноземья]. И становится все более очевидным, что предотвращение изменений в природопользовании, охране окружающей среды или обществе в долгосрочной перспективе является неосуществимой целью [как чисто консервативное действие, «охрана природы» от антропогенного пресса — да, но достижение той же цели «с другого конца», вложением сил и средств в восстановление экосистем, разрушенных и изменённых человеком, более чем успешно, и должно быть ускорено, чтобы осуществляться быстрей, чем идёт разрушение биомов планеты. Здесь диалектика: единственный способ уйти от глобального экологического кризиса требует ещё большего преобразования природы человеком и большей её постановки ему на службу, но так, чтобы первое делалось восстановлением природных сообществ, а второе — ради использования «услуг» этих экосистем для замены соответствующих технических решений].

Самоотрицание — это не просто абстрактная возможность, вытекающая из рассуждений об универсальности изменений. Мы регулярно наблюдаем это в природе и обществе. Монополия возникает не в результате препятствования «свободному предпринимательству», а как следствие его успеха: отсюда бесполезность антимонопольного законодательства [хотя оно вводит монополизм в терпимые обществом рамки, одновременно перенося его минусы и проблемы в другие страны, которых корпорации данной страны могут грабить неоколониальным способом]. Освобождение крепостных от феодальных уз с землей также означало возможность изгнания их с земли; свобода прессы все больше означала свободу владельцев прессы контролировать информацию. Процессы самоотрицания капитализма часто выражаются в виде ироничных комментариев, поскольку реализация идеальных целей, как оказывается, противоречит их первоначальному замыслу [по мере борьбы за бесплатное образование классовый барьер не исчезает, а лишь меняется: ставшее бесплатным делается некачественным и через некоторое время за качественное всё равно нужно платить]. Иногда это самоотрицание является следствием количественных изменений, которые переходят пределы.

Например, когда-то польское правительство установило политику субсидирования цен на хлеб для поддержания их на постоянном уровне, чтобы гарантировать снабжение основными продуктами питания. По мере развития инфляции разрыв между субсидируемой ценой на хлеб и ценами на другие товары увеличивался до тех пор, пока однажды утром Варшава не осталась без хлеба [эта история – скорей городская легенда, чем реальность: но проблема существовала во всех соцстранах, где субсидировались продукты первой необходимости]: фермеры выяснили, что дешевле покупать хлеб, чтобы кормить скот, чем выращивать корм: сами механизмы, призванные гарантировать снабжение города хлебом, превратились в свою противоположность [поскольку сельское хозяйство в ПНР было неколлективизированным, частным, противоречащем обобществлённой промышленности. И фермеры среагировали на пользу себе и в ущерб общему благу.].

Второй аспект противоречия — это взаимопроникновение, казалось бы, взаимоисключающих категорий. Необходимым шагом в теоретической работе является проведение различий. Но всякий раз, когда мы делим что-то на взаимоисключающие и совместно всеобъемлющие категории, при дальнейшем рассмотрении оказывается, что эти противоположности взаимопроникают. В главе 3 мы рассмотрели взаимопроникновение организма и окружающей среды. Здесь мы кратко отметим еще несколько примеров.

На первый взгляд, «детерминированные» и «случайные» процессы, кажется, служат примером взаимоисключающих категорий. Многие деревья были принесены в жертву из-за споров о том, является ли мир, или виды, или эволюция, детерминированными или случайными. (Детерминированная сторона подразумевает порядок и регулярность, стохастическая — отсутствие системы или объяснений). Однако, во-первых, полностью детерминированные процессы могут порождать явно случайные процессы. Фактически случайные числа, используемые для компьютерного стимулирования случайного процесса, генерируются детерминированными процессами (алгебраическими операциями). В последнее время математики заинтересовались так называемым хаотическим движением, которое не приводит ни к равновесию, ни к регулярному постоянному движению, а скорее — к закономерностям, которые выглядят случайными. В системах высокой сложности вероятность устойчивого равновесия может быть довольно мала, если система явно не была разработана для обеспечения стабильности. Более распространенным результатом является хаотическое движение (турбулентность) или периодическое движение с периодами, которые никогда не повторяются в течение даже длительных интервалов наблюдений, что также выглядит как случайное.

