О сталинских репрессиях: социальные корни и поведенческие механизмы

Print PDF

Давно обещал товарищам написать, что думаю про механизм сталинских репрессий. Я бы сказал, в том что это случилось и как протекало, значимо повлияли три беды и одна вина.

Беды состоят в том, что сталинские репрессии задействовали всю архаику, что была неизжита к 1917 г. не только в народе, но и в «образованном слое». В плане цивилизации (развитости надстроечных форм) царская Россия отстала от Западной Европы лет примерно на 300, и прогрессировала здесь медленней, чем Япония, Турция или освобождённые ею славянские страны Балкан. Осмысление неизменно следует за реальностью, отсюда особенное отставание в сфере политологии, юриспруденции, прочего гуманитарного знания, кроме напрямую касающегося базиса (экономики с социологией). И вполне предсказуемо все виды репрессий сталинской эпохи уже существовали в царской России, от депортации «народов-предателей» (черкесский геноцид, выселение евреев и планировавшееся с весны 1917 — немцев Поволжья) до «скорострельной юстиции» и бессудных убийств отрядами ген. Реннекампфа, Меллер-Закомельского и пр. русскими патриотами простолюдинов с интеллигентами, подозреваемых в революционности в годы Первой русской революции, которой царский режим испугался всерьёз — большевики, как известно, в годы строительства социализма всерьёз боялись Реставрации, пусть по другим причинам. Сталинская группа ничего не выдумала от себя, а лишь продолжила историческую колею, в которой развивалась страна (см. P.S.): не осознавая этого вида преемственности в надстройке, большевики не могли сознательно из колеи выйти, хотя одолеть мерзость «старого порядка» хотели искренне и во многом успешно.

Как говорил по сходному поводу Маркс, мёртвый хватает живых. Скажем история победы лысенковцев над генетиками — это успех клеветы детей кулаков и подкулачников (либо городских мещан) на левых интеллигентов-марксистов, часто участников революции и ГВ, позднее советских патриотов и героев ВОВ, в противоположность большинству их оппонентов. Она обеспечивалась той же ненавистью и подозрением демоса к «образованным» что и холерные бунты (когда чуть не убили будущего большевика А.Г. Шлихтера и др. студентов-революционеров пошедших лечить народ), другие убийства врачей как колдунов, отравителей, из страха перед прививками и пр. Данные настроения бытовали и в 1920е гг., будучи сломлены лишь коллективизацией и культурной революцией 1930-х.

Отдельная тема, почему большевики, будучи марксистами, не думали об опасности подобной преемственности, многократно усиленной несравненно большим демократизмом их режима; почему они не понимали что привычки вроде доносов об «оскорблении величества» (в советское время ставших понятно чем), надо целенаправленно отслеживать и пресекать не меньше, чем религиозные предрассудки, семейное насилие, неравенство женщин или нацменов.

Я вижу здесь две общих беды и вину: беды советского строя вообще и вину конкретно сталинской группы. Беды – непонимание, что надстроечные элементы вроде юридических процедур и правовых гарантий личности от подозрений, рождаемых массовым настроением, особенно переросшим в поиск врага или поддавшимся моральной панике, такое же позитивное знание человечества, которым коммунист должен владеть, и превосходить здесь классового врага, что и достижения в науке и технике. Науку большевики усвоили, технику освоили, в том и в другом догнали и перегнали учителей, однако в политике и юриспруденции и политике — увы, пренебрегли достижениями враждебного строя, думая что преобразование базиса само собой гарантирует и всё достигнутое этими культурными инструментами.

А это, в свою очередь, следовало из игнорирования так называемой теоремы Томаса, показывающей что надстроечные элементы имеют собственный канал воспроизводства, независимый от базиса. Правда, её материальный субстрат — подражание ученика учителю, актора — ролевой модели, взятой из книг или рассказов, управляемый зеркальными нейронами, был открыт только в 1990е гг.

Ранее такая преемственность от царской России к СССР, от французских якобинцев к большевикам могла казаться идеализмом, но сейчас это просто эмпирический факт, ясно видимый в разных обществах и на разных аспектах их социальной истории.

