Бразилизация мира

Print PDF

Алекс Хохули

Периферия – там, где будущее показывает себя (Ошибочно приписывается Дж. Балларду Марком Фишером)

«У нас это невозможно».

Пандемия и другие угрозы безопасности здоровья считались проблемами для Глобального Юга и ограниченного им. Но проблемы, с которыми столкнулись западные страны при разработке и выполнении внятных планов, координации работы государственных ведомств, взаимодействия с публикой или хоть бы и даже производстве и накоплении достаточного количества лекарств и медицинских предметов (не говоря уже о скандальном положении с вакцинами в ЕС) высветили провалы государственной политики в самом сердце глобального капитализма. Выхолощенные государственные компетенции, политический хаос, кумовство, конспирологическое мышление и нехватка доверия выявили рушащуюся легитимность, из-за чего сейчас богатые и могущественные страны выглядят как банановые республики.

Читая рейтинги готовности к пандемии, составленные до того, как Ковид-19 нанёс удар – например Индекс глобальной безопасности или Индекс эпидемиологической готовности – можно обнаружить, что США и Великобритания теоретически являлись двумя наиболее подготовленными странами, страны ЕС тоже были в вершинах списков. Это были государства, которые чувствовали, что им нечему учиться на более раннем опыте стран вроде Бразилии, Китая, Либерии, Сьерра-Леоне или Демократической республики Конго. И хотя мало стран хорошо справились с пандемией, провал государства в сердце западного капитализма ставит крест на всяких самодовольных комментариях о Конце Истории и о превосходстве одной политической модели над другой. Мы все, кажется, живём в «развивающихся» странах.

Реальность заключается в том, что двадцатый век – с его уверенными в себе государственными машинами, выкованными в войнах и применяющими себя для решения социальных проблем – закончился. С ним закончились и другие его черты: организованный политический конфликт между левыми и правыми или между социал-демократами и христианскими демократами; конкуренция между вселенскими и светскими силами, стремящимися к культурной модернизации; интеграция трудящихся масс в государства посредством официальных, хорошо оплачиваемых работ; и быстрый и общий рост.

Теперь мы обнаружили, что находимся в «Конце конца Истории». В отличие от 1990-х и 2000-х годов сегодня многие хорошо понимают, что дела идут нехорошо. Мы отягощены, как заметил покойный теоретик культуры Марк Фишер, «медленной отменой будущего», будущего обещанного, но не реализованного, инволюции вместо прогресса.

Инволюция Запада находит своё зеркальное отражение в изначальной стране будущего, стране, навеки обречённой оставаться страной будущего, так никогда не достигающего своего пункта назначения: Бразилии. Бразилизация мира – это наше встреча с будущим, которого нас лишили, и в котором это разочарование становится важнейшей частью нашей социальной реальности.

С закрытием исторических горизонтов, часто бывших предметом заботы левых и марксистов, чувство, что дела идут не так, как следует, теперь широко распространено по всему политическому спектру.

Добро пожаловать в Бразилию.

Здесь единственные люди, которых положение устраивает, это финансовые элиты и продажные политиканы. Все жалуются, но все ограничиваются тем, что пожимают плечами. Медленная деградация общества напоминает не так железнодорожную катастрофу, как плохо работающие американские горки, которые иногда держат слово оторваться от земли, но никогда не отрываются от рельс. Мы всегда возвращаемся туда, откуда начали, разбитые и дезориентированные, преследуемые видениями того, что могло быть.

Чаще всего слово «Бразилия» используются для описания кричащего неравенства, с фавелами теснящимися у подножия холмов, на вершинах которых расположены особняки миллионеров. В своём романе 1991 года «Поколение X» Дуглас Коуплэнд описывает бразилизацию как

«расширяющуюся пропасть между богатыми и бедными и сопутствующее исчезновение средних классов»ⁱ.

Позже в том же десятилетии немецкий социолог Ульрих Бек использовал термин «бразилизация» для описания чередования формальной и неформальной занятости, когда работа становится гибкой, повседневной, неустойчивой и децентрализованнойⁱⁱ. В других местах процесс превращения в Бразилию описывается в терминах городской географии, с ростом фавел или трущоб, джентрификацией городских центров и выталкиванием бедноты в предместья. Для других Бразилия означает новый этнический пат между этнически смешанным рабочим классом и белой элитой.

Этот составленный из разнородных элементов портрет бразилизации является поверхностно убедительным, так как растущее неравенство и прекариатные работы дробят города по всей Европе и Северной Америке. Но почему Бразилия? Бразилия является страной среднего достатка – развитой, современной, индустриализованной. Но Бразилия также обременена массовой нищетой, отсталостью и политическим классом, который мало изменился с тех дней, когда был земле- и рабовладельческой элитой. Потому что она шифр к прошлому, к более ранней стадии развития, через которую глобальный Север уже прошёл – и думал, что оставил её позади.

Север и Юг, тогда и теперь

После завершения конфликта Холодной войны по линии Запад-Восток, в эру глобализации считалось, что новой глобальной разделительной линией является Север-Юг. Следовательно, западные державы принимали две чередующиеся позиции относительно этого конфликта: оборонительную (охрана себя от терроризма, деградации окружающей среды, новых эпидемий, организованной преступности и наркотиков) и патерналистскую («помочь им развиться»). Хотя первая позиция мало обнадёживала в смысле улучшения положения вещей на Глобальном Юге, вторая предполагала телос («конечную цель»). Юг постепенно станет напоминать Север, с растущей зажиточностью, подстёгиваемой массами «нового среднего класса», отчаянно подражающего северным образцам потребления.

Это была перекрашенная версия теории модернизации времён Холодной войны, приспособленная под эру глобализации. Для беднейших стран применялись международные и благотворительные программы «развития», осуществлявшие мелкие дела вроде выкапывания колодцев или микрофинансовых организаций, что выражало неверие в то, что эти страны смогут когда-либо реально «догнать». Эти оросительные усилия часто спонсировались теми же самыми финансовыми учреждениями, что рвали на части данные общества во время структурных перестроек 1980-х годов.

Для более преуспевающих обществ на Юге, ныне называвшихся «появляющимися рынками», неолиберальное развитие обезьянничало молчаливое утверждение теории модернизации, что эти страны всего лишь «отстали», но что они рано или поздно «станут как мы». Просто взгляните на эти торговые центры, растущие как грибы в Сан-Паулу, Бангкоке или Каире! Нам нужно подождать, чтобы там распространилось богатство и вскоре эти страны вступят в клуб богатых. На страницах журнала Economist, например, утверждалось, что странам вроде Бразилии нужно ещё либеральных реформ, чтобы их экономики продолжили расти. В конце концов, Мексика, Южная Корея и горсть восточноевропейских стран вступили в ОЭСР и 1990-х годах и Чили последовала за ними в 2010. Это был только вопрос времени.

