Из истории охраны и разграбления природных богатств в России

Print PDF

 

 

В продолжение этого

«Даже Петру I не удалось добиться строгого исполнения установленных им законов [об охране лесов] . Его преемники прилагали мало стараний для исполнения введённых им законов по охране леса, значительно более мягких, чем петровские.

В несколько раз сократились площади заповедных лесов, а в 1726 г. заповедные зоны вдоль больших рек были сужены до 15 вёрст в обе стороны, а заповедные зоны вдоль малых рек совсем ликвидировали. В 1782 г. владельцы частных лесов, даже находящихся в заповедных зонах, получили полное право распоряжаться им по своему усмотрению. В результате истреблялось большое количество лесов: по данным А.М.Цветкова, в Европейской России уничтожалось ежегодно с 1696 по 1797 г. по 216-233 тыс.га, и лишь затем это количество уменьшилось, составляя в 1797-1861 гг. в среднем по 164 тыс.га.

В этом отношении значительные успехи были достигнуты с конца 30-х годов 19 в., особенно в связи с учреждением Министерства государственных имуществ. Казённые леса охраняли в это время 40 тыс. полесовщиков[1] и пожарных старост. Были разработаны меры по охране леса от пожаров, выявлению незаконных порубок и лиц, которые их производили; лесное законодательство стало соблюдаться несколько строже, чем раньше.

Так, в 1845 г. в одной Тверской губернии было осуждено за незаконные порубки 46 человек. В результате в 1843 г. по сравнению с 1838  г. почти в 3 раза уменьшилось количество самовольных порубок и, что было ещё важнее, в 50 раз уменьшился ущерб лесу от пожаров! Если в 1838 г. было произведено самовольных порубок на сумму около 900 т.руб., а истреблено пожарами – на 3412 т.руб., то в 1843 г. сумма порубок составила 334 437, а убытки от пожаров – всего 67 566 руб. В 1844 г., судя по официальным сведениям, убытки продолжали уменьшаться: стоимость самовольных порубок составила 184 698 руб., а убыток от пожаров — 31 315 руб. Таким образом, по сравнению с 1838 г. вред от порубок сократился почти в 5 раз, от пожаров – в 109 раз! Конечно, эти успехи относились только к казённым лесам, и были связаны с заботой об интересах и доходах государственной казны и царской фамилии. Помещичьи же леса продолжали редеть таким же темпами, как и раньше

Промысел наиболее ценных животных часто вёлся хищническими средствами, что и приводило к падению численности их популяций и подрывало природные основы этого промысла. Даже пользование обычными ловушками для ловли зверя и птицы наносило охотничьим ресурсам большой ущерб. Охотник может лишь изредка посещать свои капканы и ловушки, расставленные во многих местах, и значительная часть попавших в них животных уничтожается хищниками или портится мышами, и шкура их теряет свои качества. Не менее половины попавшей в эти ловушки дичи теряется без всякой пользы для промышленника.

К сожалению, конкретно установить размер перепромысла животных в России для 16-19 вв. трудно. Такие подсчёты имеются лишь в отношении сибирского соболя. Теоретически установлено, что соболиное стадо за год увеличивается на 45-50%, и поэтому ежегодный отлов до 30% общего его количества не вызывает уменьшения его общей численности. Средняя величина популяции соболя в Сибири  в начале 17 в. составляла, по подсчётам П.Н.Павлова, около 869 тыс., из них 722 тыс. – восточносибирских. Без ущерба для общей величины стада возможна была поэтому ежегодная добыча не более 261 тыс., добывалось же в среднем 431 тыс., то есть на 30% выше предельной нормы»

Интересно, что чуть больше превышение зафиксировано для вылова рыбы странами Европейского сообщества в 1987-2011 гг. Иными словами, вне зависимости от развития прикладной науки (позволяющего всё более точно определить оптимальные нормы изъятия) и общего прогресса цивилизации, развязывание предприимчивости индивидов и рыночные отношения равно губительны для биоресурсов, что в 18-м,что в 21-м веке.

А вот государственное вмешательство, ограничивающее предприимчивость индивидов рамками научно обоснованных норм природопользования, и переориентирующее хозяйство на долговременную устойчивость последнего вместо немедленного выигрыша, всегда продуктивно»

«Особенно бедственными для соболя были 40-е годы 17 в., когда за целое десятилетие было добыто около 1600 тыс.соболей, что составило 80% от возможной средней добычи (численность соболя уже тогда уменьшалась)[2].