Другая беда была связана с нелучшим выбором ролевого образа: каждая революция “смотрится” как зеркало, в предыдущую, из которой заимствует стиль (способ действия, средства), оказывающийся не менее важным, чем суть проводимых ею социальных преобразований (цель). Большевики воображали себя якобинцами и боялись термидора вопреки всем формационным различиям между обществами, изменёнными Великой французской революцией 18 века и Октябрьской 20го. Ещё важней, что в тех же понятиях видели ситуацию разнообразные противники или критики большевиков (меньшевики, кадеты, сменовеховцы), только они ждали термидора или надеялись на него — и термидор таки случился, сперва изменив партию, где революционеров сменили чиновники — патриотичные и преданные коммунизму, но чиновники.

Затем изменилось общество, где в роли воспитателей следующих поколений вместо выбитых революционеров и сторонников Октябрьской революции заняли разнообразные “бывшие”, благодаря чему последующие поколения делались всё менее и менее советскими, всё более чуждыми марксизму и коммунизму. Оба процесса велик к тому, что к началу 1980-х был потерян образ цели в экономике, из-за чего все рассматриваемые предложения о преодолении трудностей (совсем несмертельных, но чувствительных и копившихся) были прорыночными, т.е. антикоммунистическими и смертельными для советского социализма (в точности повторилось случившееся за 20 лет до того в самой индустриальной развитой стране соцлагеря, ЧССР), коммунистические инициативы остались необсуждаемы — и государство, созданное Октябрьской революцией, было обречено, началась реставрация “исторической России”.

Страну бы спасло даже простое усиление управляющей ею партийной диктатуры, как спасло оно “социализм с китайской/вьетнамской спецификой” (на деле НЭП, ставший из аграрного индустриальным, бухаринское “врастание кулака, потом и буржуа, в социализм) в соответствующих странах. Капитализм был бы реставрирован, но на лучших условиях для трудящихся, более наукоёмким, с более дорогой и лучше защищённой рабочей силой, без 8-13 млн. людей, убитых только ельцинскими реформами, без их продолжения — правда замедленного, с некоторым восстановлением социальности государства, пусть не очень успешным — уже в путинские годы.

Если бы Русская революция взяла образцом американскую с её правовой культурой, умело используемой для репрессий против реальных врагов и в 18, и в 20 м веке, Советская власть не устроила бы «стрельбу по своим». Стиль политической борьбы Великой Французской революции и там-то был неэффективен, а накладываясь на нашу «азиатчину», привёл к ужасам «стрельбы по своим» и легкости ухода реальных врагов от наказания. Нужен  не массовый террор против врагов народа, неизбежно развязывающий поиск их под кроватью и — что хуже всего — среди верных, но думающих самостоятельно, а дозированная и адресная репрессия в стиле Американской, предупреждающая диссидентствующих и не пугающая лояльных граждан, а напротив, укрепляющая их в верности нашему общественному устройству.

Тем более что в отсталой стране периферийного капитализма, справедливость суда и рациональность наказания — не меньший вклад в культурную революцию, чем ликвидация неграмотности, если того и другого нет, самые образованные станут самыми нелояльными, что мы и видели в ряде секторов советского общества в 1970-е.

Большевикам сильно навредило то, что они наследовали стилистику политической борьбы именно французских революционеров, и не смогли сочетать «якобинскую» готовность пойти в революции так далеко, как это возможно, с практичностью и рациональностью «американского» обеспечения безопасности нового строя, когда потенциальных врагов не априори пугают террором, а продумывают возможные виды и формы нелояльности ему (проистекающие из социального статуса вероятных диссидентов и поэтому хорошо прогнозируемые) с максимально точными формами пресечения, чтобы испугать идейно близких к диссидентствующим, но минимально задеть социально близких — друзей, коллег и родственников.

Опыт истории показал, что американская традиция репрессирования эффективней  — при всей очевидной ложности обвинений Сакко и Ванцетти, супруги Розенберги, «голливудская десятка»,  жертвы «рейдов Палмера и маккартизма действительно были врагами капиталистического строя — в отличие от Анахарсиса Клоотса, Лавуазье, Тома Пейна, Эбера и Шометта, Вавилова, Преображенского, Вознесенского и Раковского.

Чем в первую очередь и ужасны сталинские репрессии — истреблением идейных сторонников и попутчиков соввласти при удивительной мягкости и всепрощению к реальным врагам и вредителям, вроде б.полицаев/коллаборационистов с одной стороны, лысенковцев с другой.

