Восприятие событий Отечественной войны 1812 г. российским простонародьем

Print PDF

в продолжение темы «народного единства»

Л.И.Агронов

Тема восприятия событий войны 1812 г. современниками остается одной из наименее разработанных в обширной историографии этого события. Основное внимание по-прежнему уделяется исключительно военным и политическим аспектам темы.

Этой проблемой заинтересовались давно. Еще в 1882 г. Н.Ф. Дубровин говорил о необходимости создания невоенной истории 1812 г., в 1895 г. он издал ряд интересных статей о восприятии Наполеона русским обществом начала XIX в.^[1]

В 1893 г. на страницах журнала «Русская старина» В.А. Бильбасов писал, что особенно интересным для истории представляется изучение влияния войны 1812 г. на современников (как на представителей образованного класса, так и на простонародье), ценнейший материал по этой проблеме содержат многочисленные мемуары эпохи^[2]. В знаменитом семитомнике «Отечественная война и русское общество»^[3], в создании которого участвовали более 60 видных российских историков, всего несколько статей содержали материал о восприятии событий Отечественной войны российскими современниками (образованным обществом). Почти ничего не было сказано об отношении к войне основной массы населения (крестьянства, простонародья в городах, полуобразованного городского общества), приводились лишь сведения об антикрепостнических восстаниях 1812 г., а также некоторые общие рассуждения о «народе в 1812 г.», не опиравшиеся на источники.

Вплоть до революции 1917 г., по словам видного историка К.А. Военского, «бытовая» история 1812 г. оставалась совершенно неразработанной. В советский период тема Отечественной войны 1812 г. вплоть до 1937 г. оставалась невостребованной.

В 1920-е годы господствовала теория «историка номер один» М.Н. Покровского, озвученная в его «Истории России в самом сжатом очерке», а также в сборнике «Дипломатия и войны царской России в XIX столетии»^[4]. Автор, как он сам признавал, в основном «перелицовывал литературу», он изображал войну 1812 г. как борьбу реакционной России и прогрессивной наполеоновской армии, носителя демократических начал. Народ же в 1812 г. думал только об освобождении и свержении ненавистного режима. В таком же духе была написана работа З. и Г. Гуковских «Крестьяне в 1812 году»^[5].

[И, как показывает дальше автор, данная точка зрения куда ближе к истине, чем возрождённый в СССР царистский миф — народ «не думал об освобождении» в той мере, в какой его удалось накачать пропагандой насчёт «антихриста». Ровно из тех же страхов в 1812 г. патриотически действовали не только русские, но и евреи (см.ниже) также против своих интересов, что больно ударило по обоим. Прим.публикатора]

С конца 1930-х годов и особенно после 1951 г. советские историки фактически возродили монархический миф о народе в период Отечественной войны 1812 г., только без царя. Народ выступал безликой серой массой, только и делавшей, что совершавшей патриотические подвиги. Из работ, имеющих отношение к теме восприятия войны 1812 г. современниками, в советский период вышли две статьи, посвященные образованному российскому обществу^[6].

Из новейших исследований можно отметить всего одну статью, также посвященную отражению событий 1812 г. в сознании образованного общества (на основе писем современников). Основная масса россиян 1812 г. вновь осталась вне поля зрения исследователей^[7]. Насколько нам известно, специальных исследований проблемы восприятия войны 1812 г. простонародьем не существует.

Основным источником для изучения российского простонародья 1812 г. являются мемуарные произведения россиян и иностранцев. Среди воспоминаний российского образованного общества сведений о народе крайне мало, так как мемуаристы почти совсем с ним не контактировали и, как правило, не считали «чернь» достойной своего внимания. Характерный пример – знаменитые воспоминания А.Т. Болотова, оставившего одно из крупнейших мемуарных произведений эпохи XVIII – начала XIX в. (полностью до сих пор не опубликованы)^[8]. Как только в его записках речь заходит о «черни», «подлом народе» автор сразу говорит, что все, к этому относящееся, «не заслуживает никакого внимания». Как указывает сам Болотов, он впервые познакомился с «русским народом» в 1762 г., когда согнал всех своих крестьян для обустройства сада. Дворяне 1812 г. своего народа не знали совершенно, вращаясь исключительно в узком кругу избранного общества – к примеру, помещица М.А. Волкова в 1812 г. впервые познакомилась с провинциальным обществом (Тамбова), это произошло вследствие крайних военных обстоятельств, вынудивших ее покинуть Москву. Также в результате этого переезда она получила некоторое представление о «народе», наблюдая за ратниками из окна своего дома.

