По ту сторону парадигмы (научные революции не по Куну)

Концепция научных революция Т. Куна уже неоднократно была предметом критики. Важно отметить, что собственно феномену научной революции Кун уделяет весьма ограниченное внимание, сравнивая революцию либо с религиозным обращением, либо с переключением гештальта. Подобные сравнения, однако, весьма поверхностны. В настоящей работе намечено новое понимание научной революции как результата резонанса интеллектуальных трендов эпохи. Именно квазиодновременное действие различных по своему характеру факторов (от великих географических открытий до социальных катаклизмов в военно-политической оболочке и религиозной Реформации) привели к революционным изменениям в натурфилософии, которые, в свою очередь, породили (уже в XVIII столетии) собственно научную революцию.

Концепция развития науки, изложенная Т. Куном в монографии «The Structure of Scientific Revolutions» (первое издание – 1962 год [1], русский перевод [2]), неоднократно служила предметом критического анализа (см., например, [3], [4], [5]). При этом критики отмечали, наряду с прочими недостатками куновской концепции, что в ней «понятие “научной революции” не играет сколько-нибудь значимой роли» [5, с. 8].

Действительно, научную революцию Кун представлял как ситуацию глубокого кризиса фундаментальных оснований «нормальной» науки, как период идейного разброда и шатаний, как время крушения ранее принятых парадигм. Ссылаясь на разные исторические примеры, главным образом, на научные революции Нового времени и начала XX столетия, Кун отмечал, что «возникновению новых теорий, как правило, предшествует период резко выраженной профессиональной неуверенности. Вероятно, такая неуверенность порождается постоянной неспособностью нормальной науки решать ее головоломки в той мере, в какой она должна это делать.

Банкротство существующих правил означает прелюдию к поиску новых» [2, с. 94–95]. Кризисы, по Куну, разрешаются «не в результате размышления и интерпретации, а благодаря в какой-то степени неожиданному и неструктурному событию (забавно читать о том, что научная революция является неструктурным событием в книге под названием «Структура научных революций», – И. Д.), подобному
переключению гештальта. После этого события ученые часто говорят о “пелене, спавшей с глаз”, или об “озарении”, которое освещает ранее запутанную головоломку, тем самым приспосабливая её компоненты к тому, чтобы увидеть их в новом ракурсе, впервые позволяющем достигнуть её решения» [2, с. 158].

Концепция научных революций, предложенная Т. Куном при всей ее привлекательности в целом не отвечает историко-научным реалиям (чего нельзя сказать о множестве частных наблюдений и констатаций, рассеянных в тексте книги Куна). Уже трактовка Куном первого избранного им примера – создание Н. Коперником гелиоцентрической теории – вызывает принципиальные возражения. Кун исходит из того, что хотя кризис парадигмы имеет множество составных частей, его

«ядром … все же остается неспособность справиться с техническими задачами» по решению «головоломок» [2, с. 97].

В контексте этого утверждения Кун констатирует, что

«положение астрономии Птолемея было скандальным еще до открытий Коперника» [2, с. 94].

Последнее утверждение не соответствует реальности ни исторически, ни теоретически. С чисто расчетной точки зрения можно говорить о теории Птолемея – Коперника. В такой теории, как было показано К. В. Холшевниковым,

«практически любое движение представляется эпициклической моделью (как гео-, так и гелиоцентрической. – И. Д.) с бесконечным числом эпициклов точно, а при конечном числе эпициклов – с любой наперед заданной точностью» [6, с. 189].

Иными словами, теория Птолемея – Коперника на сколь угодно большом промежутке времени отклоняется от наблюдений на сколь угодно малую величину при достаточном числе эпициклов и оптимальном определении
параметров. И ни о каком «скандальном» положении теории Птолемея (в том, что касается «технических задач», т. е. «ядра кризиса», по Куну) говорить не приходится. Коперник «повернул апсиды» совсем по иным причинам, никак не связанным с точностью и якобы с низкой
прогностической способностью теории Птолемея (о чем подробнее см. [7]).

