«Собачье сердце», или кое-что о фашизации сознания

Print PDF
 

Александр Дюков

Произведения М.А. Булгакова в настоящее время настолько хорошо изучены, что представляется весьма проблематичным сказать что-нибудь новое. Так кажется на первый взгляд, однако при внимательном рассмотрении мы можем увидеть, что подавляющее большинство статей о творчестве писателя носит ярко выраженный идеологический характер. Пожалуй, особенно этот идеологический характер понимания характерен для повести «Собачье сердце».

«Повесть «Собачье сердце» отличается предельно ясной авторской идеей, — пишет Виктор Лосев. – Коротко ее можно сформулировать так: свершившаяся в России революция явилась не результатом естественного социально-экономического развития общества, а безответственным и преждевременным экспериментом; а посему необходимо страну возвратить, по возможности, в ее прежнее состояние».[1]

Это писалось в перестроечные годы, поэтому простим литературоведу мысль о том, что революция может явиться «результатом естественного социально-экономического развития общества», главное здесь другое: «вернуть в прежнее состояние». Остальное – для приличия. Эти приличия не сдерживают уже Всеволода Ревича:

«Анализ в «Собачьем сердце» проведен не только художественный, но, если угодно – и классовый. Деклассированные пролетарии, которым в окружающей жизни ничего не дорого, не свято, с патологической злобой уничтожали себе подобных… Прохвоста удалось вернуть в естественное для него четвероногое состояние».

Кому как, а мне от такой ненависти к собственным предкам становится не по себе. Не знаю, как предки Лосева и Ревича, а мои до революции были безземельными крестьянами, жили на 16 рублей в месяц ввосьмером, и если бы не революция, не было бы у меня в роду не военных, ни режиссеров, ни журналистов, ни вообще людей с высшим образованием. Возможно, моего рода вовсе бы и не было.

Возвратить в естественное четвероногое состояние! Если перед нами не социальный расизм в самой явной и откровенной форме, то что тогда социальный расизм?

Весь вопрос заключается в том, навязано ли это толкование булгаковской повести насильственно или является действительно отражением заложенных в ней идей. Вопрос этот, конечно, носит характер чистого любопытства; в настоящее время прочтение повести a-la Ревич является каноническим. Не последнюю роль в этом сыграл знаменитый (и замечательно сделанный) фильм В. Бортко – смотреть в экран легче, чем читать и думать. Но все же давайте почитаем и подумаем.

Писалась повесть, как известно, в 1925 году. Это НЭП, по выражению Ленина – «вынужденное отступление». Послевоенный быт уже устоялся, жизнь более или менее наладилась. Конечно, три года мировой войны, а потом четыре года войны гражданской даром не прошли – голодно и холодно в Москве зимой. Строчки хрестоматийные:

«Иная машинисточка получает по девятому разряду четыре с половиной червонца… Прибежит машинисточка, ведь за 4,5 червонца в «Бар» не пойдешь… Дрожит, морщится, а лопает. Подумать только: 40 копеек из двух блюд, а они оба этих блюда и пятиалтынного не стоят, потому что остальные 25 копеек заведующий хозяйством уворовал». Уворовал с идеологическим объяснением: «Теперь пришло мое времечко. Я теперь председатель, и сколько не накраду – все, все на женское тело, на раковые шейки, на Абрау-Дюрсо! Потому что наголодался я в молодости достаточно, а загробной жизни не существует». НЭП…

И вот в этом хаосе и разрухе читателю является профессор Преображенский.

«Этот ест обильно и не ворует, этот не станет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт». Профессор в шубе «на черно-бурой лисе с синеватой искрой», на холодном ветру улиц гигантскими буквами взметается его реклама: «Возможно ли омоложение?»

[см. откуда исходили надежды, эксплуатировавшихся Преображенским; Булгаков как-то так угадал «дать» ему направление, так и не превратившееся в область научной медицины; сегодня мы знаем, что это и невозможно биологически]

Островок стабильности и благополучия в море советской действительности послевоенных лет. Чисто психологически к нему нельзя не испытать симпатии: вот человек, у которого все хорошо. И конечно, квартира.

«Я один живу и работаю в семи комнатах, — ответил Филипп Филиппович. – И желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку… У меня приемная, заметьте, она же библиотека, столовая, мой кабинет – три. Смотровая – четыре. Операционная – пять. Моя спальня – шесть и комната прислуги – семь. В общем, мне не хватает…»

Каким бальзамом падало на сердце перестроечного интеллигента эти слова. Вот чего, оказывается, лишил его проклятый советский строй – семикомнатной квартиры работника умственного труда. А у Преображенского эту квартиру еще только хотят отобрать – и читатель искренне поддерживал профессора в борьбе против домкома. Когда домкомовцы с позором покидают квартиру профессора, «пес встал на задние лапы и сотворил перед Филиппом Филипповичем какой-то намаз»; такой же намаз творили многочисленные читатели повести.

