О плюрализме теоретических конструкций

Если бы учёные были идеальными логическими машинами, они лучше всего запоминали бы сильнейшие аргументы и самые достоверные факты «вообще», независимо от того, относятся они к «их» теории или нет. Или если бы приращение научного знания шло «по Попперу», то исследователи лучше помнили бы самые сильные доводы «против» своих теорий и «за» конкурирующие объяснения.

В реальности всё прямо наоборот – исследователи, также как «обычные люди», лучше всего помнят сильные доводы «за» собственную теорию (или против «чужой») и самые слабые – «за» её конкуренток, а «против» своей вообще опускают. То и другое легко объяснимо исходя из теории когнитивного диссонанса Леона Фестингера¹.

Глупый аргумент (и сомнительный факт) в пользу собственной позиции вызывает некоторый диссонанс², ибо заставил сомневаться в её или в мнении, с которым согласен.

Такой же диссонанс создаёт умный аргумент в пользу противоположной позиции, ибо увеличивает уверенность в том, что последняя ближе к истине, чем твоё объяснение, что всегда неприятно и больно. Поэтому «средний человек» старается от диссонанса избавиться: не думать об этих доводах, забыть их или исказить, чтобы для него (и его референтной группы) они выглядели глупо или подло. То же относится к впечатлениям от жизни, от общения с другими людьми и т.п.

Так, накануне повсеместного распространения десегрегации, Эдвард И. Джонс и Рика Колер (1959) провели простой эксперимент в одном из городов юга США. Они выбрали людей, придерживающихся чёткой позиции в вопросе расовой сегрегации – некоторые из участников были «за», некоторые «против», некоторые нейтральны/безразличны. Затем исследователи представляли испытуемым разные аргументы за или против каждой точки зрения: некоторые из них были умные – правдоподобные, другие – откровенно глупые. Вопрос в том, какие аргументы лучше всего запомнились участникам эксперимента (понятно, что всякие «случаи из жизни» интерпретируются как аргумент за или против определённой концепции, из них делается теоретический вывод, по которому в случае надобности реконструируется и сам случай)?

Предположим, испытуемые в опытах Джонса и Колер вели бы себя рационально (=пытались узнать, полезна ли сегрегация «на самом деле»). Тогда следовало ожидать, что они лучше всего запомнят самые правдоподобные аргументы как «за», так и «против» расовой сегрегации и меньше всего обратят внимание на невероятные и глупые доводы, независимо от того, в пользу какой они точки зрения высказаны. Кроме того, зачем запоминать нелепые доводы? Вроде бы наше сознание должно служить инструментом «очистки опыта», отделяющим верные и разумные элементы опыта от ложных/сомнительных, а память — фиксировать очищенное.

На деле происходило нечто противоположное. Воспоминания участников опыта не отличались ни рациональностью, ни функциональностью. Испытуемые помнили самые правдоподобные доводы в защиту собственной позиции, и самые неправдоподобные – в защиту противоположной. См. таблицу.

Доводы	Сторонники сегрегации	Нейтральные	Противники сегрегации
Правдоподобные «за» сегрегацию	38	24	15
Неправдоподобные «за»	20	33	39
Правдоподобные «против»	13	27	39
Неправдоподобные «против»	36	28	3

Цифры в таблице – среднее число единиц для запоминания

Источник: Edward E.Jones & Rica Kohler, 1959. The effects of plausibility on the learning of controversial statements// Journal of Abnormal and Social Psychology. Vol.57. P.311-320.

Дальнейшие исследования памяти дали аналогичные результаты, независимо от того, какие темы затрагиваются – удерживает ли смертная казнь от совершения убийств, есть ли риск заражения СПИДом в гетеросексуальном контакте и пр. Везде обнаруживалось, что «средний человек» искажает внешнюю информацию так, чтобы она соответствовала его предубеждениям, и происходит это через апелляцию к «я помню»³. По этой причине впечатления очевидцев в суде проверяются перекрёстным допросом, чтобы очиститься от неточностей, фантазии и предубеждений.

Учёные систематически противятся новым открытиям

Как пишет один из ведущих приматологов Франс де Ваал в книге «Истоки морали. В поисках человеческого у приматов» (М.: Альпина Нон-Фикшн, 2014. С.145-146):

«…учёные тоже люди, а людям свойственны качества, которые психологи называют «предвзятостью подтверждения» (confirmation biases; Мы обожаем доказательства, подтверждающие наши собственные взгляды) и «предвзятостью несоответствия» (disconfirmation biases; мы отбрасываем доказательства, которые могут поколебать наше мнение)⁴. Тот факт, что учёные систематически противятся новым открытиям, ещё в 1961 г. был описан на страницах журнала Science⁵, редакция которого добавила к названию статьи озорной подзаголовок: «Происхождение этого сопротивления ещё предстоит изучить по религиозным и идеологическим источникам».

