Насилие как коммуникация, и связь с угнетением

Давид Гребер

«Акты насилия могут быть — действительно, часто так и есть — актами коммуникации. Но то же самое можно сказать о любой другой форме человеческой активности. Что меня поражает, так это важность того, что насилие — это, возможно, единственная форма человеческой активности, посредством которой можно воздействовать на других, не будучи коммуникабельным. Скажу точнее: насилие — это, возможно, единственный способ, предоставляющий возможность одному человеку заставить другого вести себя предсказуемо, при этом понимать этого человека не требуется. Почти любой другой способ повлиять на поведение людей предполагает, что нужно иметь представление о том, кем они себя считают, чего они хотят от этой ситуации и.т.д. Ударьте их по голове посильнее — и всё это станет неважным.

[А коли неважным — можно (и прагматически полезно) воспринимать других людей машинообразно, как инструмент или функцию: именно это считал критерием несвободы Джон Дьюи, чем таких отношений меньше и вклад их ниже, по сравнению с общением на равных, тем свободней социум. Это — одно из мощнейших средств расчеловечивания, обслуживающего угнетение: если вдруг неожиданно угнетённый проявит человеческие чувства или, храни Аллах, потребует естественной для всех людей человеческой взаимности и взаимодействия на равных (см. опять же критерий Дьюи), это вызовет вполне искреннее удивление, негодование, а потом — приложение сил, чтобы вернуть ситуацию в прежнее «машинообразное» и «беспроблемное» русло. В развитых капстранах это одновременно отличает отношение хозяев к работникам и мужчин к женщинам, в т.ч. в «левой среде», сравните текст и комменты. Всё как писал Энгельс 150 лет назад: из всех форм угнетения по важности существующая религия и существующие формы брака идут сразу после господства капитала и власти денег. Поскольку капитализм продолжается, и это не поменялось. Прим.публикатора]

Разумеется, следствия избиения могут быть довольно ограниченными. Но они достаточно реальны, и факт остаётся фактом, что никакая другая форма воздействия не может возыметь подобного действия без некоторых общих интересов или взаимопонимания. Более того, даже попытки влиять на других угрозой насилия, что определённо требует некоторого уровня общего толкования (по крайней мере, другая сторона должна понимать, что ей угрожают и чего от неё требуют), требует намного меньше усилий, чем любое другое воздействие. Большинство человеческих отношений, особенно длительных, например, между старыми друзьями или закадычными врагами, чрезвычайно сложны, бесконечно наполнены опытом и смыслом. Они требуют непрерывной и часто искусной интерпретации; все вовлечённые в коммуникацию должны прилагать постоянные усилия, чтобы представить себе точку зрения другого человека.

Угроза физической расправой позволяет всего этого избежать. Это создаёт намного более схематичные отношения, например:

«Переступишь через эту линию — получишь пулю в лоб, а нет — так мне реально наплевать на то, кто ты и чего ты хочешь».

Именно поэтому насилие так часто используют глупые люди: можно сказать, это их козырь, поскольку насилие — это такая форма тупости, на которую тяжело ответить разумно.

Однако здесь нужно сделать одну оговорку. Чем более равны стороны в своей способности применить насилие, тем в меньшей степени справедливы вышеупомянутые доводы. Если способность к применению насилия примерно одинакова, имеет смысл узнать как можно больше о своём оппоненте. Военный командир, скорее всего, постарается понять ход мысли своего противника. Только когда одна сторона имеет значительное преимущество в способности нанести физический ущерб другой, эта необходимость отпадает. Конечно, когда одна сторона имеет значительное преимущество, она вряд ли сразу станет на самом деле стрелять, бить или взрывать людей. Угрозы обычно более чем достаточно. Это порождает любопытные последствия. Это значит, что наиболее выразительное свойство насилия — способность навязывать очень простые общественные отношения, не требующие воображения, — чаще всего проявляется в ситуациях, где настоящее физическое насилие маловероятно.

Здесь мы можем поговорить о структурном насилии: систематическое неравенство, подкрепляемое угрозой применения силы, можно рассматривать как форму насилия. Системы структурного насилия неизменно создают искажённые структуры воображаемого отождествления с другими. Не то чтобы люди перестают интерпретировать. Общество просто не смогло бы без этого существовать. Скорее, огромная ноша этого труда перекладывается на плечи жертв неравенства.

Давайте начнём с домашнего хозяйства. Распространённый штамп комедийных сериалов 50-х в Америке [годы акмэ в области неравенства полов вместе с представлением женщин «совершенно другими»] — шутки о том, что женщин невозможно понять. Эти шутки, конечно же, всегда исходили от мужчин. Женская логика всегда считалась инопланетной и неподвластной пониманию. Одновременно ни у кого не было и мысли, что женщинам тяжело понять мужчин. Потому что у женщин не было возможности не понимать мужчин: это был расцвет американской патриархальной семьи, и женщинам, которые не имели доступа к получению дохода или к ресурсам, приходилось тратить большую часть своего времени и усилий на понимание того, что было важным для мужчин. На самом деле такая риторика о тайнах женского рода — это неотъемлемая черта патриархальной семьи, структуры, которую на самом деле можно считать формой структурного насилия, поскольку власть мужчины над женщиной в такой семье, как отмечали феминистки всех времён, всецело поддерживается, часто скрыто и косвенно, разными видами принуждения. Но несколько поколений женщин-писателей — на ум сразу приходит Вирджиния Вулф — запечатлели и другую сторону медали: бесконечную работу женщины по поддержанию и адаптации эго ничего не замечающих мужчин, что требует бесконечной работы по мысленному отождествлению себя с другими и того, что я назвал интерпретационным трудом. Это переносится на все уровни.

