Print 
PDF
Западный феминизм сделал несколько заметных теоретических ошибок; основная из них – частое предположение, что если женщины приобретут возможность принятия решений в обществе, они будут “добрее и мягче” (выражение, изобретенное Джорджем Бушем-старшим в 1988 году для привлечения женских голосов). На самом деле так называемая “вторая волна” феминистской теории изобилует утверждениями, что война, расизм, любовь к иерархии и общая репрессивность принадлежат “патриархату”, а женское лидерство, в противовес этому, естественным образом создаст более инклюзивный мир, мир сотрудничества [1].
Проблема в том, что так никогда не происходило, и об этом нам должен напоминать подъем на руководящие позиции женщин в западноевропейских крайне правых партиях. Лидеры, такие как Марин Ле Пен (французский Национальный фронт), Пия Кьерсгор (датская Народная партия) и Сив Енсен (норвежская Партия прогресса), отражают устойчивую привлекательность неофашистских движений для многих современных женщин в эгалитарных и инклюзивных либеральных демократиях.
Прошлое – это лишь пролог: недавняя книга Венди Лоуэр “Фурии Гитлера: немецкие женщины на полях нацистских сражений” добавляет больше данных к длинной истории того, как женщины используют насильственные крайне правые движения. И подъем крайне правых движений в Европе – за который часто несут ответственность женщины – ставит нас перед тем фактом, что наследники фашизма 1930-х имеют собственную привлекательность, и она основана на гендере.
Одна очевидная причина успеха таких женщин, как Ле Пен, Кьерсгорд и Енсен – их ценность для комплектования и продвижения партий. Как Буш обращался к женщинам для того, чтобы пересмотреть “бренд” Республиканской партии как хладнокровно-элитистской и враждебной, так и европейские крайне правые партии сегодня должны обращаться к гражданам, не показывая себя опасными, экстремистскими и маргинальными. В конце концов, насколько опасным может быть это движение, если от его имени говорят женщины? Такие партии входят в историю как более мейнстримные, и их апеллирование к женщинам, которых традиционно сложнее завоевать, увеличивает их популярность.
Как пишет Лоуэр, нацисты шли в народ со специальными программами, начиная с организации домохозяек для колонизации завоеванных восточных территорий, которые давали женщинам рабочего класса вещи, которых они страстно желали: чувство принадлежности к чему-то большему, чем просто к себе (вечный призыв фашизма), подкрепленное комплексной официальной иконографией, в национальной драме которой традиционно обесцененные роли женщины и матери занимали ключевое место. Молодые незамужние женщины, которых посылали администрировать неоколониальные усилия в завоеванной Польше и на других территориях, приобретали приключения, продвинутую профессиональную подготовку и перспективы.
И для всех этих женщин, как и для любой подчиненной группы где бы то ни было, фашизм апеллировал к тому, что социологи называют “неприязнь к последнему месту” – желание превзойти другие группы. Добавьте, в конце концов, гендерированное влечение к сильной властной фигуре и жесткую иерархию, которая привлекает некоторых женщин не меньше, чем некоторых мужчин, хотя и другим психодинамическим образом [2]. Как писала в своей поэме “Папочка” Сильвия Плат, дочь немца: “Любая женщина любит фашиста, / Сапогом по лицу, по-зверски / Зверские сердца такого зверя как ты.” (перевод Татьяны Ретивовой – прим.пер.)
Конечно, многие из этих тем крайне правой идеологии получают поддержку некоторых женщин в сегодняшней Европе. И мы можем добавить тот факт, что правые движения пользуются ограничениями постфеминистского общества, общества после сексуальной революции, и духовной и эмоциональной пустотой, производимой светским материализмом [3].
Многие женщины с низким доходом в сегодняшней Западной Европе – часто матери-одиночки, работающие в гетто профессий “розовых воротничков”, оставляющие их обессиленными и без реалистичных шансов на карьерный рост – имеют достаточные основания ощутить чувство ностальгии по ценностям и стабильным вещам из прошлого. Идеализированное видение прошлого, такого, в котором социальные роли были неприкосновенны, а женский традиционный вклад предположительно ценился, может быть для них очень привлекательным.
И, конечно, партии, которые продвигают такое видение, обещают женщинам – включая привыкших к второстепенному статусу на работе и груде домашних дел – что они не просто безликие атомы среди постмодерной массы. Скорее так: ты, скромная клерикальная работница, на самом деле “настоящая” датчанка, норвежка или француженка. Ты наследница благородного достояния, и таким образом не только лучше массы иммигрантов, но также и часть чего-то большего и более привлекательного, чем предполагается обманным статусом, предложенным тебе мультирасовым светским обществом.
Привлекательность правых партий для женщин следует изучить, а не только осудить. Если общество не предлагает личности общественную жизнь, которая выводит ее за пределы себя, ценит лишь производительность и сухой остаток, и открывает себя иммигрантам, не утверждая и не лелея особенности и ценности датской, норвежской или французской культуры, оно напрашивается на неприятности. К примеру, защита наследия Просвещения и прогрессивных социальных идеалов не требует расизма или пейоративного отношения к другим культурам, но политически корректная повестка дня даже не предпринимает попыток этого сделать.
Пока мы не прекратим рассматривать культурный плюрализм как несовместимый с защитой легитимных универсальных ценностей, фашистские движения будут привлекать ищущих фальшивой надежды и чувства самоценности, которые эти движения предлагают людям независимо от их гендера.
Наоми Вульф для Project Syndicate
Примечания:
[1] Как теория берущая в основу своей критики капитализма его внешнее содержание, а не суть — т.е. отношение к собственности на средства производства и вытекающие из этого его социальную стратификацию, зависимые от этого политические, культурные, идеологические отношения — она постоянно сталкивается с тем, что «приспосабливается» к действительности разными социальными слоями буржуазного общества. В результате становится значим не феминизм, сам по себе, а его преломление в интересах тех или иных социальных сил. Отсюда разница между требованиям и защите прав женщин трудящихся и тем, как формальным равенством полов пользуются женщины выходцы из буржуазной среды. Для последних, как и для выходцев из близких к ним по положению слоёв, равенство становится конкурентным преимуществом на рынке, способствующим достижению больших прибылей, а вот для женщин-трудящихся — это жизненная необходимость, могущая способствовать их физическому выживанию. Тем более в условиях феминизации бедности, когда женщины, особенно матери-одиночки, становятся значимыми представителями и чуть ли не большинством среди бедных и малоимущих.
[2] Последнее как раз показывает угнетенное положение среди женщин-трудящихся, кстати говоря схожее с таковым же, но у мужчин из этих же слоёв.
[3] В условиях общества, в котором товаром становится всё, начиная от простых человеческих проявлений, до сферы материального и духовного, такого рода «высушивание» и «расчеловечение», в основе которого лежит отчуждение трудящегося от результатов своего труда, вполне логично. Дело не в светском материализме, дело в самом обществе. В средневековье доминировал «церковный материализм», но менее бездушным и жестоким, если не более, тогдашнее общество не было.
