Красное знамя (притча ученого)

Print PDF

Пуанкаре, не божьей милостью президент французской республики¹, а знаменитый ученый Анри Пуанкаре, со свойственной ему глубиной мысли и оригинальностью выражения говорит, что задача ученого исследователя сводится к тому, чтобы сближать далекое, вещам с виду различным давать общее название. Это стремление к сближению отдаленного, к соединению разделенного – к обобщению, составляющее сущность мыслительной деятельности ученого, превращается в невольную привычку, преследует его и далеко за пределами науки, там, где порывается нить строго научного мышления, и мысль принимает те формы, в которые издавна облекают ее поэты и вообще художники слова, кисти или резца – формы притчи, басни, символа, аллегории, эмблемы.

Приходилось порой прибегать к этому приему иллюстрации своей мысли и пишущему эти строки, и даже одна из таких попыток заслужила самое теплое, задушевное одобрение со стороны бывшего ученика, а теперь одного из наших любимых художников слова². Пользуюсь этим случаем, чтобы принести ему мою горячую, сердечную благодарность.

Это безотчетное стремление к сближению очень далекого мелькнуло в моем уме и в ту счастливую минуту, которую пришлось пережить в знаменательный день 1 мая/18 апреля, когда невольно говорил себе, что ради него стоило прожить так долго. Эти красные знамена, полоскавшиеся в ласкающем весеннем воздухе, заливаемые приветливыми лучами весеннего солнца, невольно возвращали мою мысль к ее привычному строю, к размышлению о роли красного света, красного цвета во всем мироздании, к тому вопросу, разрешению которого была посвящена моя полувековая научная деятельность. Я поведу речь о красном знамени и о красном цвете вообще.

О первом я знаю немного, хотя в течение долгой жизни приходилось задумываться и о нем; о красном же свете или, вернее, о красном цвете, говорю это с полной уверенностью, – не думал столько ни один человек на земле.

I

Содержание

• 1 I
• 2 II
• 3 III
• 4 IV
• 5 P. S.
• 6 И два слова об авторе.
• 7 Для справки

Остановлюсь мельком на истории знамен, и преимущественно красного, ограничиваясь периодом, примерно, одной человеческой жизни, своей собственной; тем, что произошло за это время, о чем я знаю только понаслышке, и что привелось видеть и самому. История сохранила нам один выдающийся эпизод, когда народ, свергнувший своих властителей, остановился перед выбором своего знамени. Это было в Париже в феврале 1848 г. Порешившему уже в третий раз со своими королями французскому народу предстоял выбор между новым красным и прежним трехцветным знаменем. Случайно вынесенный революционной волной в первые ряды временного правительства слащавый, сентиментальный поэт Ламартин испугался красного – ему чудилось, что это цвет крови, и вот какой пошлой, трескучей фразой сорвал он это решение французской демократии:

«Ваше красное знамя обошло только вокруг Марсова поля³, а наше славное трехцветное победно обошло всю Европу!»

Этой риторики для прирожденных милитаристов, какими были всегда французы, было достаточно, чтобы поднять в их глазах их национальный триколор. Но, спрашивается, под которым из двух знамен было пролито более французской крови и не привела ли слава Иены и Аустерлица к Бородину, Лейпцигу, Ватерлоо и, наконец, к Седану⁴? Зато славный триколор одержал две бесспорные победы над красным знаменем – в кровавые Июньские дни 1848 года и в еще более кровавые дни усмирения Коммуны⁵. Эти победы, не внушали ли они и нашим врагам «красной тряпки» розовые надежды, что история может повториться и за нашими февральскими днями могут последовать июньские?

