Дорога к рабству

Полгода назад на рассуждение о познаваемости мира и атеистические выводы из него kosilova заметила, что, мол, не надо рассуждать о боге, если это не близко. Увы, в молоко. Наоборот, на детско-эмоциональном уровне всё связанное с религией — вера, обрядность, ритуальные действия, вся другая и нездешняя атмосфера – мне не просто нравится, а властно тянет к себе, ещё со школьных лет.

И удивительно, если было иначе! В конце концов, оно ж всё для этого и создавалось, и если ты попал в соответствующую среду или в ней сформировался как личность, так безусловно подействует на самого разобразованного интеллектуала. То есть моя эмоциональная реакция на религию или обряды вполне позитивная. Но если долго вглядываться в бездну, бездна начинает вглядываться в тебя. То, к чему тянет особенно сильно, сплошь и рядом оказывается скрытой опасностью, как стремление выиграть в напёрсток или топить горе в вине.

Мой атеизм связан с интеллектуальным неприятием веры в бога как опасности для человеческой свободы во всех её проявлениях – и свободы мысли, и действия, и чувства. Увеличение веры подавляет и ликвидирует как свободу личности, так и свободу общества – готовность последнего эволюционировать и меняться в сторону идеала, где никто не унижен, и реализуются все («свобода развития каждого как условие свободного развития всех»). Религия, как известно, означает зависимость и связь, то есть нечто противоположное человеческой свободе, и именно сейчас рост религиозности ликвидирует «свободу от»  и подменяет «свободу для».

Обе свободы, как всё на свете, при этом  утрачиваются постепенно, и потому нечувствительно, а когда опомнимся, поздно будет. Поэтому надо напоминать: в конце концов, писали же Хайек и Мизес о неблизком им социализме, и небесполезно.

Нет у меня и эмоционального неприятия идеи бога как «неправильной», «злой» и «жестокой» (богоборчество). Идея бога естественным образом возникала у людей, она имеет свои социальные функции и в этом плане «полезная», «нужная», даже «благая», до Нового Времени совершенно незаменимая в этом качестве. Ведь братство людей безусловное благо, и если люди хотят быть братьями, у них должен быть общий Отец. Точней, они вынуждены измыслить себе общего отца, иначе в том мире бедности, угнетения и конкуренции без этой «полезной фикции» братство нереализуемо вовсе, продолжу я мысль Дж.Оруэлла.

А вот сейчас, после 200 лет безусловного прогресса знания, и общественного прогресса, и прогресса человеческой индивидуальности вообще, когда общество стало добрей, безопасней, а люди лучше, та же «фикция» из частично полезной обращается в вредную, угрожающую свободе.

Причина — в неразрывной связи религии с социальной иерархией, в неотделимости веры в бога от механического подчинения авторитету.

«Отношение к Ј напоминает религиозное безусловным признанием ее особых прав (в том числе права наказывать) и стремлением заслужить ее расположение. Чувство домашних животных к человеку, которое можно назвать проторелигиозным, есть не что иное, как трансформированное отношение к Ј, поскольку люди в данном случае воспринимаются как члены клана, занимающие в нем более высокое положение, а хозяин — как сверхальфа. Со своей стороны человек, рассчитывающий на послушание и преданность животного, эксплуатирует свойства, сложившиеся под влиянием иерархической структуры природных популяций; у собак и некоторых других домашних животных во взрослом состоянии сохраняются детские черты диких предков — искусственный отбор задержал их развитие на той стадии, когда подчинение более естественно.

Неполовозрелые и молодые половозрелые животные находятся на низших ступенях популяционной иерархии. У человека период зависимости и подчинения значительно продлен по сравнению с животными [курсив мой – W.K.]. За 15—17 лет детства и отрочества человек настолько привыкает к указаниям сверху, что воспринимает их как естественный и единственно возможный способ определения смысла и цели своего существования. Период выхода из-под опеки взрослых является для него критическим.

В этот период он остро нуждается в более высоком и могущественном покровителе. Миф о Христе, которого бог-отец по не вполне ясным причинам бросил в этот жестокий мир и беспощадно лишил своей столь необходимой поддержки, с предельной ясностью обнажает истоки религиозного чувства. Подчеркну, что речь идет о чувстве, а не о мифах; религиозные мифы в той или иной степени рациональны, спекулятивны, изменчивы и эволюционируют вместе с нами; религиозное чувство же иррационально и гораздо более устойчиво; пока оно существует, подлинный атеизм невозможен [курсив мой – W.K.].

