Рука руку моет (оставаясь «невидимой»)

Print PDF

Кэролин Стил

«Через 8о лет после выхода «Богатства народов» публицист Джордж Додд опубликовал, как он выразился, «очерк» о Лондоне, где описал

«основные разновидности, источники, вероятное количество, способы доставки, процесс изготовления, возможности подделки и механизм распределения продовольствия для города в 2,5 миллиона жителей»⁵⁷.

Этот увесистый том под названием «Пища Лондона» содержит подробные сведения обо всем, что было связано с продовольственным обеспечением столицы в Викторианскую эпоху. Хотите знать, сколько тонн картошки было продано на рынке Ковент-Гарден в 1853 году? Спросите Додда: 72 ооо. А количество голов скота, доставленное в столицу в том же году? Пожалуйста: 2,2 миллиона. Сколько кораблей ежедневно швартовалось у городских причалов? Сто двадцать один, из них все, кроме 15, были построены в Британии, а 52 прибывали из колоний, привозя, среди прочего, 40 ооо тонн китайского и индийского чая в год.

Додд провел огромную работу, но, пытаясь объяснить, как вся эта продукция попадает в Лондон, он вынужден был признать свое полное поражение:

«Бесполезно спрашивать, какая центральная власть или какой надзорный орган обеспечивает этот огромный город ежедневным пропитанием. Никто не обеспечивает. Никто, к примеру, не заботился о том, чтобы в 1855 году в Лондон в течение 52 недель прибывало достаточное количество продовольствия для 2,5 миллионов человек. И тем не менее оно прибывало»⁵⁸.

Во времена Джорджа Додда «невидимая рука», кормившая Лондон, работала в полную силу, но методы снабжения города за несколько столетий почти не изменились. Гурты скота по-прежнему шли по Сент-Джон-стрит на рынок в Смитфилде, гусей гнали из Эссекса, чайные клипера поднимались вверх по Темзе. Но уже скоро все это было в прошлом. В1835 году завершилось строительство первой железнодорожной ветки, ведущей в Лондон (от Гринвича до Лондонского моста), а двумя годами позже была проложена куда более впечатляющая по масштабам линия Лондон—Бирмингем с конечной станцией на Юстонском вокзале. Додд понимал, что железные дороги должны произвести настоящую революцию в продовольственном снабжении городов:

«Едва ли можно преувеличить значение быстрой и легкой доставки провизии в громадный город вроде Лондона; от нее настолько зависит разнообразие товаров и их рыночные цены, что это становится для горожан чуть ли не вопросом жизни и смерти»⁵⁹.

Наиболее зримым и важным результатом появления железных дорог, по крайней мере для любящих поесть жителей Лондона, Ливерпуля или Манчестера, стала возможность перевозить продовольствие в больших объемах: это спасло их от участи, постигшей парижан 50 годами ранее. Менее очевидным было другое: решив древнейшую и самую большую проблему городов, железнодорожный транспорт создал новую, в конечном итоге еще более серьезную проблему. До XIX века местоположение городов и пределы их роста определялись наличием продовольствия или природных условий, позволявших его подвозить. Но благодаря железным дорогам города стало можно строить фактически где угодно, а их размер ничем не ограничивался. Рухнул единственный барьер, испокон века препятствовавший разрастанию городов.

Победив географию (а заодно опровергнув теорию землепользования фон Тюнена), урбанизация развернулась в полную силу. Города растекались пригородами, а те, в свою очередь, сливались в агломерации. Их новые жители нуждались в еде, и к тому же усваивали привычку к безудержному потреблению, прежде характерную лишь для приморских городов вроде Лондона.

Снабжение бурно развивающихся городов приносило большие доходы, но самую высокую прибыль давали уже не сырьевые товары вроде зерна, а продукция с высокой добавленной стоимостью, например молоко — первый продукт питания, распространению которого способствовали не только объемы, но и скорость железнодорожных перевозок. Для лондонцев Викторианской эпохи «железнодорожное молоко» стало настоящим открытием. Теперь оно поступало не из грязных городских коровников, а с чистейших ферм Девона, Дорсета и Сомерсета: свежее молоко грузилось в поезд в шесть утра и оказывалось в Лондоне как раз к завтраку.