Однако, если взглянуть на повесть без предвзятости, то мы увидим, мягко говоря малоприличную картину. Благосостояние Преображенского базируется не на какой-нибудь научной или производительной деятельности; он не буржуй Саблин и не сахарозаводчик Полозов. Он обслуживает тех самых людей, которые неожиданно пришли к власти и решили, что пришло их время. Вспомним:  «сколько не накраду – все, все на женское тело, на раковые шейки, на Абрау-Дюрсо». Это аспект экономический. А Преображенский на украденные деньги обеспечивает высоким чиновникам физиологический аспект. Это не производительная деятельность, это – паразитирование на воровстве новой власти. «Похабная квартирка, — думал пес, — но до чего хорошо!»

Это простое соображение почему-то никому не приходило в голову; и когда профессор Преображенский с перекосившимся лицом («лицо Филиппа Филипповича перекосилось так, что тяпнутый открыл рот») произносит свою знаменитую речь о разрухе, — никому почему-то и в голову не приходит сказать: «Вы и убили-с». Потому что милейший Преображенский по сути является соучастником целого ряда финансовых преступлений, из-за которых, в частности, в столовой людей кормят тухлой солониной. «Он бы прямо на митингах мог деньги зарабатывать, — мутно мечтал пес, — первоклассный деляга. Впрочем, у него и так, по-видимому, денег куры не клюют…»

Представим, как должны были глядеть на профессора коммунисты из профкома; как бы не относится к Швондеру, нельзя не признать его искренность. Да, именно так: «Мы, управление дома, — с ненавистью заговорил Швондер…» Ненависть, надо сказать, обоснованная. И знаменитое: «а вы не любите пролетариат» — лишь жесткая констатация факта. Швондер оказался человеком мстительным и жестоким, он сполна отмстил профессору за унижение, которому тот его подвергнул. Надо признать, что председатель домкома – весьма несимпатичная личность; в жизни от таких стоит держаться подальше.

[Швондер не зря «несимпатичен» автору-охранителю, для которого революция тождественна «смуте» (правда, способного оценить прогрессивность рождённого ею общества и государства, живших, пока жив был дух революции). И ненавистен автору, открыто симпатизировавшему белых; понимая историческую неизбежность победы Соввласти не только в войне, но и в науке с культурой, он хотел оспорить хотя второе такими памфлетами.

Однако же без таких Швондеров простолюдины так бы и находились «в естественном состоянии»; что их удалось в него вернуть в 1989-91 гг., во многом определялось тем, что сталинский режим систематически губил «швондеров», ставших учёными, инженерами, директорами, краскомами и «красными профессорами». Почему следующее поколение советской интеллигенции воспитывали не они, а приспособленцы из «бывших», занявшие места выбитых].

Конечно, профессор – не откровенный «деляга»; много позже, доведенный Шариковым, он признается:

«Я заботился о совсем другом, об евгенике, об улучшении человеческой породы. И вот на омоложение нарвался! Неужели вы думаете, что я из-за денег произвожу их? Я ведь все-таки ученый…»

Слово «евгеника» заставляет насторожиться; естественно, в фильме Бортко оно не упоминается. Как и следующий пассаж Преображенского: «Человечество… в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар». Перед нами — обоснование фашизма, только не расового, а социального. Есть гении, а есть масса всякой мрази. Мразь — большинство.

Когда драматург В. Розов высказал мысль о том, что Преображенский виноват в появлении шариковых, эта идея была охарактеризована Всеволодом Ревичем как «своеобразная» и «шокирующая». Было даже заявлено, что это противоречит фактам повести и замыслу Булгакова.

Неужели Всеволод Ревич не читал, например, вот этого?

«Пес здесь возненавидел больше всего тяпнутого и больше всего за его сегодняшние глаза… Они были настороженные, фальшивые, и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление…

- Спит? – спросил Филипп Филиппович.

- Хорошо спит.

Зубы Филиппа Филипповича сжались, глазки приобрели остренький колючий блеск, и, взмахнув ножичком, он метко и длинно протянул по животу Шарика рану. Кожа тотчас разошлась, и из нее брызнула кровь в разные стороны. Борменталь набросился хищно, стал комьями ваты давить Ширикову рану… Филипп Филиппович полоснул второй раз, и тело Шарика вдвоем стали разрывать крючьями, ножницами, какими-то скобками… Филипп Филиппович вертел ножом в теле, потом крикнул: «Ножницы!»… Затем оба заволновались, как убийцы, которые спешат.