Свидетелем второго, маленького, почти исключительно газетного, эпизода по вопросу о знамени привелось мне быть самому. Это было в 1877 г., когда известный «epйe sans couleur» [бесцветный] (Мак Магон) из трехцветного чуть не превратился в одноцветного – белого. В свободной печати свободной республики свободно возвещалось о возвращении «законного короля французов Генриха V». Уже сообщалось о заготовленной для его въезда «в его верный город Париж» золотой колымаге и восьмерке выписанных, кажется, из Испании чистокровных белых коней. И все эти махинации разбились перед вопросом о цвете знамени, перед упрямством и своеобразной честностью самого «законного обладателя» Франции, перед его откровенным заявлением, что он ни за что не примирится с этим прославленным «триколором» и не вступит в Париж иначе, как под сенью священного «белого стяга». Сам престарелый поэт-республиканец Гюго, вероятно, вспомнив легитимистские привязанности своих юношеских лет, был тронут этим маниакальным прямодушием последнего Бурбона и воспел его в торжественной оде, заканчивавшейся словами:

«Ты прав! не может Лилия быть иной, как белой!⁶«

Триколор восторжествовал над одноцветным белым, как и над одноцветным красным знаменем, только первое погибло при взрывах смеха, между тем как для победы над вторым потребовались потоки крови. За этим малым, почти исключительно литературным, эпизодом по поводу знамен позволю себе упомянуть уже о совсем маленьком, микроскопическом эпизодике, в котором речь шла также о знамени, но не реальном, а фантастическом – о знамени будущего. Эпизодик этот представляется мне все же интересным, так как в нем обнаруживается та терпимость, которая так характеризовала культурных людей конца XIX в. в отличие от тех каннибальских воззрений, которые теперь становятся ходячей монетой особенно в известных кругах нашей «интеллигенции».

Дело было в том же Париже, и поднял этот вопрос о знамени пишущий эти строки, обращаясь уже не к одному французскому народу, а к народам всей Европы, и не более и не менее как с высоты Эйфелевой башни – excusez du peu [не более того]! Случилось это вот как: в 1889 г. Франция справляла столетнюю годовщину своей великой революции и пригласила на этот праздник народы всего мира. На этом празднике свободы и мира собирались бесчисленные съезды, в том числе и «Французская ассоциация» объявила, что на этот раз ее сессия будет не национальной, а международной. Закончился съезд, как водится, общим банкетом – в ресторане на Эйфелевой башне.

За обедом, как также всегда водится, полились речи. Нас, русских, было очень немного⁷. Видя, что никто не собирается говорить, и не желая, чтобы русская наука блистала отсутствием, я принял на себя эту тяжелую и ответственную повинность. Говорить на международном сборище приходилось, конечно, на международную тему. Начал я с того, что вот у нас под ногами трепещут флаги народов всего мира, а высоко над нашими головами развевается гостеприимно приютивший их – эмблема свободы и единения – славный французский «триколор». Перед этой небывалой картиной «мира всего мира» мысль невольно забегает вперед и воображение рисует картину, как наши, будем надеяться, недалекие потомки соберутся на такую же братскую трапезу и над их головами будет реять другой «триколор». Он будет символом единения и свободы уже не одного народа, а трех рас, соединенных общим союзом мира, – расы галло-романской, англо-германской и младшей из трех – славянской. А закончил я словами:

«Vous me direz que c’est un rêve. Eh bien, oui, Messieurs, ce n’est qu’un reve, et c’est pour cela que j’y crois. Ce n’est qu’en realisant de beaux reves comme celui dont nous sommes ici témoins, ce n’est qu’en réalisant les plus beaux rêves que l’humanite avance!⁸«

Произнося такие слова на такой еще, казалось бы, вулканической почве, как Франция 1889 г., я мог опасаться острых, страстных возражений. Но уже идея мира успела сделать громадные успехи. Галло-германская вражда уже значительно остыла⁹, об англо-германской еще и не было помина, и моя речь была встречена обширной международной аудиторией вполне сочувственно¹⁰. Верный лучшим заветам восемнадцатого, девятнадцатый век близился к концу с твердой уверенностью в торжестве разума и братства народов, и только малолетнему двадцатому, отравленному клерикальным, националистическим и капиталистическим ядом, суждено было явить миру позорную картину атавистического возрождения каннибальства.

Очень хорошо помню, как сидевший против меня бедный Гримо¹¹, один из самых симпатичных и типических представителей истинно образованного, культурного французского республиканца, потянулся через стол, чтобы чокнуться со мною, и сказал:

«У вас, славян, всегда находятся кстати мягкие, примиряющие тона».

