Пандемия COVID-19 как антропологический вызов

Пандемия усиливает  все «социальные язвы» капитализма

1) болезнь усугубляет все виды неравенства, уже имеющиеся в обществе, и сильно поднимает «классовый барьер»;

2) уже имеющееся неравенство усиливает эпидемию: повышает риск заражения, усугубляет тяжесть болезни, увеличивает смертность. Всё перечисленное достигает максимума в фавелах Латинской Америки, в трущобах и бедных районах городов развитых стран. Люди там поставлены перед выбором — болеть или умирать от голода, и даже когда могут изолироваться — размер жилья, число человек под одной крышей, обычное отсутствие водопровода с канализацией делают это безуспешным; в трущобы не проезжают скорые, там недостаёт врачей, не хватает масок и средств дезинфекции и т.д. Вслед за эпидемией, впрочем, растёт безработица, и та же дилемма встаёт перед жителями стран побогаче. См.предварительное исследование влияния пандемии на рынок труда: чем «социальнее» государство, тем меньше проблем для людей.

Безработные, % от всей рабочей силы в соответствующих странах. Источник brookings.edu

% получивших краткосрочную помощь или выигравших от поддержки бизнеса, на который они работали, как доля рабочей силы соответствующих стран. Это уже функция демократии — чем более власть ответственна перед людьми и гарантированней сменяема ими, тем больше она заинтересована материально поддерживать их и их дело во время бедствий. Но это не про РФ. Источник brookings.edu

Наконец, в страны вроде Бразилии болезнь приходит с богатыми, вернувшимися с зимнего отдыха, а болеют и умирают от неё жители фавел, работающие в богатых кварталах. Другой вариант той же схемы — в Эквадор (как и в Украину) болезнь занесли заробитчане, вернушиеся к родным из Испании (возвращённые из Польши и других стран ЕС).

Торговая площадь в Дакке (Бангладеш), заполненная народом вопреки пандемии. Источник The Conversation

3) могущие изолироваться деградируют: в лучшем случае возникает избыточный вес (сокращая ожидаемую продолжительность жизни), в худшем — экстремально растут частота и тяжесть домашнего насилия. Когда карантин закончится, это даст в обществе новый подъём неравенства и дискриминации в отношении женщин.

А следующая опасность для этих людей (т.е. нас) — т.н. рассинхронизация, трансгрессия, аномия: люди, выпавшие из привычного ритма жизни и работы, не знают чем себя занять, теряют смысл существования, от чего деградируют, ведут себя странно, саморазрушительно, часто опасно для окружающих. И это — привилегированная часть населения: те, кто изоляцию может себе позволить.

«Нам всем придётся стать коммунистами»

«В России история с карантином затягивается минимум до лета. А значит, важно понять, что несет с собой этот карантин как случившийся факт. Этот текст — не критическое осмысление карантина и полицейщины. Скорее, нечто вроде грубой оценки рисков, выжимки из теоретического и эмпирического опыта социологии и социальной антропологии относительно ситуаций выброшенности, «лишности», пограничности, ожидания. Я попробую организовать этот опыт, а он поистине огромен, вокруг трех понятий, вернее, рубрик. Эти рубрики: рассинхронизация, трансгрессия, аномия. Можно понимать их как три последовательно посещающих нас зла, можно — как три отдельных не связанных вызова. Важно отнестись к ним серьезно.

Вязкое время повседневности

Рассинхронизация имеет дело со временем. Социальное время организуется государством. Но исполняется всеми вместе. Расписание имеет смысл, когда на остановку не только приезжает автобус, но и приходят пассажиры. Договоренность о встрече — когда на эту встречу кто-то объявляется. Никакой прием пищи сам по себе не является завтраком или обедом, пока тысячи человек одновременно не садятся за стол или не выходят из дома за кофе. Расписание, чередование смен, звуки фабричного гудка — устройства, производящие социальное время, предписанное государством. Эти устройства синхронизируют повседневность и делают ее общественной, или, говоря по-левому, обобществленной.

Чтобы понять, что такое рассинхронизация, полезно почитать текст антрополога из Европейского университета в Санкт-Петербурге Дарьи Димке про Мишелевку, поселок в Иркутской области, где до 1990-х годов работал единственный за Уралом фарфоровый завод. Когда завод закрыли, расписания смен, график выходных и праздников, утренний гудок, который звал к станку, перестали существовать. Говоря очень грубо, люди стали каждый день вести себя так, как мы ведем себя во время долгих выходных, например новогодних праздников. У кого-то утро начинается в 12, а у кого-то день только закончился в 8 утра.

Всероссийские выходные длиною в месяц топят социальное время в повседневности. Вы можете проснуться, а можете не просыпаться, можете ходить по дому в одеяле весь день, а можете сутки наряжаться перед выходом в магазин.