В качестве аналогии можно назвать пример с искажением вкуса. Человек так хорошо помнит пищу, которой однажды отравился, что начинает давиться при одной мысли о ней. Подобная реакция очень полезна для выживания, но нарушает догмы бихевиоризма. Бихевиоризм, основанные Б.Скиннером, утверждает, что всякое проведение формируется под воздействием системы поощрений и наказаний, которые работают тем лучше, чем меньше интервал между действием и его последствиями. Так что, когда американский психолог Джон Гарсия сообщил, что крысы отказываются есть отравленную пищу уже после одного-единственного случая отравления, хотя тошнота наступает лишь через несколько часов, ему никто не поверил. Ведущие учёные позаботились о том, чтобы его статья не попала ни в один из основных научных журналов. Автор получал отказ за отказом, и самым позорным из них стало письмо, в котором говорилось, что описываемые им события не более вероятны, чем обнаружение птичьего помёта в часах с кукушкой. Сегодня «эффект Гарсия» признан всеми, но первая реакция на него хорошо показывает, как сильно учёные ненавидят неожиданности.

У меня в жизни тоже был аналогичный случай. Произошло это в середине 1970-х, и речь шла о том, что шимпанзе после драки, мирясь, целуют и обнимают своих противников. На сегодняшний день стратегии примирения наблюдаются у многих приматов, но тогда одной из моих студенток потребовалось защищать результаты этого исследования перед комиссией психологов, и чего она только не наслушалась. Мы наивно полагали, что эти психологи, прежде работавшие только с крысами, не могут основательно рассуждать о приматах, однако учёные твёрдо стояли на своём и утверждали, что примирение у животных невозможно. Это противоречило их взглядам, ведь зоопсихология [тогда] полностью исключала из рассмотрения эмоции, социальные отношения и вообще всё, что делает животных интересными. Я попытался переубедить их, пригласив в зоопарк, где работал; там они могли бы увидеть своими глазами, что делают шимпанзе после драки. Однако на это предложение последовал поразительный ответ: «Какой смысл смотреть на реальных животных? Нам проще оставаться объективными без этого постороннего влияния».

Коллективизм (про)движения к истине

Иными словами, у человека всегда в голове есть идеи, «как мир устроен»; когда он сталкивается с новыми событиями или идеями, в первую очередь интересуется не тем, что «на самом деле», но пробует избежать диссонанса. Люди, старающиеся это сделать и сохранить самоуважение, настолько поглощены тем, чтобы убеждаться в собственной правоте снова и снова, что ведут себя иррационально и неадекватно, в первую очередь из-за автоматического искажения памяти о внешних событиях в сторону подтверждения своих представлений.

Поэтому исследователи, будучи живыми существами, а не логическими машинами, склонны некритически воспринимать информацию, соответствующую их концепции⁶, но гиперкритически – информацию, входящую с нею в клинч. Эта картина не меняется, даже когда первая явно недостоверна, а вторая – наоборот. По той же причине самые недостоверные из воспоминаний – автобиографические; люди нечувствительно для себя переписывают «случившееся тогда» под идеологию текущего момента⁷.

Как замечал известный биохимик Альберт Сент-Дьерди, человеческий мозг приспособлен для выживания, а не познания истины, почему склонен принимать за неё то, что является просто преимуществом. Накопление знания ведёт к последовательному движению «от преимущества к истине», а не, скажем, к новым полезным фикциям, потому, что наука коллективистична по своему методу, а не только по форме организации.

Исходя из этого, классик социологии науки Р. Мертон сформулировал её официальные нормы — «универсализм», «незаинтересованность», «коммунизм» и «организованный скептицизм». «Коммунизм» значит здесь коллективность в производстве знания и, главное, равенство во внутринаучной коммуникации. Как в рулетке не увеличивается шанс  в следующий раз остановиться на красном, если она до этого 17 раз останавливалась на чёрном, так при обсуждении каждого следующего научного результата или теории правота зависит лишь от качества аргументации, представленной именно по этому поводу, не от большей или меньшей успешности (цитируемости, влиятельности) прошлых исследований.