Эти приветливые слова пришли мне на память, когда почти через четверть века раздалось на всю Европу истинное славянское авторитетное слово «лучшего и единственного друга России¹²«, когда, нацелив свою пушку на ни в чем не повинных турок, он произнес действительно исторические слова, которые телеграф поспешил разнести по всему миру:

«Я хотел, чтобы этот первый выстрел был моим, потому что знаю, что он зажжет пожар всей Европы».

Время показало, в чем заключалась ошибка моей утопии о Европейской федерации, навеянной общим братанием народов под сенью воспоминаний о великой революции. Нет, не «триколоры», никакие так или иначе комбинированные цвета – эмблемы «государств» или «народностей», нет, не эти слова, «пахнущие кровью», обеспечат единство человечества, дадут мир всему миру. Единство может символизировать только одноцветное знамя, конечно, не белое (Бурбонов или Гогенцоллернов) или желтое¹³ (Габсбургов или Романовых) – символы единения под ярмом одного деспота.

Остается одно красное знамя – знамя единой демократии всего мира, знамя единой армии труда. Несмотря на временные победы над ним «триколора» и других государственных знамен, оно никогда не склонялось перед ними и продолжало свое мирное завоевание всего мира. Вот ряд моих случайных личных встреч с ним, располагающихся в поразительной логической последовательности.

II

В один из моих приездов (уже после 1889 г.) в Париже справлялась какая-то годовщина по Этьену Доле, памятник которому воздвигнут на том самом месте, где этот свободный мыслитель был сожжен на костре всемогущей воинствующей церковью. Но в свободной республике поборники этой церкви не любят, чтобы им напоминали об этих былых ее победах. На всех углах было расклеено распоряжение властей о том, что какие бы то ни было собрания или речи по этому поводу безусловно воспрещаются. Но парижская демократия тем не менее заявила, что к подножию памятника мученику за свободу мысли будут возложены венки. И вот в какой форме состоялось это чествование.

За несколько минут до объявленного срока с двух концов широкой улицы, проходящей мимо памятника, показались с одной стороны красные флаги, с другой – сверкающие на солнце штыки. Обе группы шли навстречу, придерживаясь каждая своей правой стороны, но тактика военной силы была настолько совершенна, что она успела опередить и расположилась развернутым фронтом прямо против памятника на противоположной стороне улицы. Вскоре подошли своей стороной и манифестанты-рабочие с красными флагами и венками из красных иммортелей. Публика очутилась посередине улицы между двумя вражескими лагерями.

Был ли дан приказ «не жалеть патронов», как это случалось в других странах, не знаю, но к тому и не было повода, так как стройные ряды манифестантов молча склонялись перед статуей мученика и клали к его ногам свои красные венки, но недобрый огонек вспыхивал в глазах этих молчаливых людей, когда они обращались в сторону солдат, присутствие которых означало готовность их во имя дисциплины пролить кровь своих братьев, исполняя волю преемников тех людей, которые на этом самом месте милосердно, «без пролития крови», изжарили живьем идейного предка этих свободных людей.

Быть может, у многих и с той и с другой стороны еще не были сведены счеты за Коммуну, воспоминания о которой еще далеко не изгладились из общей памяти. Как бы то ни было, но защитникам «порядка» на этот раз не пришлось забрызгать кровью красное знамя, как при былых победах. Следующая встреча с красным знаменем была у меня в маленьком провинциальном городке Италии. Каждое почти воскресенье, чуть не на рассвете, я вскакивал с постели и подбегал к окну, разбуженный патетическими звуками гимна Гарибальди. Моим глазам представлялась длинная вереница мужчин и женщин с громадной красной бархатной, роскошно расшитой хоругвью и оркестром во главе. Это местные социалисты отправлялись на свою обычную праздничную загородную прогулку. Замечу по адресу тех, кто проповедует, что с красными знаменами исчезнет на земле всякое понимание, всякий культ красоты: вот эти итальянские социалисты в каждый свободный день устремлялись на лоно своей чудной природы, а не забивались в пошлые помещения каких-нибудь кафе-шантанов, кабаре или кинемо, столь близких сердцу высококультурной буржуазии¹⁴.