Связь с иерархической структурой обнаруживается в иерархии божеств, в желании повиноваться им, заслужить их благосклонность, в молитвенных позах, напоминающих позы подчинения у животных. Не случайно более сильно проявление религиозного чувства у подростков и женщин. В то же время высшее божество, будь то Зевс, Иегова, Тор или Аллах, принимает облик зрелого мужчины в расцвете сил, полновластного главы семьи. Лев Толстой писал, что в минуту отчаяния даже самые отъявленные атеисты взывают к богу; если так, то, вопреки его выводам, подтверждается не существование бога, а связь религиозного чувства с беспомощностью» (В.А.Красилов «Нерешённые проблемы теории эволюции«).

Причём тут деятельность, связанная с поддержанием иерархии (доминирование доминанта, подобострастие подчинённых, попытка «массы» третьих особей успокоить и утешить жертву агрессии доминанта – т.н. reconciliation behavior) предшествует чувству веры и порождает его, не позволяя угаснуть, в точном соответствии с моторной теорией эмоций. Согласно ей, если смотреть на процесс выражения эмоций, скажем, телодвижениями или лицевыми экспрессиями, в генетическом плане, то мы испытываем определённые чувства (нам смешно, тоскливо, или страшно), поскольку напрягаем определённые комплексы мышц в ходе исполнения демонстрации, но не наоборот,  выражаем лицевой экспрессией чувство, родившееся само в глубине нашей души. То есть дифференцированные чувства «вкладываются» внутрь развивающейся личности  дифференцированными видами деятельности в отношении социальных партнёров, как смыслы, затем используемые для индивидуального понимания,  «вкладываются» речевыми знаками в процессе освоения речи.

В одном из исследований учёные скрыли цель изображения лицевых экспрессий, сказав участникам эксперимента, что они помогают людям с определёнными физиологическими нарушениями научиться держать письменные принадлежности; их можно было держать зубами, что естественным образом раскрывало губы, или же просто губами, что, естественно, заставляло людей их сжимать. Эти две позиции отличались друг от друга тем, что в одной из них активировались мускулы «улыбки», о чём участники не знали. Люди, державшие ручку между зубов (что активировало мускулы «улыбки), считали просматриваемые мультфильмы более смешными по сравнению с другими людьми (Strack et al., 1988). Таким образом, положение лицевых мускулов действительно может влиять на эмоциональное состояние человека.

В ходе другого исследования экспериментаторы манипулировали положением тела испытуемых (вертикальное или наклонное), использую различные виды сидений, и показали, что если испытуемые сидели прямо, когда им сообщали о том, что они хорошо выполнили предыдущее задание, они гордились своим успехом больше, нежели люди, сидевшие в наклонном положении! Очевидно, для того, чтобы повлиять напрямую на чувства человека, сенсорная обратная связь не обязательно должна быть лицевой. Страк и Нойманн расширили понятие лицевой обратной связи от эмоциональных реакций до типов суждений в отношении окружающих нас людей (Stepper, Strack, 1993; Strack, Neumann, 2000).

Под видом изучения того, каким образом работа на компьютере вызывает напряжённость, участников попросили сдвинуть брови (или не делать этого) во время выполнения на компьютере задания на суждения. Задание заключалось в том, чтобы оценить, насколько популярны разные известные и неизвестные люди. Те, кто выполнял задание, сдвинув брови, оценивали людей по критерию популярности ниже, чем испытуемые из контрольной группы, возможно потому, что сдвинутые брови подсознательно заставляли их быть более скептично настроенными.

Экман и его коллеги, изучая лицевую обратную связь, также экспериментально показали, что движение определённой мышцы на лице по команде, как, впрочем, и «оживление» пережитого эмоционального переживания, продуцирует специфические модели реагирования в автономной нервной системе. Пульс и температура пальцев сильней возросли при переживании гнева, а не радости (то и другое было  индуцировано искусственно). Страх и гнев были схожими в отношении частоты сердцебиения, но отличались по температурному показателю. Это проявления всем известных ощущений: мы краснеем и чувствуем жар, когда злимся, когда страшно у нас холодеют руки независимо от того, пришло к нам соответствующее чувство само или индуцировано упражнениями на напряжение специфических мышц  (Ekman, Rosenberg, 1997).