- Нож! – крикнул Филипп Филиппович.

Нож вскочил ему в руки как бы сам собой, после чего лицо Филиппа Филипповича стало страшным… Филипп Филиппович был положительно страшен. Сипение вырывалось из его носа, зубы открылись до десен. Он ободрал оболочки мозга и пошел куда-то вглубь…» Три страницы, которые невозможно читать без содрогания, позиция автора ясна абсолютно – но нет, Виктор Лосев, упорно ставит слово «злодеи» в кавычки. И, вслед за Борменталем, все повторяют: «Не имеет равных в Европе… Ей-богу!»

Да уж, второго такого трудно найти.

Подойдем к делу с другой стороны. Человек подобрал с улицы пса, кормил его, ухаживал за ним – а когда подошло время, хладнокровно убил. Вся русская литература, вся отечественная духовная традиция, все рассуждения о том, что «мы в ответе за тех, кого приручили» – побоку. Когда потом чудом выживший Шариков косноязычно говорит:

«Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются! Я, может, своего разрешения на операцию не давал. А равно и мои родные. Я иск, может, имею право предъявить!» – он прав как с точки зрения чисто человеческой, так и с юридической.

Однако не Преображенский, ни литературоведы этой правоты не ощущают. Откровенно говоря, результат эксперимента профессора Преображенского симпатичен мне не более, чем сам профессор. Все отрицательные характеристики Шарикова, все его «отнять и поделить» – отвратительны. Проблема, однако, заключается в другом.

«Вы стоите на самой низшей ступени развития, — перекричал Филипп Филиппович, — вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные… Ну вот-с, — гремел Филипп Филиппович,  — зарубите себе на носу… что вам надо молчать и слушать, что вам говорят! Учиться и стараться стать хоть сколько-нибудь приемлемым членом социального общества!» Воспитание, возможно, сделало бы из Шарикова «хоть сколько-нибудь приемлемого члена социального общества»; этого шанса, однако, ему не предоставили.

Сам Преображенский, поняв, в какую ситуацию он попал, заметно мучается. Он «московский студент, а не Шариков», воспитан в старое время и свою ответственность за созданное им существо отлично понимает, чем и терзается. Совершить убийство для Преображенского — тяжелый груз на совесть, несмотря на все его мировоззрение. Но у него есть ученик.

Борменталь — человек уже другой эпохи. В годы Смуты он испытал многое: «Филипп Филиппович, — прочувствованно воскликнул он, — я никогда не забуду, как я полуголодным студентом явился к вам и вы приютили меня на кафедре». И теперь Борменталь четко знает, что надо делать, и никакие старорежимные ограничения для него не существуют: «Ведь в конце концов это ваше собственное экспериментальное существо». Наконец, Борменталь вооружен той самой профашистской идеологией, которую (возможно бессознательно) формулирует Преображенский — и истово верит ей. «Вы великий ученый, вот что, — молвил Борменталь, глотая коньяк. Глаза у него налились кровью». И, главное, он готов воплотить эти идеи в жизнь.

«Филипп Филиппович в ужасе метался от шкафа к кушетке. На ней, распростертый и хрипящий, лежал заведующий подотделом отчистки, а на груди у него помещался хирург Борменталь и душил его беленькой малой подушкой». Это повторное убийство (именно как убийство характеризует Булгаков обратное превращение Шарикова в собаку) оправдывается литературоведами; даже педантичная Мариэтта Чудакова считает, что «у доктора нет иной возможности выключить Шарикова из социальной жизни, куда он сам его невольно включил, начав эксперимент над природой человека».

И вот результат:

«Серые гармонии труб грели. Шторы скрыли густую пречистенскую ночь с ее одинокую звездою. Высшее существо, важный песий благотворитель сидел в кресле, а пес Шарик, привалившись, лежал на ковре у кожаного дивана… Пес видел страшные дела. Руки в скользких перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги. Упорный человек, настойчивый, все чего-то добивался в них, рассматривал и пел:

- “К берегам священным Нила…»

Образы профессора Преображенского и доктора Борменталя, встающие перед непредвзятым читателем – образы идеолога и практика идей сверхчеловека. Образы, для традиционного российского менталитета омерзительные даже больше, чем мерзопакостный Швондер и «пролетарий» Шариков. Они – всего-навсего носители хаоса, в который погрузилась страна. Преображенский и Борменталь – носители новой антицивилизационной идеи сверхчеловека. Идеи, в основе своей фашистской.