Что эта теория игнорировала – то, что политические средства, используемые теорией модернизации (например, импортозамещающая индустриализация), более не могли применяться, так как международное положение и технологические взаимоотношения сделали догоняющее развитие невозможными. Технологии и связанные с ними промышленные отрасли периода Второй промышленной революции больше не были на острие прогресса. Экономика, основанная на технологиях бензина, резины и стали – например, производства автомобилей – больше не создавала товаров с высокой добавленной стоимостью. Важные вещи – и реально ценные идеи – теперь защищались правами на интеллектуальную собственность, недоступными для стран, вроде Бразилии. Глобальные Север и Юг, следовательно, больше не были воплощениями прошлого и настоящего, когда второй медленно догонял первый, теперь они казалось существовали в одном и том же времени одновременно.

Следовательно, Бразилия обнаружила, что застряла – застряла в постоянном чередовании надежды и разочарования. И такая судьба – быть современными, но недостаточно современными — казалось, досталась большей части мира: WhatsApp и фавелы, электронная торговля и допотопные канализации. Фактически, за вычетом примечательного возвышения Китая, глобальная история прошлых сорока лет – это история деградации, несмотря на бахвальство о «новом среднем классе». Или, на деле, история рабочего класса, который неуверенно вступил в потребительское общество и способен купить холодильник и телевизор и, может быть даже стать первым в роду, кто поступил в университет, но не достиг реальной экономической безопасности.

Конечно, эта история о регрессе сейчас, вероятно, наиболее заметна на глобальном Севере, который сегодня демонстрирует многие черты, что мучают глобальный Юг: не просто неравенство и неформальные рабочие места, но всё более продажные элиты, политическая нестабильность и разрушение ткани общества. Не становятся ли и сами богатые страны «современными, но недостаточно современными», но в реверсе?

Современность без развития

Единственный способ понять, что на деле означает «бразилизация» и что она может запасти для нас – понял траекторию развития Бразилии и, расширительно, то, что она говорит о нашем настоящем и будущем. Конечно, осознание Бразилией своего обещания и дальнейшее разочарование подстегнули развитие критического взгляда на модернизацию, который миру лучше изучить.

Смещённое положение Бразилии – общества современного, но недоразвитого общества – было, вероятно, лучше всего ухвачено литературным критиком Роберто Шварцем, одним из примечательного ряда мыслителей, участвовавших в семинаре Маркса в конце 1950-х годов в университете Сан-Паулу. В этом семинаре также принимали участие экономист Пауль Зингер (Paul Singer), философ Хосе Артур Джанотти (José Arthur Giannotti), социологи Михаль Лёви (Michael Löwy) и (будущий президент Бразилии) Фернандо Энрике Кардосо, среди прочих. Они опирались на труды учёных наподобие экономисто Цельсо Фуртадо (Celso Furtado), социолога Флорестана Фернандеса (Florestan Fernandes) и литературного критика Антонио Кандидо (Antonio Candido), которые, в свою очередь стояли на плечах поколения, активного в 1930-е годы – историков Сержиу Буаркэ де Оланда (Sérgio Buarque de Holanda), Гильберто Фрейра (Gilberto Freyre ) и Кайо Прадо-младшего (Caio Prado Júnior).

Всех этих людей (со многими мы ещё встретимся позже) объединяло то, что они посвятили себя описанию и анализу социального строя Бразилии, диалектике нового и стойкости старого, и посредничество между местными особенностями и космополитической реальности интеграции страны в глобальный капитализмⁱⁱⁱ.

В 1973 году Шварц написал влиятельное эссе «Идеи не на своём месте»^iv. Хотя издатель английского перевода использовал заголовок «Потерянные идеи», но заглавие на португальском подразумевает не забытые идеи, но скорее идеи неподходящие, неадекватные, неправильно размещённые идеи. Именно к этой неадекватности Шварц привлекал внимание читателей: в Европе XIX века либеральные идеи о правах человека и свободе-равенстве-братстве стали гегемоническими – идеологической и юридической суперструктурой, основанной на режиме производства, существовавшего за счёт свободного труда. Бразилия, однако, была другой. В тропиках либерализм мог быть лишь барочным украшением для общества, где ещё существовал несвободный труд.

Элита говорила либеральные слова, но в реальности рабство отменили лишь в 1888 году, а другие формы несвободного труда и рабочих на практике существовали ещё дольше. Хотя в Европе либерализм мог служить маскировкой реалий тёмных, дьявольских заводов, он, по крайней мере, верно выражал материальную реальность – ту, в которой индивиды были формально свободны. В Бразилии либерализм мог был быть лишь абсурдом, потому никогда на деле к нему не применялся тест реальности или непротиворечивости.

И именно это несовпадение между идеями и реальностью можно найти в современности. «Консерваторы» поощряют силы, которые уничтожают вещи, достойные сохранения (например, семью); либерализм означает защиту нелиберализма аппарата слежки; гипер-индивидуализм прославляет эссенциалистскую концепцию расы (согласно которой, принадлежность к группе рассматривается как логически предшествующая отдельному человеку); левые во всё большей степени становятся партией хорошо образованных и состоятельных людей. Повсюду мы встречаемся с деаптацией, идеей, которую философ Адриан Джонстон взял из меметической теории для описания способа, из-за которого поначалу адаптивная меметическая стратегия позже становится бесполезной или даже вредной^v. Если либерализм был набором идей, подходящих для взлёта и затем консолидации буржуазии – всё во имя свободы – то сегодня он в состоянии деаптации, его используют для защиты иерархии и господства.

Бразильские интеллектуалы занимались вопросами деаптации на протяжении десятилетий и поэтому могут дать обеспечить важную точку зрения, с которой можно понять наше время и рассогласованность между идеями и современной реальностью. Более того, как замечают учёные Луис Фелипе де Ко (Luiz Philipe de Caux) и Фелипе Каталани (Felipe Catalani):

«в исторических ситуация, когда заимствованные идеи вынуждены приспособлять себя к материальным условиям, что не поддерживают их так же, как их условия в стране происхождения, это несоответствие не нужно открывать через рефлексию, поскольку оно уже всегда присутствует в повседневном опыте простого человека»^vi.