Не случайно вся обрядность религии (-ий) переполнена демонстрациями слабости и покорности, но не содержит демонстраций свободы и достоинства личности. Поскольку свобода и достоинство — это чисто человеческие приобретения, плоды общественного прогресса, в отличие от веры — проявления «ещё животной» слабости и зависимости (от природы, от сильного, от вышестоящего). И наоборот — демонстрациями свободы и достоинства переполнена любая культура, осознавшая как светская в оппозиции «поповско-монашеской» — рыцарская, аристократическая культура, советская культура двадцатых годов. Для людей, которых ещё 15 лет назад могли публично пороть и безнаказанно бить по морде, «человек – это звучит гордо», и «мы не рабы. Рабы не мы» первой фразой в букваре было именно такой демонстрацией обретённой свободы.

И тут начинается самое интересное различие между «религиозными» демонстрациями слабости и покорности, и «светскими» по генезису демонстрациями свободы и достоинства.

Первые  имеют чёткие очевидные гомологии с выражением подчинённости у приматов, причём даже не антропоидов, а павианов и макак. У близких к  нам шимпанзе и особенно у бонобо выражение подчинённости в демонстрациях неопределенно и смазано, чётких специфических поз подчинения да ещё и с (гомо)сексуальной окраской нет вовсе, визуальные демонстрации выражают скорей эмоциональное возбуждение, чем указывают на его причину или источник – в отличие от павианов, гелад, лангуров и макак.

А вот вторые биологических аналогов не имеют – «светские» демонстрации свободы и достоинства – это чисто человеческое и слишком человеческое. Все они — чисто знак созданный культурой. С ритуализированными демонстрациями животных их  сближает только дискретность, выделенность, оформленность, то есть способность быть знаком в рамках соответствующего ритуала, но сам ритуал совершенно не биологичен (Тернер, 1983). Поэтому вера в бога — это «непереваренный остаток» того животного, что только и сохранилось у человека. Животное, «злое начало» было «переработано разумом», рефлектирующим те чувства подчинённости, благоговения и зависимости, которые автоматически «вкладываются» религиозной практикой. Все интеллектуальные и «духовные» компоненты веры — идеи, логика, философия появились и наслоились потом.

Мне кажется совершенно неслучайным тот факт, что и единый Бог иудеев и мусульман, и троичный бог христиан, и предметы поклонения разного рода идолопоклонников обозначаются одним и тем же словом — «бог» (с этимологией от «богатства» или «силы», которую «стяжает» верующий в «бога»). Во всех случаях слово «бог» указывает на одну и ту же духовную сущность, только находящуюся на разных стадиях развития: «бог» идолопоклонников — это хуже развитая, более противоречивая, и хуже продуманная идея, то та же самая, что идея единого бога. Что и дало идее единого б-на победу в конкуренции с идейками языческих богов, даже когда за вторых была военная сила языческого государства. Отсюда следует плодотворная теория происхождения религии из магии.

Понятно, что вера, основанная на идее не просто зависимости от вышестоящего, но и поклонения ей, для человеческой свободы даже опасней, чем для познания. Тут могут быть два ряда возражений. Первое – от внеконфессиональных и как правило, индивидуалистичных людей, которые относятся к вере как к ценности, а не угрозе, и потому требуют не путать религию с верой. Мол, вера это нечто безусловно хорошее, как «новое» и «духовное» знание, полученное напрямую из тонкого мира, а религия – это человеческое установление и как все они грубое и грязное. Сейчас да, раньше было иначе – некогда вера возникла  из точного соблюдения обряда, и именно оно, а не «добрые дела», и даже не пост с молитвою определяла благоговение богов и благоприятное посмертие.

Второе, более важное и существенное в контексте поста – от разумных и вменяемых верующих. Как писал asafich: «некогда покорность трансцендентому Богу дала человеку основу для того, чтобы быть свободным среди людей, по отношению к политической и прочей человеческой власти». Скажем, чтобы считать, что «все люди созданы равными и имеют равные права на жизнь, свободу и стремление к счастью», и не только декларировать, но и реализовывать сие в восстании против деспотического режима, стоящего на пути «свободы, равенства, братства«.