Особенно припоминается мне одно возвращение социалистов с их прогулки. Перед ними шло несколько полициантов, этих элегантных, франтоватых, итальянских полициантов с их мундиром – фраком покроя директории, наполеоновскими треуголками и безупречно белыми перчатками. Они почтительно расчищали путь перед хоругвью и музыкой, но когда процессия дошла до главной площади, где шел обычный вечерний концерт городского оркестра, они вступили в переговоры с главарями, приглашая их прекратить музыку, «так как выйдет невозможная какофония». И эти люди, ревниво охранявшие свое право ходить по стогнам родного города со всеми воинскими почестями, с музыкой и развевающимися знаменами, эти варвары, с пришествием которых должно погибнуть всякое искусство, беспрекословно сдались перед этим аргументом от эстетики. Только, когда, миновав площадь, они завернули за угол противоположной улицы, раздались с новой силой подмывающие звуки Inno [Гимна Гарибальди].

Помню я красные флаги и в день их собственного всемирного праздника – 1 Мая. Бесконечной лентой извивалась толпа между изящными виллами и роскошными садами аристократически-плутократического Schweizer Viertel’я [Швейцарского квартала]. Мужчины, женщины, дети дружной, веселой толпой с развевающимися красными флагами стекались в обширный сад самой большой в городе пивной, где их ждали местные и приезжие ораторы социалистической партии. Вечером те же толпы в том же стройном порядке направлялись домой, только ребятишки не цеплялись за платья матерей, а засыпали на руках отцов, которые завтра спозаранку примутся за работу после своего отдыха, этого упорной борьбой завоеванного и уже никем не оспариваемого праздника. Не было на этот раз ни готового стрелять по красному знамени войска, не было также и благосклонно расположенной полиции. Народ был один сам с собой, не опасаясь предательского нападения, не нуждаясь и в покровительственной охране. Это было в столице «Красного королевства» [Саксонии. Прим.публикатора] в Дрездене, в центре той Германии, которую принято теперь называть не иначе, как милитаристической и гогенцоллерновской.

Но, заслоняя все эти всплывающие в памяти отрывочные, мелкие картинки, как сон, как светлое видение, выступает картина московской улицы в день того международного, общечеловеческого праздника, в первый раз приобщившего молодую демократическую Россию, к культурным трудовым массам всего мира. Без конца, без начала заполняющий всю ширину улицы человеческий поток, а над ним, залитые ярким солнцем, раздуваемые весенним ветерком, радуя взоры бесконечными переливами того же ликующего алого цвета, – несметные флажки, флаги, знамена, хоругви, только яснее выявлявшие могучее, стройное движение этой сплошной текучей, живущей одной общей разумной волей могучей массы человеческих существ. Тайна свободы чуялась в стихийном единстве этого непреодолимого поступательного движения. Более великого дня, конечно, никогда не переживал наш, да полно, переживал ли и какой другой народ. Его величие для меня подчеркивалось сравнением с только что приведенным рядом прежних встреч с этим красным знаменем. Не видно было, не представлялось даже возможным присутствие враждебной вооруженной силы, готовой в потоках крови заглушить всякое проявление действительной свободы (как в Париже); ни на одну минуту не приходила в голову мысль о необходимости полицейской силы, без которой не сочли бы возможным обойтись и в самых культурных странах при стечении таких значительных народных масс (как это было в Италии); не блистали эти обе силы и своим отсутствием (как в Германии), а главное, не в одних этих отрицательных особенностях заключалось величие этого зрелища, отличавшее его от всех мной ранее виденных.

В первый, быть может, раз избитая фраза, фарисейски повторяемая людьми, больше всего дрожащими при мысли, как бы она не оправдалась в действительности, фраза: современное войско – это сам вооруженный народ, эта фраза явилась наглядным, для кого славным, для кого грозным фактом. Слово братание (fraternisation), от которого бледнели щеки французского буржуа 1848 и 1871 гг. (бледнеют они и у защитников порядка других стран), стало делом, воплотившись в этих сомкнутых рука об руку рядах работников, работниц и солдат. А чтобы не было сомнения в еще более широком общечеловеческом значении этого слова братание, высоко над головами вооруженного народа горели на солнце слова:

«Да здравствует Интернационал»¹⁵, «Мир и братство народов».

В первый еще раз этот праздник свободных демократий совпал у всех народов и знаменовал собой падение еще одной преграды между демократиями всего мира.