Хотя эмпирические данные или идеи «производятся» отдельными исследователями, свой окончательный вид они получают лишь после обсуждения в сообществе, когда комментарии, критика или поддержка коллег существенно меняют их содержание, область определения или область значений. Даже данные; ибо только подобное обсуждение позволяет понять, что именно «увидели». Лишь после раундов комментирования и критики «добытое» и «произведённое» (непосредственные данные, эмпирические зависимости, модели и пр. теоретические конструкции) становятся знанием, до этого же они были мнением, более или менее обоснованным.

Следовательно, только научный метод превращает столкновение идей во благо – рост научного знания: однако это «делает» сообщество в целом, а не отдельные учёные. Комментирование и критика идей (результатов) друг друга отбрасывает теории вовсе негодные, а самые годные развивает до максимальной совместности с новыми фактами. Соответственно, научное знание, как его преподносят в учебниках – продукт коллективного труда сообщества, не гения отдельных лиц, пусть даже «лучших» на сегодня по наукометрическим и иным показателям⁸.

Преимущества множественности объяснений

Следовательно, как бы ни были «популярны» и «общеприняты» на сегодня теории, развиваемые сообществом — это не знание, а всё более совершенные способы добычи того, что станет знанием завтра (после обсуждения, комментирования и правок, как описано выше), вроде ножа и вилки для поедания бифштексов. Отсюда следует плюрализм теоретических конструкций как инструментов анализа реальности, с понятными познавательными преимуществами. См. знаменитый диалог из «Имени розы» Умберто Эко:

«- Значит, при решении вопросов вы не приходите к единственному верному ответу?

- Адсон, — сказал Вильгельм, — если бы я к нему приходил, я давно бы уже преподавал богословие в Париже.

- В Париже всегда находят правильный ответ?

- Никогда, — сказал Вильгельм. — Но крепко держатся за свои ошибки.

- А вы, — настаивал я с юношеским упрямством, — разве не совершаете ошибок?

- Сплошь и рядом, — отвечал он. — Однако стараюсь, чтоб их было сразу несколько, иначе становишься рабом одной-единственной».

Поэтому плюрализм рабочих гипотез исключительно важен при отборе наилучших теорий, объясняющих наблюдаемое поведение сложных систем⁹. Во-первых, он позволяет справиться с обычной для них контринтуитивностью и нелинейным характером роста/развития, обманывающими впечатление наблюдателя «на раз» (даже эксперта¹⁰). Во-вторых, держа в голове два или более конкурирующих объяснений, мы имеем несколько независимых критериев оценки для проверки «на вшивость» нашего общего построения «что происходит».

Как известно, наилучшая теория — это более перспективная для теоретического развития на длинных временных интервалах, пусть даже сперва обладающая меньшими предикторными возможностями сравнительно с прочими. Согласно эволюционной эпистемологии, это минимизирует риск вытеснения данной теории её конкурентами (за которым идёт радикальное преобразование всех исследовательских практик данной дисциплины — то, что Кун называл «научной революцией»). Для этого объяснение, из которого вырастает теория, с самого начала должно лучше удовлетворять разнородным категориям фактов, чем конкурирующие (обычно «более однобокие», с большей объяснительной силой для одной какой-нибудь группы фактов).

Поэтому объяснение, условно говоря, по 10% дисперсии в каждой из качественно различных групп наблюдений, вероятней разовьётся в хорошую теорию, чем объяснение 50% лишь для одной, с отведением необходимости объяснять прочие соображениями ad hoc.

Таким образом, выбор наиболее подходящего объяснения для исследуемой реальности подобен складыванию головоломки из кусочков, исходно разрозненных и «запрятанных кто куда»: надо задействовать их все, вопреки «любви» к первоначальным теориям, побуждающей «прятать подальше» неудобные «кусочки». Придя к некоторой первичной ясности, «что происходит», мы дальше используем её как праймер для «наращивания состоятельности» обоих конкурирующих построений, развивая их в соответствии с внутренней логикой каждого.

Далее цикл, совершенствующий каждое из них, повторяется и т.д. Так постепенными итерациями, «лесенкой», наша интерпретация «что происходит» делается всё точнее, и в смысле описания, и в смысле прогнозов. В том же самом процессе развития разница в состоятельности конкурирующих объяснений а) постепенно обнаруживается и б) усиливается новыми наблюдениями до уровня, позволяющего выбрать наилучшее¹¹.

Другой важный момент при подобном анализе для предотвращения wishful thinking — начинать приложение объяснительных схем к фактам опыта надо не со «своих» и любимых, а с конкурирующих. См. ещё Эко:

«Невозможно влюбиться вдруг. А в периоды, когда влюбление назревает, нужно очень внимательно глядеть под ноги, куда ступаешь, чтобы не влюбиться в совсем уж не то»

(«Маятник Фуко»).

Примечания