Увы, первый ряд возражений бьётся психологическими, второй – социологическими аргументами.

Одно дело праздный интерес к чужой вере как к чему – то «духовному», или к «высшему знанию». В этом случае ты ещё вовне, ты только пользуешься, но не веришь сам. Но когда попадёшь в силовое поле какого-то верования, вера и поклонение соединяются положительной обратной связью, вера с поклонением замкнутся положительной обратной связью. Хотя монотеисты утверждают, что бог един, вера в него всегда конкретна. На сколько-нибудь длинной дистанции не получается верить вне конкретной конфессии, хотя бы потому, что всякое выражение веры предполагает совместность, — совместные обряды, совместная жизнь, совместное участие, и специфические конфессиональные формы верований тут оказываются критически важными для выражения веры индивида, без них она лишь «неоформленная материя».

Это возрождает все аргументы Красилова-Семёнова «на повышенном основании». Человек, систематически участвующий в обрядах поклонения божеству, а тем более организующий эти обряды, автоматически воспроизводит в себе и индуцирует в других все вышеперечисленные «детско-рабские» чувства, просто потому, что наша телесная организация, вместе с психофизиологией, устроена именно так, а не иначе.

Вообще-то чувство зависимости и подчинённости постыдно, но религиозная вера делает его чем-то святым и высоким (как мягкий вариант «стокгольмского синдрома»). Отсюда – прямая выгода в поддержке религии для всех земных господ, которые в этом случае сразу же становятся на одну и ту же лестницу с богом или с богами (пусть и на ступеньку ниже). Как писал М.Л.Гаспаров: «Все всегда смеялись над царистской иллюзией – мол над злыми боярами добрый царь. Но неужто умнее: над злыми царями строгий, но справедливый бог?».

Из рабской первоосновы религиозного чувства исходит морок, посещающий многих верующих – мол, я люблю бога, но недостаточно боюсь (причём интуитивно понятно, что недостаточный страх божий — это плохо). Например, в истории о рабби Зусе рассказывают, что «однажды он молился Б-гу такими словами: «Г-споди, я люблю Тебя очень сильно, но я недостаточно страшусь Тебя! Г-споди, я люблю Тебя очень сильно, но я недостаточно страшусь Тебя! Позволь мне стоять пред Тобой в страхе, подобно Твоим ангелам, которые трепещут от Твоего грозного Имени».

Бог услышал его молитву, и Имя Его вошло в тайники сердца Зуси, как это свойственно одним лишь ангелам. Но после этого Зуся, словно маленькая собачонка, сразу забился под кровать и затрясся там от страха. Еле выговаривая слова, он произнес: «Господи, позволь мне снова возлюбить Тебя, как любил Тебя Зуся!» И Б-г снова услышал его.

Рабби из легенды с наваждением справился, а живые люди, в коих наваждение вызвано религиозной практикой, в основном не справляются – ведь бога нет и справляться приходится собственными силами. И пополняют легион религиозных пропагандистов-изуверов, дающих лучшую пищу для атеистических обличений. Вот, изволите ли видеть, мораль, извлечённая из сгорания клуба «Дягилев»:

Ведь действительно, если бог как Существо именно таков каким его любят эти … (цензурного слова не подберу), то идею бога следует отвергнуть как гнусную и недостойную человека. Тем более что «Страх божий», как всякий страх, требует компенсации — обычно жестокостью, ложью, или корыстью. Это море разливанное, и оно  затопляет последние островки светской культуры.

Сложней с возражением asafich: «покорность трансцендентному Богу дала человеку основу для того, чтобы быть свободным среди людей, по отношению к политической и прочей человеческой власти». Увы, некогда давала, сейчас не даёт. Или точней, даёт «укрепление в свободе» лишь для одного для одного из десяти — для кого вера включает размышления о трансцендентном боге. Остальные в надежде на рай копируют «правильные» ритуалы и проникаются покорностью через это. Опять же, в XVIII веке это действовало, потому что «низы» — те девять, к которым обращался этот один — были в массе своей неграмотными и невежественными, и из слов просветителей призыв к свободе, равенству и братству усваивали раньше и глубже, чем те религиозные побуждения, которые заставили призывать.