Ответ на рассинхронизацию — любые формы скоординированной коллективности. Чем больше пунктов, связанных с другими людьми, в «to-do list» — тем лучше. Возможно, коммунизм как добровольная коллективность нужен прежде всего, чтобы пережить отсутствие принуждения к социальному времени. Так что всем нам — к сожалению, ненадолго — придется стать коммунистами.

Нарушать, чтобы быть

Трансгрессия — бич сообществ, оказавшихся на краю, на ребре, между. Трансгрессия — не просто нарушение правил, а устойчивый тип аффективного действия. Она находится как бы на границе социального порядка с той самой «голой жизнью», о которой в контексте эпидемии не вспоминал только ленивый. Мой любимый текст про трансгрессию — история маргинализированной молодежи Мапуто, столицы Мозамбика, описанная антропологом Кристианом Грос-Грином, работающим сейчас в Университете Роскилле.

Сочетание социалистического прошлого, ускоренной неолиберализации (коммерциализация социальной сферы, приватизация, кредиты Всемирного банка, развал общественного транспорта) и нищеты сделали «чрезвычайное положение» нормой жизни. «Молувене», то есть дикие, как себя называли несколько десятков тысяч оставшихся на обочине жизни молодых людей, не пользовались презервативами в разгар эпидемии СПИДа, совершали спонтанные, внешне необъяснимые акты насилия, несколько раз громили город. А затем рассказывали об этом друг другу, чтобы не потерять себя посреди локального, но затянувшегося конца света.

Трансгрессия — не свидетельство правоты антропологического аргумента Томаса Гоббса: все люди — злобные, спесивые сволочи. Скорее, наоборот. В моменты, когда человек теряет способность описать себя и рассказать о себе через что-то условно «одобряемое» (работа, хобби, интересы, потребление и так далее), он начинает использовать для самоописания трансгрессивные акты. Трансгрессия — техника субъективации, а не признак неискоренимости зла в человеческой душе. В нашем случае трансгрессией будут спонтанные заезды по МКАД, корона-пикники на природе, крестные ходы, мириады актов немотивированного микронасилия, ночные коллективные прогулки по городам и так далее, разнообразие форм трансгрессии огромно.

Лекарства от трансгрессии нет, и важно помнить, что от нее не защищены ни силовики, ни врачи. Наверное, только плотная сеть обязательств и связей — семья, родня, удаленная работа, то есть фокусировка на том, чем мы являемся, когда хотим рассказать о себе, могут здесь помочь.

Вместе, но порознь

Аномия — одно из важнейших понятий социальной теории. Эмиль Дюркгейм считал, что аномия наступает, когда смыслообразующие иерархии традиционного общества уже распались, а до формирования органической индивидуализированной солидарности общества индустриального дело еще не дошло. Роберт Мертон, огрубляя, понимал аномию как результат расхождения между общественно одобряемыми формами успеха и доступностью (и благовидностью) средств их достижения. Джорджо Агамбен видит в аномии что-то вроде трансгрессии «молувене», ставшей социальной нормой, ставшей (или всегда бывшей) обществом.

Не вдаваясь в споры, я просто предложу свою версию и проиллюстрирую свое понимание аномии сценкой из боевика «13 часов» режиссера Майкла Бэя. Группа военных подрядчиков ЦРУ пытается спасти посла США, на временную резиденцию которого в Бенгази напали ливийские исламисты. На вилле творится полная неразбериха. Здание, где остановился посол, горит. Где-то идет перестрелка, но понять, кто, в кого и почему стреляет, невозможно. Домик охраны пуст, в виноградном саду и на лужайке перед виллой слоняются ливийцы, не проявляющие к американцам ни особой вражды, ни особого участия. Кто-то тащит к воротам мебель и технику, очевидно вынесенную из горящего здания. Люди, соприсутствующие в одном пространстве, не имеют и не хотят иметь друг к другу никакого отношения, физическое, телесное соприсутствие не производит социальный порядок, хотя, пожалуй, этнометодологи скажут, что это невозможно.

Это не «гражданское невнимание», описанное социологом Ирвингом Гоффманом, — изысканная форма вежливости, суть которой в исполнении своих ролей так, будто рядом нет других исполнителей. Это нечто прямо противоположное: соприсутствие, которое больше ничего не означает и является только физическим фактом, как соприсутствие стола и стула в пустой комнате.

Аномия — это то, что ждет нас в конце тоннеля, если карантин продлится не больше 6–8 недель. Когда мы выйдем из заперти, не будет ни объятий, ни поцелуев, вот что нужно понимать, будут долгие дни чудовищной неловкости, физического соприсутствия, медленно обрастающего забытыми за время карантина смыслами, этикетом и правилами. Если карантин затянется, то аномия случится прямо посреди изоляции. Короткие пробежки в магазин превратятся в разведку на неизвестной и опасной планете: кругом враждебное пространство и чужие существа, с которыми не понятно, как поступать».

Константин Гаазе в  indicator.ru