Хотя эта система не была идеальной (если лето выдавалось жарким, груз прибывал не только скисшим, но и сбитым в плотную массу из-за раскачивания вагонов), «железнодорожное молоко» быстро стало весьма популярным и прибыльным товаром. Вместе с овсянкой из Америки, а также яйцами и беконом из Дании оно породило новое кулинарное явление — плотный английский завтрак. Те, кто его поставлял (а среди них был и лондонский бакалейщик Джон Сейнсбери), стали сказочно богатыми людьми.

Тогда, как и теперь, фирма Сейнсбери делала ставку на чистоту и свежесть продуктов. В первом магазине под вывеской Sainsbury’s, открытом на Друри-Лейн в 1869 году, всегда царила безупречная чистота, а покупатели наполняли кувшины молоком из начищенных до блеска бидонов, стоявших на мраморном прилавке. Хотя «железнодорожное молоко» прибывало издалека, оно казалось (возможно, не зря) более свежим, чем купленное прямо у заваленного навозом коровника в нескольких кварталах от дома, и напоминало своим ароматом о радостях деревенской жизни. Вскоре молоко приобрело такую популярность, что Сейнсбери придумал, как обеспечивать им покупателей, когда магазин закрыт. Он заказал «механическую корову» — специальный аппарат, которым можно было пользоваться с улицы: чтобы насос заработал, в «корову» надо было бросить монетку. Сейнсбери на ходу изобретал методы современной торговли продовольствием: уже через несколько лет он открыл в Лондоне еще несколько магазинов, снабжая их с одного центрального склада с помощью десятков фургонов на конной тяге. Пусть для этого требовалось сено, а не дизельное топливо, но зачатки современной логистики были уже заметны.

Модернизация охватила и другие аспекты продовольственного снабжения Лондона. Из-за бурного роста населения столице впервые в истории стало трудно себя прокормить, но правительство сочло, что у него нет иного выхода, кроме последовательного применения прежнего принципа — опоры на «невидимую руку» рынка. К концу столетия страна стала крупнейшим в мире импортером не только зерна, но также консервированных и переработанных продуктов питания. Если городская беднота утоляла голод хлебом из американской пшеницы, то британцы среднего класса открывали для себя прелести консервированных калифорнийских фруктов и сгущенного молока из Швейцарии. Когда в 1880 году в Лондон прибыл первый корабль с мороженым мясом из Австралии (прекрасно сохранившимся за несколько недель пути), все особенности будущего британского потребления были уже налицо⁶⁰.

Молочный конгломерат

К концу XIX века продовольствия в Лондоне было вдосталь, но не у всех лондонцев хватало денег, чтобы есть досыта. К моменту смерти королевы Виктории в 1902 году, две трети богатств империи были сосредоточены в руках 2,5% ее подданных. Годом позже борец за социальные реформы Чарльз Бут показал в своем всеобъемлющем социологическом исследовании «Жизнь и труд населения Лондона», что условия жизни многих из остальных 97,5% были не лучше, чем в Древнем Риме (а то и хуже — некоторые римляне все же получали бесплатный хлеб)⁶¹. Семнадцатитомный труд Бута производил сногсшибательное впечатление. Многие лондонцы обитали в трущобах, а 30% из них жили за чертой бедности. Бут клеймил современников за черствость по отношению к ближним:

«Слова „Хлеб наш насущный даждь нам днесь» для нас мало что значат, но задумываемся ли мы, что они значат для бедняков? Меня постоянно поражает, насколько наша жизнь отличается от жизни тех, кто прозябает на поденном заработке, изо дня в день проедая все, что получает. Кое-кто из моих друзей спросит: „Ты имеешь в виду разницу между бережливыми и расточительными?» Нет, я имею в виду совсем не то»⁶².