Диалектика — раньше вера в бога поддерживала и усиливала веру в то, что все люди рождаются равными, давала ей власть исполнительную. Сейчас, в более развитом обществе, с личностно более развитыми индивидами, та же религиозная вера её отнимает, усиливая взамен «практические приложения» религии, связанные с корыстью, властью, национальной ненавистью и прочими аспектами нынешней «науки управлять людьми».

Ведь мало кто замечает сейчас (но хорошо помнили 200 лет назад — см. Письмо Белинского к Гоголю), что необразованный народ глубоко атеистичен просто потому что для действительной веры в бога христиан, мусульман или иудеев нужно образование — тот самый закон божий, который пробуют нам впендюрить сейчас. Для буддийской веры образование, впрочем, необходимо тоже, и как бы не более длительное и более индоктринирующее, чем для авраамических религий. Поэтому порыв европейцев к свободе в конце XVIII века имел следствия в виде образования масс, одновременно порывающих и с религией, тем более что церковь и всегда везде выступала защитником «Старого порядка», всегда за белых — и когда с ними воевали синие, и когда с ними воевали красные.

А вот сейчас обратись этот один к тем девяти со словами свободы, основанными на религиозной санкции, к тем девяти — итог будет прямо противоположный, затопчут и заплюют. Ведь «эти девять» сейчас не менее образованы чем этот один, а то и более, а образованность в сочетании с идеологической индоктринацией и сверхсанкцией, данной религиозной верой (если бог есть, то всё дозволено) должна вести и ведёт к абсолютной глухоте к любым словам о свободе личности или свободе мысли, даже идущим из собственной среды.

Как заметил trurle: «ошибочное  мировоззрение заставляет людей прибегать к ложным утверждениям для обоснования картины мира, и чем ошибочнее мировоззрение, тем сильнее должно быть искажение реальности». Тут ему можно поверить на слово –четыре раза солгать в коротком комменте — это высокий профессионализм в части искажения реальности под милое ему ложное мировоззрение.

Светский человек сознательно выбирает ложь вместо правды (также ему известной) потому, что ему это зачем-то нужно или выгодно, и несёт полную ответственность за свой выбор. Верующий (особенно если он пишет, высказывает какое-то мнение, что-то сообщает другим) бессознательно подгоняет сложную и многоцветную реальность под своё мировоззрение путём отсечения лишнего или выпячивания нужного, а иногда и прямых искажений.  Вот, скажем, почтенный исследователь преподносит деда из «Детства» Горького как образец христианского милосердия. Или автор предисловия к школьному изданию гоголевских рассказов изображает Диканьку и окрестности символом житейского соблазна и греха (только!). Притом что  там, где гоголевский казак обходился нелёгким испугом, петербургского жителя происки зла губили безвозвратно.

Так что, восхотев обратиться к религии, наши современники аккуратно выберут все, что относится к подчинению, управлению, несвободе и будут сие культивировать из практических (рыночных) соображений. А прочее выбросят как опасное вольнодумство, угрожающее неподчинением и безбожием. Стоит посмотреть на нежелание умных, образованных, лично хороших, но верующих людей противостоять такой очевидной неправде, как нынешняя антиэволюционная кампания. Хотя вроде бы сказано, что зло всегда приходит в мир, важно чтобы не через меня, но почему-то в ситуации выбора лояльность всегда  пересиливает точное следование текстам (правда и в текстах много можно чего прочитать, а в традиции накопать — тем более). Есть, конечно, достойные исключения, но речь не о них, а об общей тенденции.

Дело в том, что в традиционном обществе самое страшное – стать изгоем, в буквальном смысле этого слова, отражённого в «Русской правде», выпасть из своего круга. В этом случае освящение религией «своих правильных» форм подчинения власти и стоящему над ней божеству с отторжением «чужих неправильных»  давало индивидам «место в общем строю», худо-бедно как-то страховало от изгойства, и в то же время вера в трансцендентного бога некоторым позволяла не оскотиниться, оставаться свободным внутренне при немыслимости свободы внешней.