Средний бразилец всегда чувствовал лицемерие идей, находящихся не на своём месте. Глобализация – или американизация, через интернет – означает, что идеи отчалили от условий своего происхождения и конкретной материальной реальности, о которой свидетельствуют. Идеи теперь везде не на своём месте, что можно увидеть в Европе, когда молодые люди посредине пандемии с надвигающимся экономическим ударом, выходят на улицы, чтобы обличать «привилегии белых» в странах, где белые – подавляющее большинство, чтобы воображать себя американцами.  

Что до Бразилии, люди некогда думали, что в обещанное ей будущее настанет, когда она сотрёт разделение на ядро и периферию внутри страны – излечить проблему островков богатства, окружённых океанами нищеты. Вместо этого, кажется, глобальный Север догоняет глобальный Юго в том, что воспроизводит его проблему у себя дома. Бразилия снова в глобальном авангарде.

Бразильский философ Пауло Арантес (Paulo Arantes) развил тезис о бразилизации в замечательном эссе 2004 года «Бразильское дробление мира»^vii. Он начал с обзора разных мыслителей на глобальном Севере, которые выражали беспокойство из-за развития глобального капитализма. Уже в 1995 году консервативный стратег Эдвард Люттвак писал о «третьемиризации Америки». В том же году Майкл Линд прямо ссылался на Бразилию в своём прогнозе об американском обществе, разделённого на жесткую, хотя и неформальную кастовую систему. Белые элиты будут править расово смешанным обществом, но то, что массы будут разделены внутри себя, позволит олигархии усилиться.

Годом позже Кристофер Лэш засвидетельствовал самоизолюцию и отделение от прочего общества в книге «Восстание элит». И в то же время бывший тэтчеровец Джон Грэй напишет о появляющемся «режиме рантье в духе Латинской Америки», при котором элиты процветают в новом глобализованном мире, а средний класс утратил свой статус, а рабочие снова пролетаризованы – что кладёт конец великим ожиданиям, порождёнными послевоенным ростом.

Каталонский социолог Мануэль Кастельс понял, что многие будут исключены вовсе из этого разделённого общества. Появляется новая реальность, в которой лишь буржуазия останется социальным классом, хотя и транснациональным, космополитическим классом.

Рождение Белиндии

Бразилия была рождена современной. Она появилась как колония, место для добычи ресурсов, уже связанная с появляющимся мировым рынкам. Бразилия могла быть последней колонией в Западном Полушарии, отменившей рабство, но её рабство было порождением раннего модерна. Бразилия никогда не была домодерновой или феодальной. По той же мерке, бразилизация не означает простого возвращения к полуфеодальным отношениям.

Что же тогда означает устойчивость системы несвободного труда, латифундий, их культурного и политического эффекта до двадцатого века – в целом, всех «отсталых» элементов Бразилии? Именно то, что в Бразилии современное вскармливало старое и, в свою очередь, усиливало и воссоздало его. В сельской местности, эластичное предложение на рынке труда и земли воспроизводит «примитивное накопление» в сельском хозяйстве, что тормозит прогресс в сельском хозяйстве. С индустриализации, длящейся с 1930-х годов, эти сельские бедняки служат как резервная армия дешёвого городского труда.

Что выделяло Бразилию в этом процессе, индустриализации и модернизации во время популистского периода, от середины 1930-х до середине 1960-х годов, то, что он не требовал разрушения системы, как буржуазные революции в Европе веком ранее^viii. Вместо этого сельские собственнические классы остались у власти и продолжили  усиливаться посредством капиталистической экспансии. Как отметил социолог Франциско де Оливейра (Francisco de Oliveira) в своей книге 1972 году «Критика дуалистского разума» (Critique of Dualist Reason):

«расширение капитализма в Бразилии произошло через введение новых отношений в архаичные и через воспроизведение архаичных отношений в новых».

В политическом отношении это было закреплено корпоратистским трудовым законодательством Жетулиу Варгаса, списанным с законодательства Муссолини, как средства регуляции и дисциплинирования городского пролетариата. Критически важным было то, что оно не распространялось на трудовые отношения на селе, сохраняя сельские нищету и несвободу.

Для де Оливейры новый мир, тем самым, сохранил более ранние классовые отношения. Возьмём, к примеру, тех новых городских бедняков, которые строили свои дома, тем самым, сокращая издержки классового воспроизводства: рабочим не нужно было платить достаточно высокие зарплаты, чтобы они могли позволить себе платить арендную плату. Таким образом фавелы являются не показателем отсталости, но порождением новых времён.

Или рассмотрим, как сфера услуг во внутренней сфере усиливает эту модель накопления. Домохозяйства, принадлежащие к верхней части среднего класса Бразилии имеют горничных или водителей, что обслуживают их – такие экономические взаимоотношения могут быть заменены лишь масштабными инвестициями в общественные услуги и инфраструктуру (например, клининг-службы или общественный транспорт). Следствием является то, что в этом отношении бразильский средний класс имеет более высокую стоимость жизни, чем его аналоги в США или Европе. Эксплуатация дешёвого труда на внутреннем рынке также препятствует всякому политическому движению к улучшению общественных служб.

И разве сейчас мы не сталкиваемся с бразилизацией мира – с растущей армией «консьержных услуг», когда как специалисты, так и элита нанимают частных тренеров йоги, частных поваров и частных охранников? Дом представителя верхней части среднего класса в Сан-Франциско начинает воспроизводить аристократическое поместье, со всей экономикой услуг внутри себя, но теперь всё вынесено на аутсорс: цифровые платформы обеспечивают связь между частными «контракторами» (ранее рабочими) и элитой. Социальная структура Бразилии показывает наше будущее.

Размышляя о социальном строе Бразилии в 2003 году, де Оливейра сравнил Бразилию с утконосом: уродливым чудовищем, которые больше не является недоразвитым («примитивное накопление» на селе давно заменено могущественным агробизнесом), но у которого всё ещё нет условий для завершения модернизации – т.е. для того, чтобы по-настоящему вплавить массы в государство^ix. Крайне важно заметить, что это не являлось предрешённым. Растущая сила рабочих перед военным переворотом 1964 года могла привести к новому состоянию и положить конец высокому уровню эксплуатации, а аграрная реформа могла уничтожить источник «резервной армии труда», что заполонила города в 1970-е годы, а также наконец уничтожить власть крупных землевладельцев на селе.