Во-вторых, случайные процессы могут иметь детерминированные результаты. Это является основой для прогнозов о количестве дорожно-транспортных происшествий или для страховых взносов. Случайный процесс приводит к некоторому распределению результатов по частоте. Само распределение частот определяется некоторыми параметрами, и изменения этих параметров оказывают полностью определенное влияние на распределение. Таким образом, распределение как объект исследования является детерминированным, даже если оно является продуктом случайных событий.

В-третьих, вблизи предельных значений, разделяющих области с очень разными качественными моделями действий, небольшое смещение может иметь большое воздействие. Если эти небольшие сдвиги происходят с более низких уровней организации, они будут непредсказуемы с точки зрения более высокого уровня. И вообще, проникновение явлений с одного уровня на другой выглядит как случайность.

Наконец, взаимодействие случайных и детерминированных процессов приводит к результатам эволюции, которые отличаются от последствий любого типа процессов, действующих по отдельности. В модели Сьюалла Райта один только отбор привел бы все местные популяции к одинаковым частотам генов, поэтому отбор среди популяций был бы невозможен. Случайный дрейф, возникающий из-за небольшого числа людей в каждой популяции, приведет к адаптивной фиксации генов. Совместный эффект, однако, заключается в обеспечении вариабельности среди местных популяций, что обеспечивает вариабельность для новых циклов отбора в разных направлениях. Люди давно знают, что случайный поиск может быть важной частью адаптивных процессов, процедуры проб и ошибок, приводящей к желаемым результатам неожиданными путями.

Аналогичным образом дихотомия между равновесными и неравновесными системами не является абсолютной. Когда экологи поняли, что природа меняется, они поспешили отказаться от анализа равновесия как от нереалистичного [чтобы не путать «уравновешивается» и «ограничивается» для факторов среды]. Однако вовсе не очевидно, что изменяющаяся система также не находится в равновесии. Пропорции различных ионных форм фосфора в озере достигают равновесия за считанные секунды, даже если общее количество фосфора может измениться. [Численность] популяций [планктонных] водорослей ограничивается уравновешиваться уровнем биогенов, который сам по себе меняется, меняя размножение водорослей. Явления, которые протекают намного медленнее, чем те, которые представляют интерес, можно условно рассматривать как постоянные, в то время как те, которые протекают намного быстрее, можно рассматривать как уже находящиеся в равновесии. В долгосрочной перспективе важно рассматривать равновесие как форму движения, а не как его полярную противоположность. Наш вывод, подтвержденный историей нашей науки, состоит в том, что такие дихотомии одновременно необходимы и вводят в заблуждение и что нетривиального и полного разложения явлений на взаимоисключающие категории не существует.

Противоречие также означает сосуществование противоположных принципов (а не процессов), которые, взятые вместе, имеют совершенно разные следствия или результаты, чем если бы они были взяты по отдельности. Товары воплощают противоречие между потребительной стоимостью и меновой стоимостью (косвенно отраженной в цене). Если бы предметы производились просто потому, что они удовлетворяли потребности человека, мы ожидали бы, что более полезные вещи будут производиться прежде менее полезных вещей, и мы ожидали бы, что предметы и методы производства будут разработаны таким образом, чтобы свести к минимуму любой вред или опасность и максимизировать долговечность или ремонтопригодность. Произведенные объемы соответствовали бы уровню потребностей; любое снижение потребностей позволило бы либо увеличить досуг, либо заняться производством других предметов. Если бы предметы вообще не имели потребительной стоимости, конечно, их нельзя было бы продать; потребительная стоимость делает возможной меновую стоимость [однако её можно создать, ибо человеческое потребление не обходится без воображения, самый яркий пример – произведения искусства, сделанные из отходов или (куда худший пример) неотличимые от отходов для обычного человека, только для «знатоков». Не говоря уж о бизнесе клерикалов на плате за требы, чётках, свечках, амулетах и прочих реликвиях.].