В нашем мире свобода внешняя в целом достигнута, благодаря Просвещению, 1776, 1789 и 1917 году, а внутреннюю ты должен строить сам. Должен даже не столько для самой свободы, сколько для собственного «хлеба насущного». В модерном обществе индивиды конкурируют не за «хлеб», а за «деньги», в том смысле что не каждый для себя добывает средства к существованию (а затем из них платит налоги власти), а во взаимодействии с другими (производственной деятельности) получает некие  «коды доступа» к социальным благам, размер которых зависит не только от его усилий, но и от взаимодействия с другими но, главное, от структуры общества, в котором они все существуют. В рыночном обществе это деньги и/или положение, которое суть те же деньги. «Несвободные», в смысле ведомые и руководимые другими, сейчас получают меньше — при тех же способностях, инициативе и стартовых позициях.

Опять же, в силу внешней свободы, чтобы чего-то добиться, индивиды сами по себе, или объединившись с другими, могут и должны общество менять, чтобы среда становилась всё более «дружественной к пользователю». При этом рационально понимать «в чём мои интересы» и «кто мой ближний», чтобы знать, что надлежит тебе в этом мире изменить, чтобы устроить все  свои (или наши) дела хорошо и при этой жизни.

Это настроение – безусловный наследник 1789 года и «Декларации священных прав», их рационализмом, сциентизмом, верой в прогресс, секуляризацией, и другими «плодами Просвещения». А вот противоположное – непонимание желания устроить всё по-хорошему на этом свете и в этой жизни, твердая вера в то, что никогда так не было и не будет, чётко связано с религиозной подосновой. Но поскольку современный человек остаётся умным, активным и деятельным, при победе этого настроения направлять его будут уже другие.

В этом смысле нынешний социум обречен на атеизм, поскольку люди в нём образованы и в школе изучают основы наук, согласовать которые с верой во всей её полноте можно только при помощи насилия и неправды — что в индивидуальном сознании, что в масштабах всего общества. Отсюда готовность религиозников немедленно прибегать к насилию и неправде в вопросах, которые, в общем-то, не касаются веры, но затрагивают власть и влияние: тут и тезисы г.Чаплина о том, что «питекантропов не существовало», и лоббирование фактического запрета преподавания астрономии как самостоятельного предмета (может для освобождения часов на ОПК?), и прибирание к рукам всё новых и новых памятников культуры, что их частью уничтожить, а частью использовать в коммерческих целях, и много чего ещё.

Но люди хотят быть не только умными и сильными (рациональными, успешными), но главное добрыми и честными. Поэтому общество будет или секуляризованным, или рабским и лживым. Не зря массовая корреляция именно такова — истово верующий обычно оказывается консерватором, сторонником идеи, что свобода вообще вредна и опасна, а свобода мысли особенно, причём независимо от времени, народа и страны. Она воспроизводится очень устойчиво, независимо от общественного слоя (народ — интели — чиновники — военные и пр. «государевы люди), что в начале прошлого века, что в начале этого. На фоне этой тенденции верующие — сторонники личной свободы лишь отдельные исключения, не умеющие противостоять тенденции на консерватизм и подавление свободы в своей собственной (религиозно-церковной) среде.

Как бы ни было благотворно обращение к вере  для отдельных индивидов, для общества оно просто опасно. Лучшего средства держать в повиновении людей, к тому же коммерчески выгодного для власти и самих бойцов идеологического фронта просто не придумаешь. Не случайно сейчас возрождается и нацизм – параллельно росту религиозности и вместе с нею. К слову, фашизм всегда имеет религиозную окраску — был языческий, католический, индуистский, иудейский, православный румынский и православный русский, и др., и др., но не было и нет фашизма атеистического.

И вот именно потому что церковь не отмежёвывается от националистических и государственнических настроений (плохо совместимых с добром и любовью, да и уважением к отдельной личности), но использует их как каналы распространения собственно веры делает религию негодным орудием для достижения тех целей, которые она сама декларирует (добро, любовь к ближнему, персоналистичность). Остаётся конечно, спасение души и воскресение мёртвых (приход Мошиаха, выход из круга перерождений и пр.), но судя по всему, с этими обещаниями дела обстоят точно также….

С включением замечаний и комментариев wsf1917