Но подобный проект модернизации, однако, потребовал бы от национальной буржуазии участия в альянсе с рабочими. Вместо этого буржуазия предпочла поддержать правый военный переворот [как будто после 1871 г. она где-либо поступала иначе? Прим.публикатора]. Роберто Шварц в своём предисловии к эссе де Оливейры об утконосе отмечает большую историческую иронию: это Фернандо Энрике Кардосо (неолиберальный президент в 1990-е годы) заметил в 1960-е годы, когда он был ещё левым социологом, что национальная буржуазия не хочет развития. Кардосо утверждал, вопреки господствующему среди левых того времени мнению, что буржуазия предпочтёт быть младшим партнёром западного капитализма, чем рискнёт, чтобы в будущем её власти над подчинёнными классами внутри страны бросили вызов^x. Элита Бразилия предпочла не развиваться.

По мнению де Оливейры, обещанное, но бесконечно нереализующееся будущее Бразилии видно по тому факту, что она

«является одним из наиболее неравных обществ в мире <…> несмотря на то, что в течение долгого времени уровень роста был одним из лучших в мире <…> Самым очевидным проявлением такого положения является сочетание плохого положения рабочей силы и внешней зависимости»^xi.

Таким образом, Бразилия могла быть чем-то вроде утопии, учитывая её природные ресурсы, быстрый экономический рост и привлекательную культуру. Реальностью же, по словам Ко и Каталани, является страна

«чья суть заключается в неспособности понять свою суть».

Не отсталость не даёт Бразилии встретить свою судьбу; её судьба заключается в бесконечном разочаровании.

Более того, социальное исключение, кажущееся столь важным для социального строя Бразилии, является не случайностью, но созданным дуализмом. В Бразилии он известен как «Белиндия», термин был отчеканен в 1974 году экономистом Эдмаром Лишбоа (Edmar Lisboa Bacha): Бразилия – это богатая, городская Бельгия, поставленная как верхушка над бедной, сельской Индией в рамках одной страны. Те, кто живёт в бразильской «Бельгии» живут в формально-современной и хорошо управляемой стране, но их тормозят те, кто живут «извне», в отсталой, полуфеодальной «Индии». Но, как показал де Оливейра, положение тех, кто живёт «изнутри» зависит от эксплуатации проживающих «извне». И не только от этого, так как дуализм формирует изнанку самой «Бельгии», он создаёт продажную, родовую и эгоистическую элиту, которая с готовностью умывает руки при виде условий, существующих в её «Индии».

К сожалению в последние десятилетия метафора «Белиндии» не только не теряет актуальности, но приобретает её. Взглянем на то, чем каждый её компонент является сейчас: Бельгия может всё ещё быть богатой, но она бюрократизирована, разделена и неподвижна; Индия всё ещё может быть бедной, но она также высокотехнологична и ей правит реакционный популизм. Ту же картину можно встретить в Италии, в Великобритании, в США, с их глубоким неравенством между регионами, склеротической политикой и сенсационалистским популизмом.

Справляясь с современностью

Если мы вернёмся к тезису Арантеса о бразилизации, то обнаружим, что и культурные черты Бразилии эхом отдаются в нашем новом мире, мире после роста. Некоторые модели поведения, появившиеся, когда бразильцы справлялись со своей появившиеся модерновостью – социальные отношение, выстроенные вокруг гибкости, а не обязывающего договора; необходимость искать полулегальный приработок, наводя суету; не-буржуазная буржуазия – теперь характерны для мира вокруг нас.

Бразилия, бывшая колония, «родившаяся современной», не является обществом, возникшим из феодальных отношений, не является она и обществом, возвестившим миру о себе посредством революционными разрыва с прошлым. Вместо этого она была в первую и главную очередь местом производства и распределения.

В начале 1940-х годов великий бразильский историк Каю Праду-младший анализировал колониальную форму современной ему Бразилии и отметил эффективность колониального порядка как средства организации производства, совмещённого с бесплодием относительно высокоуровневых социальных отношений – одна лишь экономика, без культуры. Следовательно, современную периферию, сформированную капитализмом, определяет «отсутствие моральных уз», комплекса человеческих учреждений, который связывает и объединяет индивидов в общество и удерживает их как сплоченное и жёсткое целое. Если в этом мы уже слышим отзвуки современного неолиберального распадения общества, то это не случайно.

Исторически, бразильское «квази-общество торгового авангарда» было обусловлено местом свободных людей в обществе землевладельских элит и рабов. Так, в Бразилии восемнадцатого и девятнадцатого века мы найдём распространённую практику милости или «квазиуниверсального посредничества», как пишет Шварц о романах Мачадо де Ассиса (Machado de Assis). В мире рабовладельцев и рабов бедные свободные люди зависели в своём выживании от милости правящего класса. Свободные не были гражданами, обладающими правами, они должны были суетиться, чтобы получить покровительство собственников. В этом мы уже можем разглядеть зародыши бразильского патронажа и клиентеллизма.

Хотя в мире идей и институтов торжествовали современные либеральные концепции, в реальности было создано не рациональное, упорядоченное общество, но общество, управляемое деспотизмом богатых – положение, при котором элита, естественно, имеет все выгоды, но также и свободные, при подтверждении их статуса как получателей милостей, как не-рабов. Цепи этих милостей, наложившись на либеральную идеологию, создали все условия для систематического лицемерия: высокопарных либеральных идей, оправдывающих причуды и продажность. Или, применяя эти отношения к бразилизированным США сегодняшнего дня и переводя на жаргон наших дней: «Информация хочет быть свободной», но только если она не нарушает «стандарты сообщества» или не мешает интересам олигархии.

Шварц в аналогичном духе обсуждает другой важный элемент в бразильской субъективности, «диаклектику маландро» (трикстера), концепцию, развитую Антонио Кандидо (Antonio Candido) при изучении романов восемнадцатого века. С точки зрения Шварца диалектика маландро означает притупление конкретных исторических конфликтов за счёт смётки или практических ноу-хау – по сути, своего рода бегства [гнилой компромисс вместо принципиальной борьбы преобладает и в современной России. Прим.публикатора]. Это связывалось с «очень бразильским подходом, «разъедающей толерантностью», родившимся в колониальные времена, существующем весь двадцатый век и становящимся основным течением нашей культуры». В нём мы найдём часто расхваливаемую склонность бразильцев к приспособлению, а не к тотальному конфликту. Такой подход может казаться уступающим более пуританским ценностям северо-атлантических капиталистических обществ, обществ с ясными «да» и «нет», обществ решительного осуждения (Шварц ссылается на салемский ведовской процесс и на мир «Алой буквы»). Но, по Шварцу, именно этот подход может ускорить вхождение Бразилии в более «открытый» мир. Появляется образ «мира без вины»^xii.