Недаром же это братание войска с народом, перешедшее в братание народов, вызвало бешеные вопли ужаса и отчаяния в рядах наших чутких контрреволюционеров. Недаром – именно с этого дня мирного проявления мощи народа и его миролюбия – полились те потоки бешеной слюны, с которыми все тайные враги революции накинулись на ее творцов – рабочих и солдат, развивая свои предательские проекты разгрузки рабочих Петербурга, высылки участвовавших в революции войск и т. д., осуществляя старый, испытанный прием «кроткого царя Давида», когда он, желая завладеть женой Урия, распорядился ссылкой его на фронт¹⁶.

Чтобы завладеть плодами революции, ее врагам нужно прежде всего расправиться с теми, кто своей кровью нам ее осуществил! Вот мирный, победный путь, который за одну человеческую жизнь совершило это «красное знамя» с того момента, когда сентиментальный поэт (история добавляет – по указке далеко не сентиментального банкира Гудшо) отринул его, как напоминающий цвет крови. Нет, красное знамя само никогда не было символом крови. Поборники порядка, защитники церкви и государства не раз топили его в лужах крови, само оно только оборонялось и звало человека неизбежно вперед, к всеобщему миру и свободе. Только одноцветное и именно красное знамя до сих пор знаменовало собой страшное для всех врагов демократии единение демократий всего мира. Не смерть, а жизнь несет с собой это красное знамя, водворение «мира на земле, в человецех благоволения». Но довольно о знаменах, теперь несколько слов о самом красном цвете, о том, что должен он символизировать в природе и в грядущих судьбах человечества.

III

Когда в навеки памятный день 1 Мая 1917 г. я не мог оторвать глаз от картины общего праздника пробуждения весны и возрождения целого народа, в моей голове невольно рождался ряд других привычных мыслей из области совершенно иного порядка явлений, мыслей о значении этого красного цвета в мироздании, в том мировом процессе, который связывает сияние солнца с присутствием жизни на земле.

Полвека тому назад, когда я приступил к своим исследованиям в этой области, физики только заговорили о том, что то, что мы называем светом, только часть лучистой энергии мирового эфира, та малая часть ее, которая одна доступна нашему глазу. Позднее эта идея была поглощена еще более широким обобщением Максуэлевой электромагнитной теории. Ботаникам в свою очередь давно было известно, что растительная жизнь, и прежде всего самый важный ее процесс – питание, зависит от света солнца. А так как свет измеряется его яркостью, им и казалось вполне очевидным, что это явление зависит от его самых ярких лучей – желтых. Но я рассуждал иначе: помимо глаза, говорил я, света как света не существует; возможно ли, логично ли допускать, чтобы объективный процесс, совершающийся в природе, мог зависеть от чисто субъективного свойства света, вне глаза не существующего, – от его яркости? И мне удалось более точными, вполне убедительными опытами доказать, что главную роль в этом процессе играют не самые светлые, самые яркие желтые лучи спектра, а лучи, значительно менее светлые, менее яркие – красные. Затем, естественно, возникал другой вопрос: почему же красные, а не какие иные? И эта зависимость не может быть случайностью, для нее нужно найти логическое объяснение. Самой простой логической связью представлялась мне следующая.

Этот химический процесс, совершающийся в растении под влиянием света, совершается только с значительной затратой лучистой энергии; не будут ли эти красные лучи обладать наибольшей энергией, измеряемой их тепловым эффектом? Высказывая это предположение, я имел против себя всех физиков. Более полувека все физики утверждали, что наибольшей энергией, наибольшим тепловым эффектом обладают не красные, как думал я, а невидимые инфракрасные лучи. Но я стоял на своем и утверждал, что нужны более точные опыты, чтобы разрешить этот вопрос. Произвести такие опыты было уже не мое дело, а дело физиков. Приходилось ждать. Наконец, такие опыты, каких я ожидал, были произведены (знаменитым американским физиком Ланглеем), и мое предсказание вполне оправдалось¹⁷. Таким образом, вначале я имел против себя всех ботаников и всех физиков, но первым пришлось податься немного влево, а вторым немного вправо для того, чтобы оправдалась исходная точка отправления моего исследования. Теперь мы можем смело сказать, что из всех волн лучистой энергии солнца, возмущающих безбрежный океан мирового эфира и проникающих на дно нашей атмосферы, обладают наибольшей энергией, наибольшей работоспособностью¹⁸ именно красные волны, они-то и производят ту химическую работу в растении, благодаря которой возникает возможность жизни на земле.