Из мемуаров образованного общества наибольший интерес для исследования представляют воспоминания москвича А. Рязанцева, пережившего весь период оккупации столицы и оставившего об этом времени подробнейшие записи^[9]. Сам автор был весьма близок к городскому простонародью, в 1812 г. ему было 14 лет, он обучался в Славяно-греко-латинской академии. Его воспоминания рисуют детальный портрет Москвы 1812 года: автор использовал множество записей крестьянских разговоров, диалогов московского простонародья и жителей подмосковных сел, подробнейшим образом описал положение Москвы при французах, привел ценные данные о контактах между местным населением и неприятелем.

Помимо этого, отдельные любопытные сведения о народных массах 1812 г. разбросаны по обширной мемуарной литературе прочих представителей образованного российского класса, особый интерес представляют синхронистические источники – дневники и письма^[10].

Главный источник для изучения нашей темы – это воспоминания самих представителей простонародья 1812 г.: солдат, крестьян, дворовых, небогатых купцов и священников низшего звания. К сожалению, традиция написания мемуаров в среде основной массы россиян-современников 1812 г. совершенно отсутствовала: за весь XVIII век только 250 россиян оставили воспоминания, из них всего один крестьянин^[11]. Воспоминания, созданные самими представителями простонародья 1812 г. – явление чрезвычайно редкое, как правило, их воспоминания дошли до нас в виде записей устных рассказов.

Нам известно одно мемуарное произведение солдата 1812 г. и две мемуарных записки 1839 г. со слов рядового и унтер-офицера, участвовавших в Бородинской битве. «Записки» Памфилия Назарова – редчайшее мемуарное произведение, написанное солдатом 1812 года^[12]. Автор совершенно чужд каких-либо исторических или идеологических оценок событий 1812–1814 гг., он слабо осознает важность пережитого. По форме это записки для себя и узкого круга близких, которые он написал в 1836 г. по окончанию срока службы. Издатели «Русской старины» отметили уникальность этого источника, который «ни на что не похож».

Особняком стоят произведения И.Н. Скобелева, изданные в 1830–1840 – е годы. Автор в 1800-х годах более четырех лет прослужил в нижних чинах, впоследствии дослужившись до генерала, участник Отечественной войны (в звании капитана). Современники вполне обоснованно утверждали, что он знал русского солдата как никто другой. В своих произведениях «Солдатская переписка 1812 года» и «Рассказы русского безрукого инвалида» автор от лица простого солдата описывает события Отечественной войны. Эти книги содержат ценнейший материал: это и солдатский язык эпохи 1812 г. и особенности восприятия войны русскими солдатами, переданные Скобелевым^[13].

Особый интерес представляют воспоминания А.В. Никитенко – в 1803–1824 гг. крепостного графа Шереметьева, впоследствии профессора Петербургского университета и видного чиновника Министерства народного просвещения. Автор подробно описывает быт и нравы крепостных крестьян,  провинциальное общество России 1800–1820-х годов^[14].

Наиболее ценный материал по теме был собран в 1860 – 1880-е гг. писательницей Е.В. Новосильцевой (псевдоним Т. Толычева)^[15]. Она ориентировалась на сбор воспоминаний о 1812 г. в среде простонародья, в результате розысков в Москве и Смоленске ею были собраны уникальные воспоминания доживавших свой век свидетелей Отечественной войны из крестьян, бывших крепостных и дворовых, купцов и священнослужителей. Всего ей удалось записать воспоминания 33 свидетелей войны 1812 г.^[16] В 1894 г. Новосильцева создала произведение для народа «Рассказ старушки о двенадцатом годе» – повесть о событиях 1812 г. от начала нашествия до изгнания Наполеона из России, где рассказ ведется от первого лица. Как указала в предисловии Новосильцева, приведенные в книге сведения не были вымышлены, все они почерпнуты ею при опросе современников 1812 г. из народа, многие собранные автором воспоминания не были опубликованы, однако нашли отражение в этой книге.

Анализ изданных Новосильцевой воспоминаний показывает, что оригинальные записи подверглись стилистической и систематической обработке, чтобы придать им более связный и литературный вид.

В 1912 г. к столетию Отечественной войны в «Смоленских епархиальных ведомостях» были опубликованы интересные воспоминания и предания жителей Смоленской губернии о периоде наполеоновского нашествия, составленные по материалам местных архивов, а также по расспросам старожилов^[17]. Стоит также отметить опубликованные в 1869 г. записи воспоминаний трёх крестьян, свидетелей переправы армии Наполеона через Березину, к сожалению, чрезвычайно краткие и малоинформативные^[18].

Основным источником информации о войне для большинства россиян 1812 г. (как для образованного общества, так и для простолюдинов) были слухи. Важную роль играли печатные материалы, на их основе формировались некоторые слухи, ходившие в народе; в период Отечественной войны опосредованное влияние печати на население было довольно значительным. Нельзя четко разделить влияние на россиян устных и печатных источников информации, так как оба источника были тесно связаны.