Это смягчение конфликтов является шаблоном, встречающимся в бразильской истории, где редко дела решаются окончательно. Не было великой буржуазной революции, не было разрыва с прошлым; новые в итоге побеждало старое ценой включения старого в состав нового. К примеру, повторная демократизация Бразилии в 1980-е годы дала жизнь новой конституции, усыпанной социальными правами, обещавшим исключённым классам гораздо большую степень интеграции, чем любой другой документ того времени в любой стране. Но в то же время она гарантировала старым родовым элитам их место в новом порядке и не смогла нейтрализовать генералитет. Последствия этого решения болезненно очевидны сегодня. Неопределённость и нерешительность правят. Или, по бразильской поговорке, tudo acaba em pizza: всё заканчивается пиццей^xiii.

Наш мир постмодерна является таким вот «миром без вины»: миром без моральных драм, без убеждений или сожалений – только усугублённым. Новая глобальная элита целиком разбуржуазилась: нет фиксированных и жёстких правил, всё является предметом для переговоров. Мораль в лучшем случае является личным делом индивида, если не чем-то постыдным; элита предпочитает пустые клятвы в верности корпоративной этике, а не моральные заявления [увы, то же самое ещё больше относится к массам, всё более склонным монетизировать ценности и социальные связи. Прим.публикатора]. Мораль больше не является угловым камнем отцовского, общественного авторитета. Постмодернистская элита не чувствует ответственности. Она не чувствует закона внутри себя и потому не чувствует вины.

В области трудовых отношений ключевым фактором новой экономики является приспособление и подлаживание. Как контрактор (а не постоянный рабочий по найму) вы должны постоянно стремиться удовлетворить клиента. По Арантесу сегодня «профессионализм» требует лишь цинической стилизации качеств, необходимых для выживания в ненадёжном мире. А для бразильского маландро (трикстера) нет высшей заповеди сегодня, чем «уважай суету». То, что в ином случае могло считаться оппортунизмом – или, в Бразилии девятнадцатого века, стремлением бедняка добиться «милости» — переосмысливается как новый мировой образ жизни.

Примечательно, что антрополог Лоик Вакан (Loic Wacquant) обнаружила схожее отношение к жизни в гетто Северной Америки. Там «пробивной человек» (hustler) является обычным типом,

«ненавязчиво включающим себя в социальное положение или закручивающим вокруг них сеть лжи, просто чтобы он смог извлечь из неё побольше или поменьше прибыли» (Противоположностью «пробивного человека» является труд по найму, который должен быть «легальным, признанным, регулярным и регулируемым»^xiv).

Такой подход больше не ограничен гетто, он становится идеалом неолиберального «предпринимателя самого себя».

Уже всегда постмодернистский

И вот здесь бразильское прошлое встречает глобальную современность. Для Ульриха Бека бразилизация представляет собой обречённое будущее, не просто социального исключения и дикого капитализма, но также и конца государственной монополии на насилие, появление могущественных негосударственных игроков, преступных группировок и т.д. Но Бек также находит нечто положительное в бразильском отношении к жизни: гибкость, терпимость, приспособляемость к новому, спокойное принятие жизненных парадоксов.

«Почему мы принимаем разнообразие форм семьи, но не форм работы?»,

пишет Бек. Вероятно, бразильцы, многие из которых ещё не вполне освоились с «первой современностью» полной занятости, пожизненных трудовых карьер и т.д. (т.е. с фордизмом) уже родились подготовленными ко «второй современности» гибкости (постфордизма, постмодернизма).

Если классический и высокий модерн были связаны с безопасностью, определённостью и ясным различием между «да» и «нет», то постмодернизм действует в режиме риска, где царствуют приспособляемость и ноу-хау. Бразильский маландро был экспертом в этом мире задолго до его появления. Вероятно, это объясняет удивительную популярность в Бразилии книг польского теоретика Зигмунда Баумана о «текучей современности», «текучей любви» и т.д. – их можно встретить, даже в уличных газетных ларьках Сан-Паулу.

Таким-то образмв страна, которой не хватает истинного буржуазно-революционного фундамента и, следовательно, уважения к закону, гражданственности и даже вины, сталкивается лицом к лицу с нашим постбуржуазным капитализмом двадцать первого века. В таком свете даже США или Франция, страны, пережившие драматические буржуазные революции, кажутся охваченными нерешительностью и ковылянием а ля Бразилия. Стоит только подумать о бессодержательном ответе на мировой финансовый кризис в США, выручить банки, но оставить в неприкосновенности структурные условия, приведшие к этому кризису; с ещё большим основанием мы можем обратиться к продолжающемся откладыванию проблем в долгий ящик в еврозоне, что Вольфганг Штрик назвал «выигрышем времени».

Бразильский стиль также становится полезным как орудие легитимизации нового капитализма, в котором лицемерие и коррупция неотъемлемая часть пейзажа. Разве порнографическое метание между законным и незаконным – которое можно найти как среди бразильских бедняков (см. «Город Бога» Пауло Линса), так и среди богачей (которые одной ногой стоят в «чистом» глобальном капитализме, а другой – в «грязном» патримониализме) — не является также и шифром-ключом к серой легальности финансовой отрасли? Возьмём, к примеру, крупные суммы, получаемые в ходе наркоторговли и отмываемые в крупнейших банках мира. Конечно же, «панамское досье» было встречено коллективным пожатием плечами; ничего не поменялось. Но что же ты будешь делать? Разве это не та самая бразильская «разъедающая толерантность»?

Цинизм и смерть сатиры

Как и ожидалось, терпимость к коррупции и неопределённости рождает цинизм. В Европе классического модерна ирония служила для демонстрации того, как экономические интересы скрываются за либеральными идеалами. В Бразилии же, наоборот, где злоупотребления были нормой, ирония не могла обращаться к либеральным нормам, поскольку либерализм поддерживал свою гипотетическую противоположность – рабство. Как утверждают Ко и Каталани, в Бразилии в итоге развилась своего рода чёрная ирония, больше болезненная, чем сатирическая.

Разве не таково наше нынешнее положение? О смерти сатиры часто говорят. Мы не можем показать, как реальность оказывается неспособна жить в соответствии с идеалом, поскольку мы не доверяем идеалам, считая, что они всегда являются идеологическими, т.е. скрывающими за собой эгоистические интересы. Фигуры вроде Трампа являются воплощением такого нового пост-старческого подхода: человек, сидевший на могущественнейшем посту в мире, инкорпорировал сатирическую репрезентацию себя в своём шутовстве (в этом он всего лишь следовал путём, проложенным Сильвио Берлускони двумя десятилетиями раньше). Трамп, по сути, говорил, что он продажен, но продажны и все остальные, и потому он, не обращая внимания на рюшечки истеблишмента, осушит болото^xv. Цинизм всеобъемлющ, его прерывают лишь – в последнее время, вероятно, более частые – моралистические обличения. Последние держатся за счёт того, что оппозиция цинизму прошита в логику культурных войн: всё более истерические обличения каждой стороны служат для прикрытия собственного цинизма.