Становилось очевидным: если полностью отдать продовольственное снабжение на откуп «невидимой руке» рынка, возникают и негативные последствия. Нарождающаяся пищевая промышленность отлично справлялась с производством и транспортировкой продовольствия, но кормить городскую бедноту она не планировала. Предоставленные сами себе, эти компании, естественно, стремились к максимальной прибыли, а значит, обслуживали тех, кому было чем платить. Не обращая внимания на потребности бедных горожан, они начали борьбу за прибыльный сегмент рынка с помощью того, чего боялись городские власти всех времен и народов — консолидации.

К началу Первой мировой войны осознание высоких питательных свойств молока превратило его из новомодного напитка в «весьма необходимый продукт», как отзывалось о нем правительство. Теперь снабжение населения «хорошим, чистым молоком» рассматривалось как задача даже более важная, чем обеспечение хлебом, но молоко в Лондон поставляли всего пять крупных фирм, две из которых в 1915 году объединились, образовав компанию United Dairies и взяв под контроль половину рынка. Пока в палате общин шли дебаты о том, следует ли считать это опасным проявлением монополизма, новый «молочный конгломерат» сам ответил на этот вопрос, взвинтив цены настолько, что государству пришлось вмешаться.

В 1918 году правительство национализировало производство молока, подчинив его специальному органу — Совету по контролю за молочной продукцией. Новый режим продержался недолго: потратив год на споры с производителями и торговлей, Совет так и не смог установить «справедливую» цену на молоко, и вскоре после этого прекратил существование. Тогда дело «молочного конгломерата» передали в Постоянный комитет по трестам — предшественник нынешней Комиссии по монополиям и слияниям, напоминавший ее своей беззубостью⁶³.

К концу войны неспособность властей отстоять контроль над поставками молока в Лондон стала очевидна.

Доля United Dairies в этой сфере возросла до 8о%, а в 1920 году фирма вдобавок приобрела в столице 470 торговых точек. Как отмечалось в меморандуме Министерства продовольствия, «если государство будет и дальше стоять в стороне, этот необузданный рост продолжится, и потребитель окажется во власти могущественной монополии, контролирующей один из жизненно необходимых продуктов питания»⁶⁴. Но было уже поздно. Отныне задавать тон в отрасли будет крупный бизнес, а не правительство.

Чем больше, тем лучше

С тех пор как Лондон впервые подвергся опасности со стороны «молочного конгломерата», в мире кое-что изменилось. Как и предвидел Адам Смит (правда, масштаб происходящего он не мог себе представить) улучшение транспортного сообщения между городом и деревней привело к усилению конкуренции на городских рынках сбыта. Но глобальный характер этих рынков в корне меняет всю картину. Сегодня промышленно развитые страны мира, по сути, представляют собой один гигантский город, а весь остальной мир — его сельские окрестности. В этой новой «мировой деревне» мы все едим одну и ту же еду, поставляемую одними и теми же компаниями и продающуюся в одних и тех же магазинах — в таких условиях смитовские законы конкуренции перестают действовать. На протяжении всего XX века консолидация в пищевой промышленности носила поистине безудержный характер. Сегодня 30% общемирового оборота продуктов питания контролируют всего 30 компаний: эта изящная в своей симметричности статистика выражает беспрецедентное влияние крупных концернов на продовольственное снабжение⁶⁵. Столь же устрашают данные о годовом объеме продаж крупнейших из этих компаний: в 2005 году Nestle, Philip Morris Со. Inc. (Kraft) и ConAgra Foods продали продукции на 61 миллиард долларов, 34 миллиарда долларов и 14 миллиардов долларов соответственно.

Если переиначить знаменитую фразу Черчилля, никогда еще в истории человеческого потребления столь немногие не кормили столь многих.