П.Н.Павлов приходит к выводу, что при хорошем правительственном регулировании и учёте запасов соболя в Сибири, за 70 лет его интенсивного промысла (с 20-х по 80-е гг. 17 в.) можно было, не уменьшая его численности, получить 13 млн. собольих шкурок. На практике же, в условиях почти полного отсутствия мер по охране пушных богатств, страна получила всего 8 млн.шкурок (лишь немногим более 60% возможного количества), причём поголовье соболя в Сибири резко сократилось.

В 17 – первой половине 19 в. Сибирь была главным поставщиком пушнины для России. Любопытно проследить, как под влиянием перепромысла наиболее ценных видов зверя изменилась роль различных зверей в общей сумме промысла (таблица 8)

 Таблица 8. Удельный вес отдельных видов зверей (в %) от общей суммы стоимости сибирской пушнины

Зверь	1647 г.	1699 г.	Середина 19 в.
Белка	1,0	7,3	58,8
Соболь	94,8	57,4	11,8
Лисица	2,3	17,4	7,8
Медведь и волк	-	-	6,7
Песец	0,1	2,1	5,1
Горностай	0,1	10,3	3,9
Колонок и хорёк	-	-	2,0
Речной бобр (для середины 19 в. также выдра, росомаха и рысь)	1,7	5,5	2,0
Заяц	-	-	1,7

Примечание. Данные, относящиеся к 17 в.,  подсчитаны по кн. Павлов П.Н., 1972. пушной промысел в Сибири. Красноярск. С.303., к середине 19 в. – по кн.: Гагейнмейстер Ю.А., 1854. Статистическое обозрение Сибири. СПб. Ч.2, с.257.

 Таким образом, на протяжении двух столетий непрерывно падал промысел наиболее ценного пушного зверя – соболя. В конце 17 в. уменьшилась добыча соболей, но заметно выросла добыча лисиц, горностаев и речных бобров. Но, видимо, и здесь наблюдался перепромысел, так как к середине 19 в. их удельный вес в общей стоимости добычи пушнины стал падать. Основное место к середине 19 в. в добыче пушнины заняла белка, которая оказалась весьма жизнеспособной даже несмотря на увеличившийся промысел. Действительно, белка в отличие от соболя может жить не только в глухих таёжных лесах, но и в условиях более разреженных лесных массивов. Кроме того, с уменьшением численности её опаснейшего врага – соболя, условия жизни белки заметно улучшились.

В середине 19 в. в Сибири заметное значение приобрёл промысел животных, не обладающих ценным мехом – медведей, волков, зайцев. Общая же  стоимость пушнины, добывавшейся в Сибири в 17-середине 19 в. (с учётом изменения курса ценности рубля), по расчетам П.Н.Павлова, не уменьшалась. Несмотря на резкое уменьшение численности соболя, стоимость ежегодной добычи пушного зверя Сибири за эти века сохранялась приблизительно на одном и том же уровне».

А.В.Дулов. 1983. Географическая среда и история России (конец 15 – середина 19 в.). М.: Наука, с. 78, 195.

Вообще, всякое развязывание предприимчивости индивидов, согласно модели кризисов в системе «природа-общество» Д.И.Люри, ведёт к разграблению природных богатств и (слегка отсроченному) разрушению природных ландшафтов, через запуск т.н. «контуров разрушения». Последние  суть положительные обратные связи, которые в ненарушенном биогеоценозе не задействованы, но включаются и работают на ещё большее разрушение системы/ухудшение экологической ситуации, когда развитие «мозаики нарушений» превысит некий критический предел. Вот примеры: 1-2.

Подобным образом мотивированные индивиды вложения в добычу ресурса производят как можно раньше и больше, тогда как в регенерацию ресурсов они стараются вложиться как можно позже и в как можно меньшем объёме. Даже если, столкнувшись с сокращением ценного ресурса, они увеличивают вложения в его регенерацию, вкладываться в восстановление природных ландшафтов, воспроизводящих данный ресурс, их можно заставить только принуждением государства и общества. Поэтому подходящие местообитания уничтожаются с той же скоростью, что и опромышляемые виды, во многих случаях делая попытки их сохранить бессмысленными.