Но перспектива развития меновой стоимости приводит к результатам, часто противоречащим человеческим потребностям, которые в первую очередь породили товары. Товары будут производиться, например, только для тех, кто может их себе позволить, и приоритет будет отдаваться производству тех товаров, которые приносят наибольшую прибыль. Производственные нововведения, которые облегчают и удешевляют производство товаров, могут привести к безработице или ухудшению здоровья работников и потребителей. Таким образом, процесс удовлетворения человеческих потребностей за счет создания товаров, меновая стоимость которых имеет первостепенное значение, на самом деле создает новые трудности [в том числе сокращает свободное время с ростом технологической мощи и возможностей удовлетворения потребностей человека, вместо чаемого увеличения].

Одно предложение может иметь противоположные последствия. Рассмотрим, например, утверждение о том, что более половины населения Пуэрто-Рико получает продовольственные талоны. Этот факт служит фундаментом как для партии власти, чтобы оправдать продолжение американского правления, так и для оппозиции, чтобы критиковать это правление. С одной стороны, через 86 лет после того, как Соединенные Штаты оккупировали Пуэрто-Рико, экономика острова стала более отсталой и менее способной поддерживать свое население, чем раньше [это сомнительно]. Ежегодно предприятия Соединенных Штатов извлекают около 5 миллиардов долларов в виде прибыли и процентов, что не позволяет Пуэрто-Рико накапливать необходимые средства для самостоятельного развития [однако пуэрториканцы больше готовы трудиться на американских предприятиях, делать там карьеру – а то и вовсе мигрировать в США – чем создавать свои]. С другой стороны, продовольственные талоны недоступны в Гондурасе и Доминиканской Республике [Тогда как на Кубе они попросту не нужны, тамошняя система обеспечивает отсутствие голодных автоматически]. Для получающего продовольственные талоны человека непосредственным опытом является «доброжелательность» дающих их США. Требуется интеллектуальные усилия, чтобы понять также, что необходимость в продовольственных талонах является результатом поглощения американской экономикой, что Соединенные Штаты являются причиной проблемы, которую они же частично решают. Большая часть политического конфликта вокруг статуса Пуэрто-Рико проистекает из противоречивых последствий одного и того же факта [30 лет спустя история окончательно показала, что для каждого из пуэрториканцев лучше быть бедной и дискриминируемой частью населения США, чем пытаться достичь независимости: при капитализме страна не будет ни «их», ни независимой, как показывает страшный пример Мексики или Колумбии, не говоря уж о малых странах Латинской Америки. Для пуэрториканцев как общности всё это было иначе, но для этого требуется осознать себя как нацию и начать сопротивляться существующему положению дел, как сумели кубинцы. Причём риск неудачи, вроде перерождения сандинистов в Никарагуа, при этом значителен].

Принципы материалистической диалектики, которые мы пытаемся применить к научной деятельности, имеют значение для стратегии исследований и образовательной политики, а также для методологических предписаний:

Историчность. Каждая проблема имеет свою историю в двух смыслах: история объекта исследования (растительности Северной Америки, колониальной экономики, ареала распространения Drosophila pseudoobscura) и история научного осмысления проблемы, история, продиктованная не природой, а тем, как наши общества действуют [выдвигая проблемы и ставя задачи перед учёными] и мыслят о природе. Как только мы признаем это современное состояние как социальный продукт, мы сможем более свободно критически посмотреть на повестку дня нашей науки, ее концептуальные рамки и принятые методологии, а также сделать осознанный исследовательский выбор. История нашей науки должна включать также ее философскую ориентацию, которая обычно подразумевается только в практике ученых и носит маску здравого смысла или научного метода.