Когда приходится иметь дело с такими производителями, неудивительно, что розничные торговые сети вроде Tesco тоже изо всех сил расширяются: чем больше их покупательная способность, тем им спокойнее. Впрочем, если на британской торговой арене компания Tesco выглядит гигантом, то в мировом масштабе она остается, в общем-то, мелкой рыбешкой. Ее продажи в 2006 году (38 миллиардов фунтов) бледнеют по сравнению с показателем американской сети Wal-Mart (312 миллиардов долларов, или 167 миллиардов фунтов), снова подтвердившей свое лидерство в мировой продовольственной торговле. Отчет Wal-Mart с характерным названием «Рождая улыбки» сообщает, что за 2006 год объем продаж вырос на 9,5%; открыто 537 новых магазинов с 50 ооо работников (на жаргоне компании — «партнеров»). В результате по всему миру у нее теперь б00 магазинов и 1,8 миллионов сотрудников⁶⁶. Статистические данные из этого отчета похожи на параграф из учебника астрономии: цифры так велики, что не укладываются в голове. В 2000 году, по данным ООН, лишь четверть государств мира могла похвастать валовым продуктом, равным или превышающим объем продаж Wal-Mart. Шесть лет спустя эти продажи выросли почти в два раза. Так что самые широкие улыбки, надо полагать, рождаются на лицах акционеров.

Снабжение сегодняшних городов — действительно очень большой бизнес, но, как еще в XVII веке убедились польские земледельцы [точнее, землевладельцы; зарабатывали они, крестьяне работали], всерьез заработать в нем можно, только если правильно себя поставить. В современной пищевой отрасли влияние фермеров как никогда мало: все решают те, кто контролирует систему снабжения. В 1996 году специалист по продовольственной политике Марион Нестл подсчитала, что лишь 20% средств, потраченных американцами на питание, достается сельскохозяйственным производителям, остальное приходится на добавленную стоимость: «переработку, упаковку, рекламу и прибыль»⁶⁷. В современной пищевой индустрии крупные концерны — это огромный хвост, виляющий совсем небольшой собакой.

В XVII веке зерно было достаточно ценным продуктом, чтобы за него платили разумную цену, но, как отмечают в своей книге «Пищевые войны» специалисты по продовольственной политике Тим Лэнг и Майкл Хис-мэн, в современном агробизнесе само по себе сельское хозяйство «перестает играть заметную роль»⁶⁸. [в том числе цены на продовольствие не зависят от урожая] Рыночная стоимость базовых продуктов питания вроде зерна и картофеля настолько низка, что фермеры зачастую не окупают даже затрат на их производство. Цены устанавливают торговые компании, чьи решения не связаны или очень слабо связаны с природой продуктов, которые они продают, — и результаты часто бывают катастрофическими.

Например, в 2002 году сеть Wal-Mart решила снизить цену на бананы сразу на треть — это был чисто рекламный ход, поскольку потребители, как давно известно в отрасли, покупают бананы в одном и том же количестве независимо от их розничной цены. Такое решение немедленно привело к общемировому обвалу цен на этот товар. Другие розничные сети вынуждены были последовать примеру Wal-Mart, выкручивая руки поставщикам, а те, в свою очередь, переложили убытки на плечи производителей в странах Карибского бассейна, которым в результате заплатили за выращенные бананы меньше себестоимости⁶⁹. Впрочем, припирают к стенке не только фермеров из развивающихся стран. Когда в Британии мы платим за литр молока 70-80 пенсов, мало кто из нас может предположить, что из этой суммы производителям достается только 18 пенсов и что их убыток в среднем составляет три пенса на литр⁷⁰. Если осознать, что дополнительные 3-4 пенса за литр спасли бы британские молочные хозяйства от разорения, вся ситуация выглядит просто абсурдно.

Компании-переработчики тоже находятся под ударом. Другой рекламный трюк Wal-Mart (о нем пишет Чарльз Фишман в своей книге «Эффект Wal-Mart») предусматривал продажу четырехлитровых банок маринованных огурцов по чудовищно заниженной цене в 2 доллара 97 центов⁷¹. Предложение было столь выгодным, что покупатели буквально сметали банки с полок: их продавали по 200000 штук в неделю, хотя большинству людей такое количество маринованных огурцов просто не нужно (когда откроешь банку, они очень быстро плесневеют). Эта затея чуть не довела до банкротства производителя маринованных овощей фирму Vlasic. В течение двух с половиной лет ей приходилось расширять производство, но несмотря на объем продаж, о котором прежде она не могла и мечтать, прибыль практически равнялась нулю. Как отмечает Фишман, вся история с маринованными огурцами была рыночным фантомом, не принесшим пользы ни покупателям, ни производителю. Феноменальный размер современных продовольственных концернов позволяет им творить собственную реальность.