Простое словесное сопоставление: химическая работа зависит от работоспособности лучей – делает этот вывод самоочевидным. Совсем недавно я попытался пойти еще далее по пути этих обобщений¹⁹. Мы можем сказать, что не только волны красного света обладают наибольшей энергией, работоспособностью, но что красный цвет является выражением, признаком работоспособности, присутствуя и в волнах другого цвета. Известно, что три из гениальнейших физиков XIX в., Юнг, Максуэль и Гельмгольц, пришли к заключению, что в основе всех бесчисленных оттенков цветов лежат даже не семь ньютоновских цветов, а всего три: красный, зеленый и фиолетовый, но никому не удалось указать, каким трем основным объективным свойствам света, световой волны или вообще волнообразного движения можно приписать эти три основных световых ощущения. Не находя для них объяснения, Гельмгольц назвал их просто «тремя переменными». Я указал, что этим трем свойствам можно, выражаясь языком Пуанкаре, дать другие названия – названия, заимствованные из основных механических представлений о волнообразном движении, и таким образом приурочить их к основным трем свойствам звуковой волны. Эти три свойства, во-первых, размах (амплитуда) колебания, соответствующий силе, громкости звука, во-вторых, число, или частота колебаний, соответствующая высоте тона звука, и, в-третьих, воспринимаемость, соответствующая резонансу слухового органа (аппарата Корти).

Красный цвет соответствует амплитуде колебания световой волны, фиолетовый – числу, или частоте колебаний, наконец, зеленый цвет зависит от присутствия в глазу поглощающего аппарата – зрительного пурпура, – недаром физики уже давно сближают оптические явления поглощения света с акустическими явлениями резонанса. И там и здесь для объяснения всей совокупности явлений достаточно двух основных свойств волн – амплитуды и числа колебаний, и одного свойства воспринимающего аппарата – резонанса или поглощения. Не буду останавливаться на преимуществах этого воззрения, дающего простое объяснение для всех главнейших фактов цветного зрения и заменяющего старые, ничего не говорящие слова – красный, фиолетовый, зеленый более понятными для физика словами – амплитуда, тон и резонанс.

Остановлюсь только на выводе относительно красного цвета. Если красный свет, как мы видели, есть выражение, признак работоспособности света, объясняющий его творческую роль в созидании жизни на земле, то красный цвет, выражаясь языком звуков, это самый сильный, самый громкий цвет. Не потому ли он радует наш взор, как мощный звук радует наш слух? Не потому ли, заметим мимоходом и обратно, он приводит в бешенство быков и зубров? Сделаем еще шаг на пути этих сближений, на пути замены старых слов новыми. Русский язык, чуть ли не единственный из языков, сближает свет с другой, еще более неуловимой силой. Если верно, что наука, учение – свет, а их успехи – просвещение, если свет признается символом подобной ему творческой деятельности разума, то не должно ли избрать им тот именно свет, который не символично только, а фактически является выражением работоспособности, творческой силы света, т. е. красный. Если красный цвет является фактическим признаком, выражением работоспособности света в творческом процессе созидания жизни, то не следует ли признать его самой подходящей эмблемой, выражением работоспособности света знания, света науки? И не достойно ли удивления, что, сознав впервые свою творческую силу в процессе строительства будущих судеб человечества, трудовые массы избрали символом этой силы именно тот же красный цвет – красный цвет, в котором выражается работоспособность света в процессе мироздания, процессе созидания жизни?

Цвет, лучше всего символизирующий просветительную силу человеческого разума, цвет, избранный мировой демократией эмблемой своей творческой силы в созидании грядущего общества, да послужит же он навсегда эмблемой единения демократий всего мира и символом единения между силой знания и мощью труда!

IV

Старый, выживший из ума «пасифист», забавляющийся какими-то побасенками, скажут, пожимая плечами, современные реальные политики. В свое оправдание могу только сказать, что вполне постигаю и их точку зрения, как объяснено выше, по закоренелой привычке передаю ее себе несколько иными словами. На днях газеты передали телеграмму такого содержания:

«Русские ценности повысились благодаря слухам о возобновлении русского наступления, которое обеспечило бы финансовую помощь Америки» (ПТА).