И, конечно, как верно заметил коллега:

«При всём своём гуманизме, я нормально отношусь к репрессивным режимам,. Ещё св. Доминик говорил, что где не помогает проповедь, там поработает палка, а проповедь, не подкреплённую палкой, вряд ли станут слушать сомневающиеся и отягощённые предрассудками прошлого — новое потому и прогрессивное, что умеет пробить себе дорогу вопреки сопротивлению старого. Но (обязательное условие1) репрессии должны производиться в рациональной политической культуре, а не в культуре традиционного общества, когда объяснение репрессий мифологическое и бьют своих, чтобы чужие боялись.

А правила рациональной политической культуры просты:

В чем вина сталинской группы? Когда в 1932-33 г. выяснилась сугубая контрпродуктивность действий троек и внесудебных расправ, была возможность вернуться в делах по обвинению в контрреволюции и вредительстве к полноценной процедуре следствия и суда. На прокурорском совещании летом 1933 г. это обсуждалось. Но дальше убили Кирова и в тот же день Президиум Верховного Совета принимает заранее подготовленные изменения в порядке суда и следствия по таким делам, устранявшим все преграды перед возможной судебной ошибкой и, хуже того, толкавших следователей их фабриковать, пресекавших возможность вышестоящего суда исправить ошибку. Это был свободный выбор сталинской группы, уже победившей все оппозиции — свернуть именно в эту сторону, и они его сделали (не сомневаюсь, из соображений где прагматизм торжествовал над идейной доктриной, и сплавлялся с ресентиментом вроде обнаруживаемым автором в этом и ряде предшествующих постов).

Комментарий к посту Ayna Spitit в запрещённой в РФ соцсети.

И далее, отвечая на её риторические вопросы “неужели это народ писал доносы?”, я ответил:

«писал, увы, ибо был к этому приучен предыдущим режимом, а потом перенёс данную форму лояльности на безусловно свою советскую власть и рабочее государство (что, как Вы понимаете увеличило риск). Теорему Томаса никто ведь не отменял, она действует также и тут. А сталинская группа с 1.12.1934 г. сняла все правовые средства для пресечения ложных доносов с наказанием за доносительство, и одновременно культивировала массовые страхи и подозрения, имеющие обыкновение раскручиваться и самоусиливаться под действием положительной обратной связи.

Причём это происходит в любом обществе: в США 1946-59 гг. в борьбе с «красными» пострадало сравнимое число людей с пострадавшими в те же годы от репрессий в СССР. Но благодаря правовой культуре там буржуазный либерализм восторжествовал над буржуазной же демократией, требовавшей kill a Commie for Mommy: процедуры, обеспечивающие права подследственных отчасти, но соблюдались – и людей практически не убивали, мало сажали, но вот стигматизировали потенциально нелояльные слои и группы весьма эффективно, и подавили их более чем успешно.

Именно в этот момент было покончено с коммунистами как общественной силой США, дальнейшие «левые» это «дети 1968 года», безобидные или даже полезные для капитализма. А вот в СССР репрессии били мимо реальных врагов, по невинным, и больше губили людей чем вытравляли враждебные настроения.

Праздник Разума (10 ноября 1793 г.) и посадка Дерева Свободы — того самого, которого «надлежит поливать кровью патриотов и тиранов«

Поэтому будущей Советской власти надо будет всему этому у капитализма учиться: в отличие от НТП, урок освоения юридических и политических инструментов цивилизации¹ был советской властью провален, включая важнейший опыт бескровного и точного подавления врагов нового общественного устройства: диффамация и стигматизация их гражданским обществом, а не заключение и убийство их государством, последнее может быть лишь явным образом вынужденным ситуацией (быть или хотя бы умело представляться таким), и с соблюдением всех достижений либерализма.

Так вышло в том числе из-за непонимания, что хотя в 99% ситуаций либерализм или лжив, или подл, есть момент, когда либералы правы, а демократы — нет. Это когда надо защищать человека (нашего товарища и гражданина нашей страны), какой он есть, от массовых настроений, мнений и подозрений, развившихся в этой стране, в режимах от экзотической нам моральной паники до привычной (увы!) шпиономании и прчего поиска врагов. Не говоря уж об обвинении их в преступлениях этого рода со стороны государства«.

Примечания