Круговая порука

Конкуренты — наши друзья. Наши враги — потребители.

Джеймс Рэндалл, бывший президент агропромышленной компании Archer Daniels Midland⁷²

Современная пищевая промышленность дает нам то, о чем всегда мечтали наши предки: еду в изобилии и по дешевке. Теперь, когда она у нас есть, большинство людей не задумывается о том, как она к нам попадает. Но мы полностью зависим от компаний, снабжающих нас продуктами, — разве это не повод для беспокойства? Возможно, сельское хозяйство и «перестает играть значимую роль», но есть-то нам все равно надо. Поэтому, когда выясняется, что 81% говядины в США перерабатывают всего четыре гигантские корпорации и что они же выращивают половину поголовья крупного рогатого скота в стране, что это означает для американского любителя гамбургеров?⁷³

Консолидация в пищевой промышленности характерна не только для Соединенных Штатов: 85% мирового рынка чая контролируют три компании, а 90% торговли зерновыми — пять⁷⁴. Адам Смит наверняка переворачивается в гробу.

На общемировом уровне свободной торговли продуктами питания просто не существует. Пирог делит между собой все более могущественная корпоративная олигополия. В пищевой промышленности честная конкуренция является скорее исключением, чем правилом: в недавнем докладе неправительственной организации по борьбе с бедностью Action Aid утверждается, что 85% штрафов за ценовой сговор выплачиваются компаниями именно этой отрасли. Но штрафовать транснациональные корпорации за картельные соглашения все равно что наказывать футболистов за бранные слова во время матча. Выплата штрафов — просто один из характерных для бизнеса рисков. Если посмотреть на взаимоотношения Wal-Mart с правосудием за последние годы, то компания предстает рецидивистом, с маниакальной настойчивостью собирающим приговоры: в ее копилке множество разнообразных исков, в том числе и крупнейший в истории — за то, что она недоплачивала 1,5 миллионам своих сотрудниц [увы, суд её защитил]⁷⁵. Корпорации вроде Wal-Mart ведут себя так, словно закон для них не писан, и пока их прибыли превышают штрафы с таким запасом, как сейчас, у них есть для этого все основания.

В Британии и Америке продовольственное снабжение фактически вышло из-под контроля правительства. Эта жизненно важная функция делегирована государством транснациональным корпорациям. В 2002 году Джордж Буш вызвал волну возмущения, объявив о выплате в ближайшие десять лет 174 миллиардов долларов субсидий для поддержки американского сельского хозяйства, большую часть которых получат отнюдь не мелкие фермеры из прерий. На деле американский агробизнес сильно влияет и на собственное правительство, и на продовольственную политику в мировом масштабе. Когда бывший вице-президент компании Cargill Дэн Амстутц занимал высокий пост в Министерстве сельского хозяйства США, он, как считается, участвовал в разработке ныне действующего Соглашения по сельскому хозяйству в рамках Всемирной торговой организации⁷⁶. Неудивительно, что американский агробизнес постоянно обвиняют в саботаже заключения новых международных соглашений в области сельского хозяйства и пищевой промышленности — ведь он, по сути, сам создал действующую ныне систему.

В Британии круговая порука между правительством и пищевой отраслью не столь очевидна, поскольку здесь больше не существует влиятельного аграрного лобби. Но это не означает, что таких связей нет. В своей книге «Государство-заложник» журналист Джордж Монбио перечисляет некоторые принятые за последние годы правительственные решения, на которые повлиял Британский консорциум розничной торговли (БКРТ): отказ от проекта взимать с супермаркетов плату за парковочные места возле них, разрешение использовать на британских дорогах 41-тонные грузовики и поправки к антимонопольному законодательству, санкционирующие «вертикальные соглашения» вроде тех, что крупные сети заключают со своими поставщиками⁷⁷. В 1998 году генеральный директор БКРТ Энн Робинсон подтвердила наличие у этой структуры теплых отношений с государством, отметив, что консорциум «уже не представляет собой организацию, просто реагирующую на правительственные законопроекты и установочные документы, но участвует в их подготовке… Мы намерены работать на неконфронтационной основе, чтобы участвовать в законотворческом процессе с самого начала»⁷⁸. Одним словом, фермеры — не единственная собака, которой виляет этот хвост.