Видимо, ошибка Куна связана со следующим обстоятельством. В 1957 году он опубликовал монографию «The Copernican Revolution» [8], но в «The Structure» он ссылается не на свою вышедшую пятью годами ранее книгу, а на работу А. Р. Холла [9]. И это не случайно. В историко-научной книге Куна 1957 года кризисная ситуация в докоперниканской астрономии не просматривается (даже слова «crisis» и «scandal» отсутствуют), тогда как Холл, который, в отличие от Куна, не имел естественнонаучного образования, прямо указывает, что

«unfortunately it was well known by 1500 it was a scandal to learning that calculations were not verified by observation. Eclipses and conjunctions, matters of great astrological significance, did not occur at the predicted moments» [9, p. 16].

И это не частный просчет Куна. Кризисы в науке, как он их описывает, – явление исключительно редкое, и, как правило, кризис парадигмы – это постфактум сконструированный феномен, результат реконструкции истории, проведенной «победителями».

Уподобление же научной революции гештальт-переключению, на мой взгляд, вообще не выдерживает критики, поскольку научная революция – это не катаклизм, а длящийся годами, иногда десятилетиями сложный многофакторный процесс. Вся внутренняя структура движения от одной
парадигмы к другой определяется тем, что новые идеи, методы и ценности формировались и вызревали в недрах «старого порядка», старой картины мира. (Впрочем, появление той или иной новаторской идеи у отдельного ученого можно интерпретировать в терминах переключения гештальта или, как это делал Кун, прибегая к аналогии, впрочем, весьма поверхностной, с религиозным обращением).

Хотя говорить о сколь-либо определенной структуре научной революции весьма затруднительно (в силу хаотизации и фрагментации интеллектуального поля и сообщества), из этого обстоятельства отнюдь не следует, что о процессе смены парадигм нельзя сказать вообще ничего содержательного. Некоторые важные особенности указанного процесса выделить все-таки можно. Остановлюсь на двух важнейших.

I. Первая особенность научных революций связана с тем, что я буду называть (разумеется, с определенной долей условности) принципом Гейзенберга:

«в науке хорошую и плодотворную революцию можно совершить только тогда, когда мы пытаемся внести как можно меньше изменений, когда ограничиваемся прежде всего разрешением узкой, четко очерченной проблемы. Попытка отказаться от всех прежних вещей или изменить их по своему произволу ведет к чистой бессмыслице» [10, с. 420].

К примеру, М. Планк не был удовлетворен своим подходом к проблеме определения спектра теплового излучения и неоднократно, хотя и безуспешно, предпринимал попытки

«как-либо (irgendwie) ввести квант действия в систему определений классической физики» [11, S. 24].

В целом же, создание квантовой теории – это не результат внезапного озарения (инсайта или Gestalt switch) одного человека, оформленного затем в виде доклада с последующей публикацией, но итог длительного и сложного процесса. И если говорить о вкладе М. Планка в этот процесс, то следует отметить, что именно в игре разнообразных концептуальных ресурсов (электродинамика, термодинамика, кинетическая теория газов), т. е. в процессе оперирования с несколькими исследовательскими традициями при готовности исследователя хотя бы отчасти «поступиться принципами» (или имитировать отход от традиции) ради формального успеха родилась математическая конструкция, которой затем было суждено обрести физическую трактовку, что и стало началом научной революции в физике (о чем подробнее см. [12]).

Если же обратиться к другой референтной научной революции – натурфилософской революции раннего Нового времени, – то следует отметить активизацию аристотелизма после XV века, которая произошла не благодаря узкофилологическому подходу гуманистов к поиску «настоящего» Аристотеля, а скорее благодаря сохраняющейся способности аристотелизма пропитывать старое «новым», где «новое» понималось через призму недавно введенных в интеллектуальный оборот работ греческих авторов и комментаторов, чьи труды и идеи не были частью средневекового перипатетизма.