И наоборот, государственное ограничение предприимчивости индивидов (или самоограничение на уровне общин, как на Новой Гвинее и на о.Тикопия), особенно на современной научной основе, лучше в рамках общественной собственности и планового хозяйства, даёт шанс сохранения общих ресурсов и/или природных ландшафтов, которые в первом  случае гарантировано обречены, вопрос лишь во времени. В частности, за доказательство этого для ряда традиционных видов природопользования Элинор Острём получила Нобелевскую премию по экономике, опровергнув постулированную Гарриетом Хардиным универсальность «трагедии общин». Последняя наступает лишь, когда общая собственность не означает общее благо, в сознании каждого частный интерес и кратковременный выигрыш доминирует над всеми прочими мотивациями, как это описано выше у Д.И.Люри.

Поэтому классики охраны природы в России (также как их немецкие коллеги, но не американские) связывали хищническое истребление природных ресурсов и природных ландшафтов с капитализмом, а возможность спасения – с государством, при посредстве которого ведётся создание особо охраняемых природных территорий и одновременно природоохранное просвещение народа, включая создание общественных движений по образцу немецкого Naturschutz и Landschaftspflege, включая обучение переходу от традиционных видов хозяйствования к более экобезопасным и экологически устойчивым.

Поэтому же Советская власть, с её целью коммунистического строительства (то есть замены рыночной экономики плановой при уничтожения частной собственности и свободы предпринимательства) поддержало природоохранников немедленно и с охотой, дав существенно больше, чем они просили. Как пишет Дуглас Вайнер (Уинер):

«Для многих [на Западе] будет удивительно, что ещё в 1920-х гг. и в начале 1930-х Советский Союз был на переднем крае развития теории и практики охраны природы. Русские первыми предложили выделять специально охраняемые теории для изучения экологических сообществ, и Советское правительство было первым, кто воплотил эту идею. Более того, русские были первыми, кто понял, что планирование регионального землепользования и восстановление разрушенных ландшафтов должны строиться на основе экологических исследований. В настоящее время этими идеями и концепциями руководствуются, разрабатывая политику в области охраняемых территорий, не только в Советском Союзе, но и во многих других странах»

«Экология в Советской России. Архипелаг свободы: заповедники и охрана природы». М.: «Прогресс», 1991. C.7

«17 октября 1913 г. в Берне открылась первая международная конференция по охране природы, организованная швейцарским зоологом Паулем Саразиным. Россию представляли Бородин и Кожевников. Речь Саразина произвела огромное впечатление на обоих русских учёных. Кожевников вскоре воспроизвёл обширные цитаты из неё в брошюре «Международная охрана природы», а пятнадцать лет спустя он вновь цитировал её по случаю смерти Саразина.

Особенно интересны были замечания Саразина, касавшиеся влияния на природу технологии при капитализме. В качестве иллюстрации губительных для неё последствий развитой технологии, поставленной на службу погони за прибылью, он использовал состояние стад китов. «Когда непрерывная погоня за прибылью сопровождается введением новой эффективной технологии, истребление китов неизбежно», — мрачно предрекает Саразин («Мировая охрана…», 1915, с.18).  особенно поражён был Кожевников выводом Саразина о том, что участь диких местностей и их обитателей была предопределена распространением «акционерных компаний, которым необходимо заботиться о высоких дивидендах, какой бы ценой они не покупались». Перефразируя Саразина, Кожевников добавлял в своей брошюре «только с помощью капиталистических предприятий были возможны такие бойни, как … избиение бизонов в Соединённых штатах в 70-х годах» (Кожевников, 1914а, с.53).

Саразин, осознав гибельное объединение технологии и жажды наживы, дал жёсткие рекомендации – он требовал не допустить эксплуатации живых существ корпорациями, — но угроза целостности природы со стороны капитализма, по мнению сторонников её охраны, требовала принятия столь же экстренных мер. Кожевников и его коллеги знали это по опыту непосредственного соприкосновения с зарождавшимся жадным русским капитализмом. А.Н.Мазармович (1912), посетив Нижегородскую губернию, убедительно писал о необходимости охраны памятников природы от разрушения. «Такие создания природы должны быть изъяты из варварских рук частных собственников, переданы во владение государства… и объявлены национальной собственностью» (цит. по Кнорина, 1960. с.103).