В этой связи неудивительно, что основной объем аграрных субсидий ЕС в Британии достается не мелким производителям, больше всего нуждающимся в помощи, а компаниям, вполне способным без нее обходиться. В 2005 году журналистка Фелисити Лоуренс установила, что годом раньше крупнейшая компания Tate&Lyle, специализирующаяся на производстве сахара, получила 227 миллионов фунтов в виде экспортных субсидий; Nestle тоже получила субсидии — на экспорт молочной продукции (видимо, ее оборот в 6о миллиардов долларов кому-то показался недостаточным)⁷⁹. Результатом таких выплат становится дестабилизация мировых рынков сельхозпродукции. В недавнем докладе международной неправительственной организации Oxfam приводятся данные о том, что из-за оплаченного Брюсселем демпинга мировые цены на сахар снизились на 17%, и это мешает таким странам, как Мозамбик, развивать собственную сахарную промышленность, которая является там крупнейшим работодателем⁸⁰. То же самое происходит и с молоком: по данным ФАО, в 2002 году субсидируемый экспорт сухого молока из ЕС по ценам на 40% ниже мировых привел к краху молочной промышленности на Ямайке⁸¹. Ситуация странная до извращенности: молоко и сахар — одни из самых прибыльных продуктов питания в истории — сегодня используются против тех народов, которые могли бы больше всего выиграть от их производства.

В адрес западных стран постоянно звучат обвинения в саботаже переговоров в рамках ВТО и желании сохранить устаревшую аграрную политику. Но какие бы соглашения ни заключались (или не заключались) на этих переговорах, реально на их исход влияют не правительства, а агропромышленные корпорации. Дело не в том, что правительства бессильны — это отнюдь не так. Просто большинство из них предпочитают не применять свою силу. Пока пищевая промышленность выдает на-гора огромное количество дешевого продовольствия, британское правительство вполне устраивает, чтобы все оставалось как есть. Подобно хлебной полиции в Париже XVIII столетия, правительство делает вид, будто контролирует продовольственное снабжение, но на деле лишь создает дымовую завесу легальности над злоупотреблениями, благодаря которым еда остается такой дешевой.

Продовольственная безопасность

Может показаться, что говорить о продовольственной безопасности на Западе, переживающем беспрецедентную в истории эпоху изобилия — проявление паникерства и даже бестактности. Эту проблему мы ассоциируем с развивающимися странами, и учитывая то, сколько людей на земном шаре постоянно голодает, тревога за наше собственное обеспечение продовольствием кажется просто неприличной. Однако эти две ситуации тесно взаимосвязаны. Обе они порождены безумием, охватившим мировую продовольственную систему. Эта система утратила всякую связь с людьми, которым она должна служить. Современная пищевая промышленность живет по собственным законам: это транснациональный картель со своими нормами, обладающий большим политическим влиянием, чем национальные правительства, и столь же огромными банковскими счетами. В конечном итоге контроль над продовольствием — это и есть власть, и за последнюю сотню лет она неуклонно переходила из рук государства (не говоря уже о городах, фермерах и потребителях) в лапы элитной группы крупнейших корпораций.

Казалось бы, современной пищевой промышленности удалось решить проблему обеспечения людей продовольствием. Сегодня нам не приходится с волнением ждать у причала, когда прибудет очередной корабль с провизией: еды в городах Запада сейчас столько, что нам скорее грозит смерть от ожирения, чем от голода. Супермаркеты заваливают нас заманчивыми предложениями «купи два по цене одного», а принесенные домой продукты, кажется, никогда не испортятся. Что же здесь может пойти не так?