И здесь Бразилия даёт нам ещё один пример: протесты июня 2013 года были восстанием молодого прекариата, требовавшего социальных прав, лучшего образования и медицины и борьбы с коррупцией. Их можно было понять как протест против неопределённости, против разъедающей толерантности: «С нас хватит». Бразилия испытала десятилетия роста, но государственная сфера не поспевала за улучшениями в частной покупательской способности. Стратегия Лулы – «включение через потребление» — сама была ответов на более ранний период неопределённости после неолиберального наступления при Кардосо и она ударилась о стенку, что привело к массовому взрыву негодования.

Но к 2015 году протесты поменяли цель, стали явно антиполитическими и обличающими всех и всяческих политиков, партии и учреждения. Фокус их внимания сосредоточился на борьбе с коррупцией, что подстёгивалось сенсанционными разоблачениями по делу «Lava Jato» («Автомойка»), когда впервые в истории Бразилии политиков и бизнесменов выводили из их офисов в наручниках. На этой-то волне в итоге и избрался Болсонару в 2018 году. Но анти-политика, отказавшись взять власть во имя идеи и лишь обличающая всех желающих это сделать, является по сути политизированным цинизмом.

Она верит в то, что истеблишмент не годен править, но признаёт, что никто другой к правлению тоже не годится. Со временем оказалось, что следствие по делу «Lava Jato» тоже было продажным, что был сговор между судьёй и прокурором, позволивший осудить бывшего президента Лулу на основании сомнительных доказательств. Теперь же старые продажные элиты, частью которых является Болсонару, сговариваются, чтобы прекратить все расследования по этому делу.

Таким образом, «мятеж против цинизма» в июне 2013 года закончился наициничнейшим образом из всех. Всё закончилось пиццей. Как ранее отметил де Оливейра есть

«элементы усечения, что питают бразильскую самоиронию, иногда колкие, но всегда основывающиеся на фактах»^xvi.

Прогресс самих США в деле юридических войн (lawfare) (не просто поддержка крестового похода судей в Бразилии, но использование аналогичных методов у себя дома), от «отправить её в камеру» до двойного импичмента Трампа – это ещё один аспект бразилизации. Политика вместо идеологической конкуренции сводится к циничной игре достижения победы через суды. Юридические тонкости скрывают бесчестность. Результатом становится вовлечение юризма в политику – и политизация судебного корпуса. Политика становится ещё более далёкой от народа.

Ненациональная элита

Бразилизация мира ведёт к тому, что нерешительность и неопределённость становятся общим местом. Неолиберальный капитализм в своём упадке не может найти выход из кризиса, а его оппоненты слишком разобщены, слишком циничны и не верят в то, что вещи в самом деле могут поменяться. Таков капиталистический реализм Марка Фишера: не просто утверждение, что «нет альтернативы», но неспособность даже представить такую. Реальность не просто не совпадает и не может совпадать с идеями; мы вовсе не верим в идеалы. И именно потому, что кажется, что политические идеи активно замешаны в нашей растлённой реальности. Теперь по всему миру идеи “не на месте». Западный мир в целом, как и Бразилия, не просто живёт с разочарованием из-за того, что будущее, которое нам обещали, не наступило; разочарование становится определяющей чертой самого социального строя.

В Бразилии тот же самый правящий класс, наживавшийся на колониализме, рабстве и системе латифундий, поддержал переворот 1964 года, чтобы не дать рабочим улучшить своё положение в обществе, и этот шаг также покончил с шансом страны на национальную самостоятельность. Элиты предпочли зависимость и покорность международному капиталу и США. В результате они упустили последний шанс на догоняющее развитие [То же самое все эти годы показывали «отечественные» олигархи. Прим.публикатора]. Позже, когда они столкнулись с запоздалой (хотя и ограниченной) попыткой инкорпорировать массы в 2000-е и 2010-е годы при правительствах Партии Трудящихся (ПТ) – что могло создать более крупный и процветающий внутренний рынок и, что было критически важным для элит, купить социальный мир – вместо этого они решили выгнать ПТ с помощью институционального переворота.

Это попрание конституции было частью цепочки событий, которые привели к тому, что Лула, бывший фаворитом на выборах 2018 года, был арестован, обвинён и приговорён к тюремному заключению в ходе скорого и неправедного суда. Те же самые элиты, что аплодировали юридической войне столкнулись с «тяжёлым выбором» на выборах 2018 года между технократом-левоцентристом (Хаддад от ПТ) и социопатичным бывшим армейским капитаном [печально известным затем Болсонару. Прим.публикатора]. Учитывая естественные богатства страны, её культуру, которой, несмотря ни на что восхищаются, и которая популярна и то, что она десятилетиями её экономика была в числе имеющих очень высокие темпы роста, то когда мы глядим на раздвоенное бразильское общество сегодня – этого чудовищного утконоса – мы вынуждены прийти к выводу, что бразильские элиты – худшие в мире [навряд ли: есть ещё российские и украинские. Прим.публикатора].

Однако бразильские элиты – известные тем, что живут в закрытых кварталах с частной охраной – являются лишь гротескными версиями элит «прогрессивных западных демократий». Отказ от ответственности за общество нашёл своё самое крайнее выражение в предложении Питера Тиля о «морских городах». Но этот процесс гораздо более распространён (и обезличен) по всем западным странам.

Когда правящий класс Бразилии выбрал ограниченный суверенитет для сохранения своего господствующего положение среди глубокого неравенства, мы видим в этом, как в зеркале, образ Европейского Союза. Этот региональный блок лучше всего понимать как «экономическую конституцию», которая создана для того, чтобы не давать политике вмешиваться в регулирование рынка, тем самым, ограничивая политический выбор. Когда национальные элиты выбирают членство в этом блоке – несмотря на неолиберальную спираль смерти ЕС – они разменивают национальную самостоятельность, а вместе с ней и политическую ответственность, на социальный выигрыш для себя.

Просто взгляните на отчаянное стремление итальянских элит остаться частью еврозоны, несмотря на беды, что она причиняет стране и разрушает всякое будущее для неё. Так же как бразильские элиты хотели бы навсегда уехать в Майами (давнюю столицу латиноамериканской реакции), так и глобализированные элиты в Европе и Северной Америке тоже хотели бы сбежать от масс, которые их «тормозят». Итальянские элиты хотят быть немцами, как и британские противники Брексита, а американские либеральные элиты хотят быть «европейцами» — или, по крайней мере, чтобы штаты глубинки куда-нибудь исчезли.