Не только чувства страха и антипатии, которые порождал у многих защитников природы капитализм, но и их убеждённость в том, что права частной собственности должны быть вытеснены заботой об общественном благе, привели к тому, что они видели в правительстве главную движущую силу в борьбе за спасение живой природы. Кожевников называл учреждение научных заповедников делом первостепенной государственной важности; в то же время А.П.Семёнов-Тян-Шанский даже поднимал вопрос о возможности отчуждения частных земель в пользу охраняемых территорий»

(Ibid.С.37-38.).

«Капитализм без малейшего колебания уничтожит массу полезных продуктов или закроет свои работы  и представит служащих во власть нужды, чтобы сохранить цены. Это прямой саботаж, и саботаж является силой, угрожающей теперь существованию цивилизации…. Позднейшим открытием явилась гибель, которую капитализм принёс тем общим ресурсам, которые не были обращены в частную собственность, как воздух, загрязнённый дымом и вредными испарениями, отравляемые промышленностью реки, загаживаемые проезды и пустоши»

Сидней и Беатриса Вебб. 1924. Упадок капиталистической цивилизации. Л. С.108.

Дальнейшим развитием этого обобщения стала модель мировой динамики Денниса и Донеллы Медоуз («Пределы роста»): она показывает, что нынешняя ситуация стала как бы отрицанием отрицания описанной у Веббов. Обращение в частную собственность не только не сохраняет ресурсы и воспроизводящий их природный ландшафт, но напротив, способствует ускоренному истреблению.

Поэтому капиталистический мир-экономика отреагировал контринтуитивно на прогноз Денниса&Дайаны Медоуз+Йоргена Беренса о глобальном экологическом кризисе, выходе за пределы и коллапсе. Анализируя реальное развитие мировой социоэкономической системы в сравнении с прогнозом за годы, прошедшие после устойчивого развития, Медоуз отмечает, что как бы в ответ на него ресурсы тратят и загрязнения выбрасывают в хорошем соответствии с прогнозом, а вот разрушают биомы планеты и теряют пашню быстрее, чем ожидалось – в точном соответствии с «экономическим способом суждения».

И вообще, что меня восхищает в авторах моделей пределов роста – что они, плоть от плоти буржуазного класса[3], спокойно и объективно, без употребления каких-либо «политических терминов», показывают главную причину невозможности устойчивого развития при капитализме и губительности этого общественного строя для природы: классовое разделение и социальное неравенство.

«Десятилетия экономического роста только увеличивали разницу между богатыми и бедными странами. В программе ООН по развитию содержатся данные о том, что в 1960 г. 20% мирового населения, проживающего в самых обеспеченных странах мира, имели доход на душу населения в 30 раз больше, чем другие 20% населения, проживающего в беднейших странах. К 1995 г. соотношение средних доходов 20% богатейшего и 20% беднейшего населения мира выросло с 30:1 до 82:1. В Бразилии беднейшая половина населения в 1960 году получала 18% национального дохода, а в 1995 году – только 12%. А 10% богатейшего населения Бразилии получали 54% национального дохода в 1960 году и уже 63% в 1995 г. Среднестатистическая африканская семья получала в 1997 г. на 20% меньше, чем в 1972 г. Сто лет экономического роста дали миру только чудовищное неравенство в распределении доходов между богатыми и бедными. Два показателя, подтверждающих это: доля валового национального продукта и доля энергии, потребляемой социальными слоями с разным уровнем доходов – приведены на рис.1.

[Изучив это явление с позиций системной динамики], мы сделали вывод, что его причины лежат в самой структуре обратных связей в системе. Ускорение или замедление работы системы принципиально не меняет её поведения до то тех пор, пока сама структура системы (присущие ей контуры причинно-следственных связей)  не будет пересмотрена. Сам по себе непрерывный рост только увеличивает разрыв между богатыми и бедными.

Какая же структура ответственна за увеличение пропасти между богатыми и бедными, несмотря на огромный подъём мировой экономики? Мы выделили две основные структуры. Первая относится к разделению социальных слоёв, что присутствует в том или ином виде в большинстве культур, хотя в некоторых из них – в специфической форме. Речь идёт о систематическом вознаграждении привилегированных слоёв, когда они получают всё больше власти и ресурсов для получения всё больших привилегий [курсив автора]. Примеры можно привести самые разные, от явной или неявной дискриминации по этническому признаку до налоговых послаблений богатым слоям;  от недоедания, которым страдают дети из бедных слоёв общества, до привилегированных частных школ, куда отдают детей из богатых семей; от прямого подкупа для достижения политических целей (даже в демократических странах) до принципа начисления процентов, при  котором средства перетекают от тех, кто имеет денег меньше, чем нужно, к тем, кто имеет их больше, чем нужно.