Это ли не последнее слово реальной политики? Но что означает оно в переводе с биржевого языка на простой человеческий? Война нормально сопровождается падением кредита воюющего. И это всякому понятно; если человек умышленно разоряется, даже рискует своей жизнью, идет на явную гибель, он теряет доверие людей, его кредит падает. Иное дело, когда он это все проделывает в угоду своему кредитору и по его указке.

Когда американские капиталисты приветствуют войну повышением, вывод может быть только один: она ведется в их интересах. А далее можно сделать такое историческое сопоставление, благо они теперь в моде. В восемнадцатом веке мелкие немецкие владетели торговали своими солдатами, продавая их сотнями или даже тысячами, между прочим, своим ганноверским родственникам – английским Георгам. Царская Россия не жалела миллионов жизней в угоду английским капиталистам²⁰. Россия освободившаяся, как видно из телеграммы, имеет дело уже с капиталистами великой заатлантической демократии. Неужели в этом весь успех? Неужели в этом завоевание нашей славной революции?

Неужели история повторяется, и кровавые Июньские дни являются ответом на славные Февральские²¹, как в 1848 г. во Франции, а наступление 18 июня является ответом на мирное торжество 18 апреля? Неужели наш многострадальный солдат, вынося тягости своих походов, будет утешаться тем, что облегчит этим труды «экспедиции» кредитных билетов; а падая, сраженный смертью, будет уносить с собой отрадную мысль, что поднимает этим кредитный рубль? Да что кредитный рубль? В руках наших бедных, измученных подсчетом своих тысячных процентов капиталистов вскоре появится столь дорогая их сердцу золотая валюта. Только на новых золотых вместо царских изображений и орлов придется поставить два слова – цена крови.

Как биолог, я могу только изумляться, с каким совершенством работает этот капиталистически-государственный международный организм. Физиологи не могли бы привести лучшего примера превращения живой силы (крови) в потенциальную энергию (золото). И как во всяком организме, где совершается круговой процесс, не знаешь, где начало, где конец, что следствие, что причина. В начале войны казалось, будто золото родило кровь, а теперь оказывается, что и кровь может родить золото. Вот какая отдаленная аналогия скрывается в нескольких словах этой телеграммы, которая, конечно, наполнила чувством «народной гордости» сердца всех истинных «патриотов своего отечества».

Пишу я эти строки, а сам невольно повторяю про себя:

«Ах, боже мой, что станет говорить…», нет, читатель, не «княгиня Марья Алексевна», а сам князь Петр Алексеевич [Кропоткин. Прим.публикатора. Sic!].

Ведь это, кажется, он в письме к своему другу (Бурцеву?) первый заклеймил нас позорящей будто бы кличкой «мирников». Да, мы «мирники»; так думаем и имеем храбрость высказывать свои мысли до конца – имейте и вы, наши строгие судьи, храбрость высказывать свои мысли также «до конца». Скажите откровенно:

«Дайте нам перебить еще несколько миллионов людей. Дайте нам обложить еще несколькими сотнями миллиардов живущие и еще не родившиеся поколения. Дайте нам перевести эти миллиарды из сумы трудящихся в золотые мешки миллиардеров или в сундуки их биллионных синдикатов. Дайте нам отучить миллионы честных тружеников от свободного и производительного труда и запрячь их в труд принудительный и служащий исключительно делу истребления. Дайте нам развратить целые поколения привычкой к легкой грабительской наживе. А прежде всего дайте нам безнаказанно лгать и клеветать, ограждая свою ложь благодетельной цензурой и желтой прессой. Дайте нам все это, и тогда придет наше царство – царство золота и лжи, железа и крови@.

А мы, презренные «мирники», будем повторять в ответ старые слова:

«Воспряньте, народы, и подсчитайте своих утеснителей», а подсчитав – вырвите из их рук нагло отнятые у вас священнейшие права ваши: право на жизнь, на труд, на свет и прежде всего на свободу, и тогда водворится на земле истина и разум, производительный труд и честный обмен их плодами».