Несомненно, следует отметить, что диалектический подход в меньшей степени обусловлен исторически и социально, чем воззрения, которые мы критикуем, и что саму диалектику следует анализировать диалектически. Это не замешательство; скорее, это необходимое осознание для самокритики. Увлеченность процессом и изменениями частично проистекает из нашего стремления изменить общество. Настороженность к ошибкам градуализма проистекает из вызова либерализму. Настойчивое стремление видеть вещи как единое целое отражает убеждение в том, что большая часть страданий, потерь и разрушений в современном мире проистекает из функционирования патриархального капитализма как мировой системы, проникающей во все уголки нашей жизни, а не из перечня отдельных и изолированных пороков. И акцент на «социальном истолковании науки» исходит из политической приверженности борьбе за альтернативный способ отношения к природе и знаниям, соответствующий альтернативному способу организации общества. Одним из практических следствий этой точки зрения является то, что изучение истории, социологии и философии науки является необходимой частью научного образования.

Универсальная взаимосвязь. В отличие от отчужденного мировоззрения, согласно которому объекты являются разрозненными до тех пор, пока не будет доказано обратное, для нас самым простым предположением является то, что вещи связаны. Игнорирование взаимосвязей, особенно проходящие через дисциплинарные границы, было основным источником ошибок и даже катастроф в сложных областях прикладной биологии, таких как здравоохранение, сельское хозяйство, охрана окружающей среды и управление ресурсами, и причиной застоя теории в этих областях. Поэтому мы настоятельно призываем на ранней стадии любого исследования выявлять косвенные, умозрительные и даже притянутые за уши связи между интересующими нас явлениями и обосновывать любые неучтенные связи.

Неоднородность. Внутренняя неоднородность всех вещей и всех совокупностей вещей является дополнительным аспектом универсальных связей: различные вещи объединяются в большие, разнородные целые. Этот взгляд заставляет нас сосредоточиться на количественной и качественной изменчивости как на объектах интереса и источниках объяснения. Тогда некоторые проблемы становятся особенно привлекательными, например организация фенотипической изменчивости у растений и животных, дифференциация классов в обществе, признание того, что растения, носящие одно и то же название, могут сильно отличаться для травоядных, едящих их, или что один и тот же вид может иметь различную экологическую значимость в разных местах. Когда мы сталкиваемся с совокупностью вещей любого рода, мы с подозрением относимся к любой очевидной однородности.

Взаимопроникновение противоположностей. Чем больше мы видим различий в природе и чем больше мы делим и создаем обособленные классы, тем больше опасность овеществления этих различий. Следовательно, дополнением к любому процессу разделения является гипотеза о том, что нетривиального и полного разделения не существует, что противоположности взаимопроникают и что это взаимопроникновение часто имеет решающее значение для функционирования системы.

Интегративные уровни. В отличие от редукционистского взгляда, который рассматривает целое как сводимое к совокупности основных частей, мы рассматриваем различные уровни организации как частично самостоятельные и взаимодействующие. Мы должны отказаться от молекулярной эйфории, которая привела к тому, что многие университеты переключили биологию на изучение мельчайших единиц, отвергнув популяционные, организационные, эволюционные и экологические исследования как формы «коллекционирования марок» и позволив пренебрегать музейными коллекциями. Но когда будет признана обоснованность этих исследований, мы также настоятельно призываем изучить вертикальные отношения между уровнями, действующие в обоих направлениях.

Мы не знаем, действительно ли эти элементы исследовательской и образовательной программы приведут к решению давних проблем биологии. Философы-диалектики до сих пор только объясняли науку. Дело, однако, заключается в том, чтобы изменить ее.

Richard Levins and Richard Lewontin. «The dialectical biologist. Conclusion: Dialectics». Harvard University Press, 1985

Перевод Кати Андреевой