Нигде (вероятно, за исключением Китая) мы не можем найти правящие элиты, реализующие нечто вроде «национального проекта» — чего-то, что подразумевает и ставит своей целью интеграцию масс. В той мере, в какой у неолиберальных элит вообще есть проект, за пределами краткосрочного кризис-менеджмента и управления посредством СМИ, он всегда антинационален. Бразильский президент Фернандо Энрике Кардосо, который продавал государственные «семейные драгоценности» инвесторам по бросовым ценам в 1990-е годы, всё это время был прав: на национальную буржуазию полагаться нельзя.

От деиндустриализации к смерти государства

Растущее исчезновение «моральных уз» в современном сообществе тесно связано с тем, что мы называем концом модернизации. Мы живём, по определению покойного немецкого марксиста Роберта Курца (которого обильно цитируют Шварц и Арантес) в пост-катастрофических обществах. В «Коллапсе Модернизации», написанной в самом конце Холодной войны, Курц жёстко критикует режимы Восточного блока. Для него, их увековечивание товарного производства и зарплат означало, что они не были коммунистическими сообществами, но, наоборот, роднёй режима государственного капитализма, которые были исключительно важны для запуска процесса капиталистического накопления при переходе от феодализма к капитализму, так же, как и в организации догоняющей индустриализации – как Бисмарк в девятнадцатом веке или при реставрации Мейдзи в Японии, или, конечно же, Южной Кореей в двадцатом веке.

Но к середине двадцатого века государственный аппарат реального социализма выполнил свою цель в виде коллективизации сельского хозяйства, создания сельского пролетариата, осуществления индустриализации и т.д. И он отстал от западных капиталистических обществ, организованных на более производительном базисе конкуренции, а не на бюрократическом диктате.

Этот кризис, наставший для Востока в конце 1980-х годов, был, следовательно, лишь вторым эпизодом более общего кризиса – того, который первым ударил по Югу, старому Третьему Миру. Долговой кризис означал конец процесса модернизации, благодаря которому бедные страны могли надеяться догнать развитые. К концу 1960-х годов бразильский эксперимент с фордизмом уже заканчивался, а вместе с ним – и возможность интеграции масс через труд. «Преждевременная» деиндустриализация была в следующие десятилетия характерна для Бразилии, доля промышленности в ВВП упала вдвое после пика в 1985 году, а доля занятых в промышленности упала с 15 процентов до примерно 10%. Бразилия сегодня в основном является экономикой услуг, и у городской бедноты мало надежд на социальную мобильность благодаря средствам, ранее доступным рабочим в Западной Европе и Северной Америке: стабильной занятости, а вместе с ней и рычагу, который может быть использован против нанимателей.

Это, однако, не происходит автоматически; это требует политического действия. Бразильские корпоративистские трудовые регуляции пережили неолиберализм, пока ПТ не была низложена в рамках институционального переворота в 2016 года. Появившиеся промежуточное правительство, чьи рейтинги пробили дно и достигли 1% одобрения, быстро отменило это законодательство, открыв путь для безграничного аутсорсинга, даже в ключевых сферах деятельности компаний, тем самым значительно расширив масштабы уже шедшего процесса увеличения нерегулярной занятости. Нам не нужно идти далеко, чтобы найти другие схожие шаги. Недавнее принятие в Калифорнии Поправки 22 (самой дорогой законодательной инициативы в истории) позволяет компаниям вроде всегда убыточного Uber продолжать считать своих рабочих частными контракторами, лишая их каких бы то ни было льгот. Эта компания, как и многие ей подобные, «растратчик» – так Дж.К. Гелбрейт называл легализованное хищение. И вновь, незаконное и законное – две стороны одной медали; и в таких серых зонах процветают аферисты.

Атака на права рабочих идёт рука об руку с кризисом индексации. По мере того, как прибыли современных капиталистов в производительных отраслях экономики падают, они обращаются к финансиализации. Всё меньше и меньше рабочих в западных странах вовлечены в экономическую активность, создающую новую стоимость. Этот кризис общества работы, или модернизации через формализованную работу начался в Третьем Мире, затем ударил по Второму, и теперь пришёл к нам в Первый Мир. А с его приходом усыхает мечта о массовой зажиточности, национальной самостоятельности и интегрированном обществе.

Если колониальная Бразилия, общество, основанное на неприкрытом выкачивании экономических ресурсов, была в авангарде капитализма, то современная Бразилия сейчас находится в авангарде кризиса современности. Бразилизация не означает откатывания в отсталость. Не означает она и внедрения чего-нибудь иностранного. Скорее, в Бразилии раньше всего проявились те формы и тенденции общественного развития, которые имманентно присутствуют в обществе богатых стран.

Но поистине роковое будущее приберегают для нас глубины Бразилии в виде коллапса государственной власти. Хотя хорошо известно о бандах наркоторговцев, которые контролируют территории фавел и городских окраин, меньше внимания уделяется росту ополчений, парамилитарных организаций из бывших полицейских, занимающихся рэкэтом и внесудебными убийствами. Подъёму негосударственных акторов уделялось много внимание со времён пика глобализации и «войны с террором». Но разжижение суверенитета не просто проблема «где-то там», в провалившихся государствах глобального Юга. Менее агрессивные и более легализованные переговоры между правительствами американских городов и крупными технологическими компаниями (как если бы последние были суверенными государствами) говорит нам о схожем процессе.

Бразилизация мира

Модернизация везде означала уничтожение старых феодальных пережитков в сельской местности, урбанизацию и инкорпорацию масс посредством формализованной работы в промышленное общество. Этот процесс создавал богатства и гражданство – или, по крайней мере, создавал городской пролетариат, который боролся за свои права, добивался уступок и, тем самым, дисциплинировал элиты. Это искореняло патримониальные и клиентеллистские взаимоотношения. Политика становилась более регулярной, осуществлявшейся по идеологическим линиям, что приводило к благотворным последствиям для государства и его чиновничества – по крайней мере, в наиболее передовых странах.

Уничтожение модернизации в её важнейшем процессе – разрушении формальной занятости и росте прекариата – вот корень всего феномена «бразилизации»: растущего неравенства, олигархии, приватизации богатства и общественного пространства и упадка среднего класса. Её пространственное, городское измерение наиболее явно видимо вследствие развития джентрифицированных центров и вытеснения исключённых на периферию.