Возрожденный аристотелизм стал настолько емким, что каждый натурфилософ мог в нем найти что-то для себя. К примеру, Н. Коперник, хотя и предложил неаристотелевскую космологию, которая, в свою очередь, требовала создания неаристотелевской физики, но оставался аристотеленианцем настолько, насколько это было совместимо с его «пифагорейским» учением; его физика могла быть антиаристотелевской «in specie», но была полностью аристотелевской «in genere», и, в итоге, его аргументы имели большое сходство с аргументами отвергнутой им физики.

Здесь уместно вспомнить высказывание Ф. Артога:

«новоевропейские люди … пытались творить новое из того, от чего думали избавиться, но еще не имели возможности без него обойтись» [13, с. 68].

II. Вторая особенность научных революций связана с тем, что они, как крупные идейные повороты, как выходы

«за пределы данного, очевидного и даже мыслимого благодаря вторжению внешнего многообразия во внутреннюю интеллектуальную историю» [5, с. 12],

представляют собой результат резонанса интеллектуальных и социокультурных трендов эпохи (Назову это особенность научных революций принципом резонанса интеллектуальных трендов).
Кстати, это относится не только к революциям научным, но и к социальным. К примеру, авторы замечательной монографии, посвященной истории Французской революции, один из параграфов, в котором речь шла о причинах этой революции, назвали «Социальный резонанс». Их вывод:

«Финансовый дефицит, падение цен, неурожаи, фронда знати и парламентов, голодные бунты, слабость центральной власти – все это бывало в истории Франции и раньше, но в разные периоды. Одновременное же действие всех этих негативных факторов вызвало тот социальный резонанс, которые и привел к краху Старого порядка» [14, с. 24].

Аналогичные заключения можно сделать и в отношении научных революций, и в частности, «научной революции» Нового времени.
Именно одновременное действие в течение некоторого исторического периода различных по своему характеру факторов (главные их которых – великие географические открытия, прежде всего открытия Колумба; изобретение книгопечатания; религиозная Реформация; Military revolution; философские новации; новые тенденции в литературе и в искусстве, в частности, изобретение линейной перспективы; социальные катаклизмы в военно-политической оболочке; изменения в менталитете интеллектуала раннего Нового времени, о чем подробнее см. [15]) способствовали революционным изменениям в натурфилософии, которые, в свою очередь породили собственно научную революцию.

При этом разные факторы отличались не только интенсивностью своего воздействия, меняющейся в динамике интеллектуальной bellum omnium contra omnes (а научная революция на каком-то этапе превращается именно в интеллектуальную холодную войну, исход которой не известен заранее ни одной из противостоящих сторон [18]), но и направленностью своего действия. Скажем, изобретение книгопечатания коренным образом изменило скорость и характер распространения идей, а также коммуникативные технологии Европы, а социально-экономические кризисы и войны стимулировали творческую активность индивидов и т. д.

Отнюдь не сводя причины нововременной научной революции к зарождению раннекапиталистической экономики, уместно, однако, отметить важное обстоятельство, связанное с экономическим фактором: экономическая деятельность в Новое время стала приобретать все более опосредованный характер, ее простой и некогда очевидный механизм заметно усложнился.

К XVII столетию в европейской социально-экономической жизни проявляются две важные особенности:

1) акцент на, как бы мы сегодня сказали, эффективности деятельности и

2) дистанцированность истока (причины) экономического действия от его результата, наличие системы постоянно усложняющихся промежуточных звеньев-механизмов рынка, причем, рынка, понимаемого не только как чисто экономическое явление, но и в более широком плане – как универсальный стохастический (т. е. вероятностный, точно непредсказуемый) механизм-интегратор всей жизни общества и социального поведения, как образ жизни.

Все это оказывало самое существенное и непосредственное влияние на психологию, социальное поведение и менталитет европейцев XVI – XVII веков: находясь в ситуации «игры на грани краха», человек жил в постоянном напряжении, в постоянном ощущении риска. Человеку приходилось надеяться только на самого себя и на Бога, быть по возможности дальновидным и расчетливым, проявлять ловкость и изворотливость.