Если ответить в двух словах, то практически все. «Быстрая и легкая доставка провизии» сегодня не выглядит вопросом жизни и смерти, но она им остается, и, пожалуй, в большей степени, чем когда-либо. Города, в которых мы живем, порождены современной системой распределения продовольствия — без нее их бы просто не было. Мы зависим от пищевых концернов не меньше, чем наши предки-горожане — от королей и императоров (или, если речь идет о лондонцах, от множества мелких поставщиков), но в отличие от предков у нас нет прямых взаимоотношений с теми, кто нас кормит, за исключением разве что того момента, когда мы расплачиваемся у кассы. В Британии 8о% еды покупается в супермаркетах, но их дело — получать доход, а не выполнять политические обязательства. Они не брали на себя ответственность за то, чтобы нас кормить: если у нас нет денег, мы их не интересуем.

Вопреки поверхностному впечатлению мы точно так же ходим по лезвию ножа, как жители Древнего Рима или Парижа перед революцией. Города прошлого старались создавать запасы зерна на случай внезапного нападения, но из-за эффективности современной системы распределения продовольствия у нас таких запасов почти нет. Многое из того, чем мы с вами будем питаться на следующей неделе, сегодня еще не прибыло в страну. Еду нам минута в минуту доставляют со всех концов Земли; такая система явно не рассчитана на чрезвычайные ситуации. В 2000 году забастовка британских водителей грузовиков в ответ на введение топливного налога продемонстрировала, как быстро оптимизированный, расписанный по секундам процесс доставки продовольствия может дать сбой, а вместе с ним и наше цивилизованное, спокойное отношение к еде. Тогда, в 2000-м, люди уже через несколько часов начали в панике скупать продукты.

Как это ни странно для островитян, мы, британцы, никогда особенно не беспокоились о продовольственной безопасности — разве что тогда, когда немецкие подводные лодки продемонстрировали, насколько уязвима в этом отношении наша страна. После Второй мировой войны правительство приняло решение никогда больше не ставить Британию в зависимость от импорта продовольствия, но в политике «никогда» — весьма условное понятие. В 2005 году в нашей стране производилось лишь 62% потребляемого продовольствия, и эта цифра неуклонно уменьшается⁸². В том же году заместитель министра окружающей среды, продовольствия и сельского хозяйства Эллиот Морли заявил:

«В условиях усиливающейся глобализации в стремлении к самодостаточности нет больше ни необходимости, ни выгоды»⁸³.

Так что нынешняя ситуация государство, видимо, устраивает.

Конечно, экономические аргументы в пользу отказа Британии от собственного производства продуктов питания очевидны, пока расценки на международные грузовые перевозки остаются искусственно заниженными. Что случится, когда мировые запасы нефти истощатся, можно лишь гадать, но одно совершенно ясно: система производства и доставки продовольствия изменится до неузнаваемости. Даже Джордж Буш-младший недавно признал, что нефтяные и продовольственные ресурсы не так неисчерпаемы, как кажется американцам. В одном из выступлений в апреле 2006 года он объявил о новой инициативе по увеличению производства в США биотоплива — этанола, получаемого из кукурузы. Но в этой же речи он отметил, что новое топливо — не панацея:

«Этанол принесет пользу всей стране, но надо понимать: есть предел тому, сколько кукурузы можно пустить на топливо. В конце концов мы сами ее едим и кормим ею наш скот»⁸⁴.

Масштаб — палка о двух концах

Отвлекаясь на минуту от политики (что не так просто сделать, когда речь идет о продовольствии), заметим: сама масштабность современного пищевого производства чревата проблемами безопасности, касающимися каждого из нас. Во имя «эффективности» мы «оптимизируем» саму природу, сокращая до опасного уровня разнообразие пищевых продуктов по всему миру. Бог с ним, с «эшмидс кернел», посмотрите хоть на бананы. Сегодня почти все продаваемые в мире бананы относятся к одному сорту «кавендиш», но еще полвека назад этого сорта не существовало. Его пришлось специально выводить, когда предыдущий коммерческий сорт, «гро-мишель», погиб от «панамской болезни» — грибковой эпидемии глобального размаха. К счастью, где-то в индийских лесах была обнаружена разновидность дикого банана (предок «кавендиша»), резистентная к этой болезни, но если такая же эпидемия разразится вновь, нас ждут серьезные неприятности. В 2006 году ФАО забила тревогу в связи с быстрым исчезновением дикорастущих сортов банана (в основном они встречаются в Индии) из-за разрушения их природной среды обитания⁸⁵.