В политическом отношении бразилизация означает патримониализм, клиентеллизм и коррупцию. Вместо того, чтобы считать эти явления аберрацией, нам следует считать их нормальным состоянием политики, когда недоступен общий экономический прогресс, а левые социалисты не могут выступать в качестве балансирующей силы. Промышленный пролетариат и социалистическая политика заставляли либерализм держать своё слово и не давали элитам превращать государство в инструмент для продвижения своих интересов.

«Восстание элит» — их бегства от общество, физически – в хорошо охраняемые частные пространства, экономически – в область глобальных финансов, политически – в антидемократические процессы, которые сваливают ответственность с них и препятствуют подотчётности – создало выхолощенные неолиберальные государства. Это общества, закрытые для народного давления, но открытые для давления со стороны тех, у кого есть ресурсы и сети для прямого влияния на политику. Практическим следствием такого положения вещей является не просто коррупция, но то, что государству не хватает сил для реализации каких бы то ни было долгосрочных планов развития – даже самых основных, что могут способствовать экономическому росту, например, снижения неравенства между регионами. Неспособность государств справиться с пандемией является самым ярким из современных примеров такого состояния.

Бесславная история нерешительности и неопределённости Бразилии, в сочетании с раздвоенным обществом, в котором аферизм необходим для выживания, родила бразильский цинизм. Запад во всё большей степени приходит к той же модели поведения. Кажется, не только нет выхода из капиталистической стагнации, но политику характеризует пропасть между народом и политиками, гражданами и государством. Правящий класс относится к массам снисходительно. Элиты называют любого, кто взбунтовался против современного порядка расистом, сексистом или каким-нибудь другим делегитимизирующим словом. Они также распространяют фантастические теории заговора о том, почему электорат не проголосовал за их любимого кандидата – самый явный пример – «Рашагейт» в США [см. о нём в The Nation, ч.1-2. Прим.публикатора].

Этот феномен, названный синдромом срыва неолиберального порядка лишь усиливает цинизм западной публики, которая погружается уже в свои конспирологические теории. Это ещё одна бразильская особенность: в стране с очень низким уровнем доверия к институтам и многочисленным примерам реальных заговоров, теории заговора процветают.

Бунты против истеблишмента, когда их не подстёгивает безумие вроде теорий QАнона, используют оружие анти-политики, когда отвергается не только формальная политика, но и представительство и политическая власть сама по себе. Антиполитика обычно приводит либо к делегитимации самой демократии, что ведёт к авторитарному правлению, либо побуждает технократов учиться у популистов и возвращаться на политическую сцену, обещая конец коррупции и реальные перемены. Результатом является всё та же далёкая от народа, оторванная от него политика, что в первую очередь и провоцировала этот бунт. История Бразилии с 2013 по 2019 год демонстрирует эту динамику в чистой, кристаллизованной форме. Но тот же шаблон заметен в итальянском «Движении пять звёзд», в антикоррупционных протестах, привёдших к власти Виктора Орбана, в Трампе и технопопулистской попытке Бориса Джонсона обезвредить Брексит.

Общество пустоты

На что может быть похож ответ на бразилизацию? Возможно, мы увидим движение к более энергичному государству, более ревниво оберегающему суверенитет и готовому предложить гражданам более отеческое отношение. Очевидно, что пандемия, кажется, движет их в этом направлении, и первые месяцы президентства Байдена отмечены государственной поддержкой и выдачей наличных денег гражданам. Но государство также преображается и в другому направлении. Сужение условий для получения прибыльности ведёт к всё большему переплетению политической и экономической власти, что углубляет процесс, названный «накопление за счёт обездоливания». Даже Роберт Бреннер, патриарх исследований по переходу от феодализма к капитализму, намекает, что мы можем находиться в процессе перехода от капитализма к чему-нибудь другому.

Пик глобализации, как экономический, так и идеологический, уже пройден. Но раздвоение общества и «большая гибкость» труда продолжаются. Несомненно, «бунтующие элиты» могут прийти к выводу, что дальше положение будет лишь ухудшаться и будут стремиться ещё сильнее оградить себя от социальных последствий. И это вместе с растущим раздвоением обществ западных стран создаст общество пустоты: пустоты между победителями в новой экономике и прочими, и пустоты между государством и гражданами. Страх популизма, жалобы на некомпетентность чиновников, отсутствие твёрдого руководства и общая политическая нестабильность и разлад – вещи, которые беспокоят экономические элиты – всё это симптомы пустоты. Им не мешало бы помнить об этом.

На страницах этого журнала во время дебатов о неофеодализме, были отмечены его четыре взаимосвязанные черты, напоминающее бразилизацию: дробный суверенитет, новые лорды и крестьяне, хинтерландизация и катастрофизм. Но изложенный в моей статье тезис заключается в том, что то, что мы видим, не является возвращением старого. Это выражение тенденций, неотъемлемых для капиталистического модерна. Считать глобализацию капиталистической зависимости от государства и ухудшения социальных условий (черты, давно бывшие реальностью для глобальной периферии) возвращением к феодализму – это не только дезориентирующее мнение, но и евроцентрическое. Тем не менее, если мы переживаем конец общества труда и связанной с ним модернизации, с неизбежными последствиями для социальной и политической интеграции, тогда капитализм будет ещё в большей степени, чем когда-либо, опираться на государство – не просто ради регуляций и обеспечения физической и правовой инфраструктуры, но для прямого участия в извлечении ценностей или гарантиях прибылей, будь-то через высасывание богатства вверх по социальной лестнице или через создание искусственного дефицита.

Будет ли такое положение дел стабильным? Бесконечная турбулентность Бразилии после 2013 года началась с того, что бразильцы устали от всего лишь «включения через потребление». Ясно, что наш современный дрейф не может продолжаться. Наличные платежи могут выиграть время для элиты, так же, как это в последние несколько десятилетий сделало подпитываемое долгами потребление при стагнирующих зарплатах. Но пост-пандемийный мир не успокоится; провал бразилизировавшихся государств в богатейших и могущественнейших странах мира виден любому. В конце «конца истории» протесты, бунты и восстания стали глобальным феноменом, возможно, возвещая более обширные движения. Обличения элиты будет недостаточно; нужно будет захватить коллективный контроль над нашей судьбой, взять ответственность за наше будущее – иначе ещё одна волна народного возмущения кончится пиццей.

American Affairs. 2021. V.5. №2. Р.93-115.

Перевод Густава Эрве

 

Алекс Хохули — писатель-фрилансер и научный консультант, живущий в Сан-Паулу, Бразилия. Он соведущий подкаста по глобальной политике Aufhebunga Bunga и соавтор готовящейся к печати книги «Конец конца Истории» (издательство Zero Books, 2021)

Примечания