В этих условиях сознание индивида как бы раздваивалось, мировоззрение приобретало рационально-иррациональный характер:

– признание однозначной связи наблюдаемого поведения объекта и определяющего это поведение скрытого, но умопостигаемого и выразимого в понятиях механизма, и в то же время…

– признание непредсказуемости божественных намерений и целей, иррациональности божественной воли и, наконец, иррациональности «активных начал» Природы.

Отсюда поразительная идейная гетерогенность философской и научной литературы того времени. Наряду с сочинениями Декарта, Гассенди, Галилея, Бойля большой (нередко большей) популярностью пользовалась эзотерическая литература – трактаты Гермеса Трисмегиста, Альберта Великого, Раймунда Луллия, анонимный «Turba philosophorum» и др. Понимание научной революции как резонансного феномена, разумеется, требует дальнейшей детальной разработки. Мне представляется, что на современном этапе развития истории и философии науки резонансная модель научных революций оказывается более других адекватной наличному историко-научному материалу и весьма перспективной.
Литература
1. Kuhn Th. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago: University of Chicago Press, 1962. xv, 172 p.
2. Кун Т. Структура научных революций / Перевод с англ. И. З. Налетова. Общ. Ред. и послесловие С. Р. Микулинского и Л. А. Марковой. М.: Прогресс, 1975. 288 с.
3. Fuller S. Thomas Kuhn: A Philosophical History for Our Times. Chicago: Univ. of Chicago Press, 2000. 490 pp.
4. Маркова Л.А. Томас Кун вчера и сегодня // Философия науки. Вып. 10. М.: ИФ РАН. 2004. С. 29‒48.
5. Касавин И. Т., Порус В. Н. Возвращаясь к Т. Куну: консервативна ли «нормальная наука»? // Эпистемология и философия науки. 2020. Т. 57. No 1. С. 6–19.
6. Холшевников К. В. Точность эпициклической теории // На рубежах познания Вселенной (Историко-астрономические исследования, XXXIV) / Под ред. А. А. Гурштейна. М.: ТОО фирма «Янус», 1994. С. 181–191.
7. Дмитриев И. С. Искушение святого Коперника: ненаучные корни научной революции. СПб.: Изд-во С.-Петербургского университета, 2006. 278 с.
8. Kuhn Th. The Copernican Revolution: Planetary Astronomy in the Development of Western Thought. Cambridge: Harvard Univ. Press, 1957, XVIII, 297 p.
9. Hall A. R. The Scientific Revolution: 1500-1800. London, New York: Longmans, Green, 1954. XVII, 390 p.
10. Гейзенберг В. Избранные философские работы: Шаги за горизонт; Часть и целое (беседы вокруг атомной физики) / Пер. с нем. А. В. Ахутина, В. В. Бибихина. Санкт-Петербург: Наука, 2006. 572 с.
11. Planck M. Vorträge, Reden, Erinnerungen / Hrsg. von Hans Roos; Armin Hermann. Berlin; Heidelberg: Springer-Verlag, 2001. 224 S.
12. Дмитриев И. С. «Я не особо думал об этом» (М. Планк и квантовая революция) // Дискурс, 2019. Том 5. No 5. С. 5–19.
13. Артог Ф. Картины мира и представления о времени // Логос. 2021. Т. 31. No 5. С. 59–76.
14. Бовыкин Д. Ю., Чудинов А. В. Французская революция. М.: Альпина нон-фикшн: Пост Наука, 2020. 468 с.
15. Якимович А. К. Искусство непослушания. Вольные беседы о свободе творчества. СПб.: «Дмитрий Буланин», 2011. 573 с.
16. Дмитриев И. С. «Tempus spargendi lapides»: размытая структура научных революций // Эпистемология и философия науки. 2018. Т. 55. No 4. С. 189–205.