В системных терминах про эти структуры обратных связей говорят «деньги делают деньги»  (или иначе «имущему воздастся, у неимущего отнимется»). Это контуры положительной обратной связи, которые вознаграждают успех средствами достижения нового успеха. Они присущи любому обществу, в котором не разработаны стабилизирующие механизмы, уравнивающие правила игры для всех. (Примером таких стабилизирующих механизмов служат антидискриминационные законы, прогрессивные ставки налогообложения, единые стандарты образования и здравоохранения [которые должны быть бесплатными, общедоступными и качественными], социальные  программы, поддерживающие тех, кто переживает не лучшие времена, налоги на недвижимость, а также демократические устои, выводящие политиков из-под власти денег).

[Вторая], структура, поддерживающая нищету, основана на том, что богатым странам (также как индивидам и корпорациям) проще сохранить, вложить и приумножить свой капитал, чем бедным.

Богатые не только имеют больше власти, чтобы диктовать рыночные правила, заказывать разработку новых технологий, и управлять ресурсами, но ещё и обладают капиталом, накопленным за сотни лет роста, и эти средства год от года приумножаются. Основные потребности в богатых странах уже удовлетворены, и высокие темпы роста капиталовложений можно обеспечить без необходимости лишить население средств к существованию. Медленный рост численности населения позволяет больше средств направлять на экономический рост и меньше – на здравоохранение и образование, чем это могут себе позволить страны с быстро растущим населением.

В бедных странах, напротив, накопление капитала сильно осложняется ростом численности населения. Эти страны не могут позволить себе большие объёмы ре инвестирования, поскольку средства нужны на постройку школ и больниц, а также на удовлетворение насущных потребностей. Из-за таких неотложных трат остаётся мало средств для инвестиций в промышленное производство, поэтому экономика развивается медленно. Демографический переход застывает на промежуточной фазе, когда велика разница между коэффициентами рождаемости и смертности, когда у женщин нет привлекательной альтернативы рождению детей – нет возможности ни учиться, ни работать – дети становятся одной из немногих доступных форм инвестиций. В результате население растёт, но богаче не становится. Как говорится, у богатых прибавляются деньги, у бедных – дети.

Именно это необходимо изменить, если мы хотим достичь устойчивого мира, что и будет описано в следующих главах».

Деннис Медоуз, Дайана Медоуз, Йорген Беренс. Пределы роста: 30 лет спустя. С.70-73.

Ни один из контуров «деньги делают деньги» ими в явном виде в модель World3-91 не включён, буржуазный общественный строй воспринимается здесь как данность, на уровне моделирования его невозможно ни модифицировать, ни улучшить введением долгосрочного планирования в структуру экономики или увеличением «социальности» государства. Т.е. везде моделируется циклы «богатые становятся ещё богаче» в соответствии с существующими в мире тенденциями, если только в них не вносятся намеренные изменения – и тогда это специально подчёркивается. Можно лишь менять внешние ограничения для экономического развития, но не структуру системы, осуществляющей последнее. Тем убийственней выводы, следующие из модели.

Так сказать, «имущему воздастся, у неимущего отнимется», а рыночная конкуренция, производящая разделение на лучших и худших, и общественный строй, позволяющий первым ездить на вторых верхом, впустую расходуют ресурсы экосистем, которые иначе пошли бы на «репарацию повреждений» от человеческого хозяйствования – и природа Земли успевала бы очищать загрязнения и восстанавливать нарушения, наносимые нами. За счёт этого коммунизму – как строю с плановой экономикой и без «свободы предпринимательства» удастся совместить научный прогресс и развитие индустриальной цивилизации с сохранением биосферы, также как товарищеские отношения вместо конкурентных и общественное воспитание детей экономят ресурсы и уменьшают отходы. Всякое обобществление выгодно и рационально — повышает производительность и уменьшает затраты, также как увеличение социального равенства: на для целого и «на длинной дистанции».

Поэтому я за коммунизм – он больше связан с наукой, дающей нам «новое вино», чем с этикой, представляющей собой «старые мехи», взывает к рациональности вместо эмоций или случая/удачи; и нарушает природу ровно в той степени, в какой умеренное нарушение увеличивает воспроизводство биоресурсов, а не подавляет его.