Я подчеркнул это слово свобода, потому что в моей памяти всплыла не так давно прочтенная, ликующая передовица «Times» по поводу одной речи генерала Робертсона (начальника главного штаба британской армии), в которой он говорит, что Англию можно спасти лишь под условием, чтобы вся английская нация отказалась от того, что до сих пор англичане ценили всего выше, – «от своей воли, от своей свободы».

И еще раз пробуждается подмеченная Пуанкаре повадка ученого – сближать отдаленное. Бесстыдные слова обнаглевшего современного английского генерала, почуявшего в своей безотчетной власти миллионы жизней когда-то свободных английских граждан, вызвали в памяти чуть не сто лет тому назад вырвавшиеся у молодого, еще не развращенного жизнью русского поэта²² страстные, негодующие строфы:

Паситесь, мирные народы,

Вас не пробудит чести клич!

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их – из рода в роды

Ярмо с гремушками²³ да бич.

Перед человечеством стоит все тот же выбор: свободные народы или послушные бичу²⁴ стада. Развернет ли человечество свое славное красное знамя, или исступленным и трусливым врагам «красной тряпки» удастся еще раз волочить его в лужах пролитой ими крови? Раздастся ли победный гимн свободе и миру всего мира, или он потонет в диком вопле поклонников войны:

«Кровушки! кровушки! кровушки! Крови посвежей!²⁵«

Вот в чем вопрос.

Dixi et animam levavi²⁶.

Июнь 1917.

P. S.

Ненормальное состояние нашего печатного дела принуждает журнальную литературу двигаться с значительным запозданием. Конец этой статьи является чем-то отошедшим в далекую глубь истории. Но мне представляется, что все происшедшее с прошлого июня: предательство корниловщины, недостойная комедия Московского совещания и Булыгинского (республиканского?!) совета, два похода главнокомандующих на Петербург, роковым образом вызвавшие неизбежность второй революции, революции против «законного», «преемственного», или, как там еще его величают, временного, правительства, и, наконец, самый ужас междоусобной войны – все это вызвано вероломным (по отношению к своему народу) образом действия нашей дипломатии и, безусловно, преступной, сепаратной (тоже по отношению к своему народу) войной, затеянной 18 июня. 18 июня – вот та роковая черта, где порывается нить первой революции, и невольно с горечью спрашиваешь себя, какую славную законченную роль сыграла бы она в мировой истории, если бы то, что мы с трепетом и надеждой ждем теперь, в декабре, – мирная конференция в Стокгольме – осуществилось бы в мае, как того требовал русский народ.

Было опубликовано в виде отдельной брошюры издательством «Парус» в 1918 г.

И два слова об авторе.

Проф.Тимирязев – физиолог растений, один из немногих русских учёных, лично знакомых с Чарльзом Дарвином, и чуть ли не единственный, кого Дарвин цитирует. Прогрессист, изо всех сил старавшийся преодолеть отсталость нашей страны, в том числе убрать препоны развитию науки и просвещения. В связи с чем из кадета стал большевиком, когда понял, что при капитализме с включённостью в мировую экономику эта цель недостижима – нужны социализм и de-linking. По статьям сборника «Наука и демократия» с 1904 по 1919 г. этот переход чётко прослеживается. О чём хорошо написал Челобитник — за что Октябрьскую революцию должны чтить и настоящие либералы, и вменяемые консерваторы, и патриоты России. Если бы вместо большевиков с присоединившимися к ним радикалами прочей левой — анархистов, левых эсеров, меньшевиков-интернационалистов и пр. лидерство в Русской революции удержали бы правые социалисты с левыми либералами, как в революции Мексиканской, зависимое развитие осталось бы необоримым.

Для справки

В годы жизни автора и вообще в первой половине ХХ века «демократией» называли не то, что вы подумали, а трудящиеся массы – простонародье, демос, плебс, называй как хочешь. И их полную и непосредственную власть, в соответствии с великим линкольновским принципом: власть народа, волей народа и для народа. А их классовых врагов (политических противников) называли цензовыми слоями, чистой публикой и пр. И что называют демократией сейчас в странах первого мира и ставят на в пример и образец – власть не народа, а этих господ.

В сб: Наука и демократия (статьи 1904 – 1919 гг.). Л.: Прибой, 1915.

Примечания