Дело, однако, даже не в этом. Современные литературоведы с завидным единодушием считают, что основная идея повести – идея о необходимости возвратить страну и народ в «первобытное состояние». Мне совсем не кажется, что это – основная идея произведения Булгакова; однако то, что она в повести все-таки присутствует – несомненно. И меня волнует другое – действительно ли эта идея в послевоенной Советской России, как нам пытаются внушить, слышалась явно и отчетливо?

Потому, что если эта идея мелькает у отдельного человека, испуганного наступившим хаосом – это одно, а если она становится символом веры какой-либо группы и начинает целенаправленно воспроизводиться – это совсем другое. Мы видели, как в конце 80-х гг. ХХ века идея о том, что народу – место у ног высшего существа (если цитировать Булгакова; преступники это выражают куда менее изящно) овладела немалой частью творческой интеллигенцией; вполне ясно, что от людей, так ненавидящих своих соотечественников, следует держаться подальше. Их сознание фашизировано. Но имело ли что-нибудь подобное место в 20-х гг. – пусть даже среди проигравших «белых»? Было ли фашизировано их сознание?

Я нашел ответ в статье В.И. Лосева. Ибо Булгаков писал свое «Собачье сердце», когда среди белой эмиграции «все громче раздавались разговоры о новом белом походе», и это казалось вполне возможным. «Булгаков решил, — пишет Лосев, — что наступил момент, когда он может выдвинуть свои позиции вперед» — по-видимому, для того, чтобы было что, предъявить новой, «белой» власти, когда она установиться.

Поэтому я знаю, что сознание тех «белых», которые толковали о новом походе, было фашизировано (недаром столь многие белогвардейцы в Великой войне оказались в одном строю с гитлеровцами). Булгаков отразил эту фашизацию сознания в «Собачьем сердце» со всей мощью своего таланта — и исключительно по конъюнктурным (идеологическим) причинам критики прошли мимо этой картины, картины неприятной, но заставляющейся задуматься.

Задуматься над вопросом, что ожидало бы нашу страну, если бы «белые» смогли вернуться. Имели бы силу вернуться. Установившийся режим не был бы похож на фашизм итальянского или германского типа — и в Италии, и в Германии это была попытка решения общенациональных проблем за счет внешней экспансии. В «белой России» же установился бы режим, направленный на жестокое подавление дерзнувшего однажды восстать быдла. Была бы исключена всякая возможность получения большинством населения образования, ибо образование — только для высших слоев. Было бы исключена всякая возможность народа изъявлять свою волю — ибо «масса всякой мрази» не имеет никаких прав. И, конечно же, репрессивный аппарат, на котором только и могла держаться такая система внутренне ориентированного социального фашизма, превзошел бы всякие представления.

Такой режим продержался бы недолго — но был бы предельно кровав.

Поэтому прежде чем славить «белых рыцарей» и сожалеть о победе «красной мрази», вспомните, кто были ваши предки, и представьте, кем бы вы были сейчас, если бы история пошла бы другим путем.

Декабрь .

[1] «Собачье сердце» и статья В.И. Лосева цитируются по изданию: Булгаков М.А. Из лучших произведений / Предисл. и коммент. В. Лосева. М.: ИЗОФАКС, 1993; статья М.О. Чудаковой по изданию: Булгаков М.А Две повести, две пьесы / Послесл. М.О. Чудаковой. М.: Наука, 1991; работа В.И. Ревича по: Ревич В.А. Перекресток утопий: Судьбы фантастики на фоне судеб страны. М.: Ин-т востоковедения РАН, 1998.

Оригинал

P.S. Эта идея – что место народа у ног высшего существа, — и победила де факто в мае 1989 года, а де юре 23 августа 1991 года. Отсюда союз «демократической интеллигенции» с фарцовщиками и криминалитетом, подготавливавшийся постепенно в 70-80-е годы. Те и другие были либеральны, те и другие одинаково смотрели на народ и т.д.

Причём эта идея присуща «чистой публике» везде и всегда, а не только в России. 24-29 мая — скорбная дата «кровавой майской недели» 1871 года, показавшей истинное лицо либерализма и капитала.  Подавляя Коммуну, тьеровская  солдатня убила около 35000 парижан за неделю — намного больше,  чем было казнено за год якобинской диктатуры. Убийцами и мучителями в равной мере были гражданские лица из цензовых классов — хорошо одетые буржуа и буржуазки били связанных пленных, выкалывали зонтиками глаза и т.п.

Источник wsf1917