Организация призвала искать по всему миру мелких производителей, которые до сих пор выращивают некоммерческие сорта бананов, чтобы сохранить генетическое разнообразие для потомства. Таким образом, будущее коммерческого производства бананов, быть может, зависит от крестьян, никогда даже не слышавших о пяти компаниях (Chiquita, Del Monte и так далее), контролирующих 8о% мирового рынка этих плодов⁸⁶.

Впрочем, утрата генетического разнообразия грозит не только экзотическим растениям или фауне амазонских джунглей, но и животным, которых мы разводим для собственного пропитания. Так, сегодня в Америке более 90% молока дает одна порода коров, а более 90% коммерчески реализуемых яиц — одна порода кур. По данным ФАО, 30% из 4500 существующих в мире пород скота находятся под угрозой исчезновения⁸⁷. Как ни крути, с точки зрения продовольственной безопасности этот подход нельзя назвать разумным. На ум сразу же приходит поговорка: не складывай все яйца в одну корзину. Бизнесмен Фред Данкен объясняет ситуацию так:

«Мы зависим от нескольких сортов зерна, которые, по сути, представляют собой весь наш запас продовольствия, ведь зерном кормят большую часть мясных и молочных коров, не говоря уж о свиньях и курах. Если эти сорта поразит какая-то болезнь, мы в беде, точнее — нам крышка»⁸⁸.

Масштаб современных систем продовольственного снабжения создает и другие точки уязвимости. В своей речи по случаю ухода с поста министра здравоохранения США Томми Томпсон признал:

«Никак не пойму, почему террористы не избирают объектом нападения наши каналы обеспечения продовольствием — ведь это так легко сделать»⁸⁹.[ответ лежит на поверхности — террористы сегодня атакуют не госчиновников и буржуев, а мирных обывателей, что всё острее ставит вопрос «кому выгодно»?]

Надо сказать, что после и сентября 2001 года правительство США относится к этой угрозе со всей серьезностью: создан даже специальный орган по защите от био- и агротерроризма. Несомненно, низкая разветвленность, характерная для американской продовольственной цепочки, делает ее крайне уязвимой для терактов. Исследования, проведенные в Стэнфордском университете, показали: при попадании токсина ботулизма в одно из двухсоттонных хранилищ, откуда американским потребителям поступает молоко, 250 ооо человек погибнут еще до того, как заражение будет обнаружено⁹⁰. Другой мишенью для террористов может стать штат Канзас, где выращивается 8о% мясного скота в стране: коровы содержатся на огромных кормовых площадках, вмещающих по несколько десятков тысяч голов. Канзасские фермеры настолько встревожены этой угрозой, что даже создали «агрополицию» — добровольческий патруль для охраны своих стад⁹¹.

В доиндустриальную эпоху самым верным способом взять город была осада: окружаешь его и ждешь, пока там кончится продовольствие. В постиндустриальном мире ситуация стала обратной: города все больше расплываются, а их источники снабжения, наоборот, сосредоточиваются. Эта тенденция будет иметь далеко идущие последствия не только для тех, кто снабжает нас едой, но и для самого будущего городов.

Парадоксальная черта современной пищевой промышленности состоит в том, что она до крайности усложнила тот самый процесс, который обещала облегчить, — обеспечение городов продовольствием. Мы зависим от нашей суетливой и жадной до ресурсов системы поставок не меньше, чем Древний Рим от военной экспансии, судоходства и рабов, при этом наша модель снабжения не отличается от римской большей безопасностью, этичностью или экологичностью. В обоих случаях проблема связана с масштабом. Рим был чудовищно велик для своего времени и до предела загружал тогдашние механизмы снабжения. То же самое можно сказать и о нашем сегодняшнем образе жизни. Наше существование в городах поддерживает сложнейшая промышленная система обеспечения продовольствием, но мы ведем себя так, будто это — плевое дело. И это, несомненно, устраивает тех, кто ее контролирует.

Кэролин Стил, 2006. Голодный город. Как еда определяет нашу жизнь.