Женщины всегда представляют, как выглядит мир с точки зрения мужчин. Мужчины практически никогда не платят той же монетой. В этом предположительно и есть причина того, почему в обществах, где присутствует гендерное разделение труда (то есть в большинстве обществ), женщины знают всё о том, что делают мужчины в течение дня, а мужчины почти не имеют представления о том, чем заняты женщины. Когда им приходится представить точку зрения женщины, многие в ужасе дают задний ход. В США один из распространённых приёмов на уроках по творческой письменной речи — это попросить студентов написать эссе, представляя, что они сменили пол, и описать, каково это — пожить один день в качестве представителя противоположного пола. Результаты почти всегда одинаковы: все девушки пишут длинные и детальные работы, показывая, что они провели много времени, размышляя об этом, — около половины парней отказываются писать эссе в принципе. Почти неизбежно они выражают негодование по поводу того, что им приходится представлять, как это — быть женщиной.

Можно привести множество подобных примеров. Когда что-то случается на кухне ресторана и появляется начальник, чтобы разобраться, в чём дело, он вряд ли будет обращать внимание на работников, старающихся объяснить своё видение ситуации. Скорее всего, он прикажет им заткнуться и просто произвольно примет решение на основании того, что он считает правильным:

«Ты новичок, ты сделал ошибку. Если это ещё раз повторится, ты уволен». [То же всё время случается в армии]

Только тем, кто не имеет права увольнять произвольно, приходится разбираться, что произошло на самом деле. Что происходит на самом низком и интимном уровне, то происходит на уровне общества в целом. Довольно любопытно, что Адам Смит в своей работе «Теория нравственных чувств», написанной в 1759 г., впервые заметил то, что сегодня называется «притуплением чувства сострадания». Он подметил, что люди имеют естественную склонность не только отождествлять себя с другими в воображении, но также вследствие этого чувствовать радость и горе других.

[А если они «совершенно иные», «другой природы» — не чувствовать; зеркальные нейроны, обслуживающие эту склонность, работают в первую очередь в «кругах равных«, идея «другой природы» у женщин, рабочих, бедняков их гарантированно выключает. И наоборот: интерпретация межгрупповых различий как индивидуальных включает, одновременно ослабляя racial bias и прочие bias, диффамирующие «низшую» категорию, которые закрепляют неравенство.

Самый сильный теоретический довод «за» угнетение — «они» «совершенно иной природы»

Так,

«Авраам Линкольн был расистом; он считал, что физическая разница между белыми и неграми столь велика, что она исключает возможность политического равноправия или социального равенства. Тем не менее, в дебатах со Стивеном Дагласом он утверждал, что несмотря на это, негры должны быть гражданами США и имеют право на «жизнь, свободу, и стремление к счастью», и что рабство является злом».

Линкольн писал в своих записках:

«Если А. может доказать, сколь угодно убедительно, что он имеет право поработить Б., то почему Б. не может использовать те же аргументы и доказать, что он имеет право поработить А.? Пускай А. белый, а Б. черный. Значит ли это, что люди с кожей светлее имеют право порабощать людей с кожей темнее? Пускай утверждающий это будет готов к порабощению первым встречным, у которого кожа светлее, чем у него. Или речь идет не о цвете кожи буквально, а о том, что белые умственно превосходят черных, и поэтому имеют право их порабощать? Пускай утверждающий это будет готов к порабощению первым встречным, который его умственно превосходит. Или это вопрос интереса, и один человек имеет право поработить другого, если у него есть к этому интерес? Тогда если у другого есть интерес, то он имеет и право поработить его.«

Он писал другу:

«Наша нация началась с декларации: «Все люди созданы равными. Сейчас она фактически гласит: «Все люди созданы равными, кроме негров». Если к власти придет партия противников иммиграции, она будет гласить: «Все люди созданы равными, кроме негров, иностранцев и католиков». Если это случится, пожалуй, я эмигрирую в страну без претензий на любовь к свободе — например, в Россию, где деспотизм чистый, без примеси лицемерия»

«О либерализме», за цитату спасибо Ygam.

Прим.публикатора].

Бедные, однако, слишком жалки, и вследствие этого наблюдатели в целях самозащиты стараются просто их не замечать. В результате люди, находящиеся внизу пирамиды, тратят кучу времени на то, чтобы представить точку зрения тех, кто наверху, но обратную ситуацию тяжело себе представить. Вот что я имею в виду. Какие бы ни использовались механизмы, что-то подобное всегда проявляется: будь то взаимоотношения между господами и слугами, мужчинами и женщинами, начальниками и рабочими, богатыми и бедными. Структурное неравенство — структурное насилие — неизбежно создаёт такие же перекошенные структуры воображения. И как справедливо заметил Смит, поскольку воображение связано с сочувствием, жертвы структурного насилия склонны заботиться о тех, кто его использует, или по крайней мере заботиться о них больше, чем те заботятся о жертвах. Кстати, это, возможно, одна из наиболее могущественных сил (кроме самого насилия), сохраняющих подобные отношения».

Источник «Фрагменты анархистской антропологии»