Более или менее достоверную информацию о войне 1812 г. предоставляли печатные материалы. Пользование ими предполагает умение читать, а уровень грамотности в России 1812 г. был ничтожным. Наиболее подробное и самое близкое к изучаемому периоду исследование грамотности в России состоялось в 1844 г., опросу подверглись 735 874 чел.^[19]:

Таким образом, из всех опрошенных грамотных и малограмотных оказалось всего 3,6%. Во Франции даже к концу Старого порядка (1788–1789 гг.) общее число грамотных составляло не менее 40% населения (52% мужчин и около 27% женщин), в период Революции и особенно при Наполеоне было открыто множество новых училищ, образование предоставлялось бесплатно, либо за самую умеренную плату.

При Александре I очень много говорили о «просвещении», однако все достижения в этой среде были исключительно на словах: общее число учащихся светских учебных заведений России увеличилось с 46 тыс. (1808 г.) до 69 тыс. (1824 г.), цифры настолько ничтожные, что о них едва ли стоит упоминать^[20]! Для сравнения – в 12-миллионной Пруссии в 1819 г. только в начальных светских школах обучалось более 1,5 млн человек (уже тогда почти все население школьного возраста получало образование), в 1830 г. это число превысило 2,2 млн человек^[21].

В России начала XIX в. в городах проживало до 2,8 млн человек, основное население городов составляли мещане, купцы и дворовые, как видно из таблицы, уровень их образования был примерно одинаков, в среднем около 30% из них умели читать, это составляло до 750 тыс. человек на всю империю. Средний уровень грамотности среди крестьян не превышал 3%, или около 1 млн человек. Итак, число грамотных в городах в 1812 г. почти равнялось количеству грамотных по всей остальной России.

Кроме того, исключительно в городах располагались книжные лавки (в 1811 г. из имевшихся 115 книжных лавок 85 располагались в Москве и Петербурге), имелась возможность выписывать повременные издания. Помимо поголовной неграмотности, важнейшим препятствием для распространения печатной продукции являлась ее высокая стоимость и, разумеется, бедность населения: в 1812 г., как видно из рекламных объявлений, помещаемых в «Санкт-петербургских ведомостях» и «Московских ведомостях», средняя стоимость книги составляла 5–7 руб., а цена годовой подписки на газету или журнал – 15–20 руб., суммы немыслимые для большинства россиян. Для наглядности приведем сведения о заработке жителей территорий, подвергшихся нашествию наполеоновских войск (хотя эти данные относятся к 1840-м годам, они почти соответствуют реалиям 1812 г.): в достаточно богатой Московской губернии земледелец зарабатывал в среднем 35–47 руб. в год, в Витебской губернии – 12–20 руб., реже – 36 руб., в Смоленской – 10–15 руб., очень редко – до 40 руб. (женщинам и подросткам платили в несколько раз меньше); большинство же городских жителей (мещане) в то время не имели регулярного заработка, доходы их были крайне низкими; в наиболее привилегированном положении были московские кучера, получавшие до 20–30 руб. в месяц (240–360 руб. в год), а также сторожа и дворники, зарабатывавшие по 100–130 руб. в месяц, однако последние составляли крайне незначительную часть населения^[22].

Наименьшее влияние на население оказывали отечественные книги. По оценкам исследователей, общее число активных читателей России на 1820 г. составляло всего 50 тыс. человек или менее 0,1% от населения Империи^[23]. Число изданий было крайне мало^[24], они почти не затрагивали каких-либо актуальных тем, большую часть их составляли романы. В наиболее образованной Москве за 1803 г. было продано всего около 20 тыс. книг^[25] при населении в 250 тыс. человек, т. е. одна книга на десятерых. Предположительно наибольшее влияние на простонародье эпохи Отечественной войны оказало небольшое сочинение Ф.В. Ростопчина «Мысли вслух на Красном крыльце российского дворянина Силы Андреевича Богатырева», изданное в 1807 г. и разошедшееся невиданным тиражом в 7 тыс. экземпляров^[26].

Фёдор Васильевич Ростопчин, профессиональный патриот

Насколько нам известно, это наиболее тиражное произведение светской литературы того времени, к тому же это одна из немногих книг, обращенная к народу. Произведение представляет собой монолог подвыпившего дворянина, пытающегося говорить «народным слогом».

Фактически это сплошная брань в адрес французов и их подражателей, где французы представлены людьми никчёмными и ничтожными. Книга способствовала поддержанию в народе легкомысленных и шапкозакидательских настроений. В течение кампании 1812 г. было выпущено всего несколько пропагандистских книг о войне, они изначально ориентировались на высшие слои общества, в целом влияние их было ничтожным^[27].

Более или менее оперативную информацию о событиях предоставляла периодическая печать. В силу цензурных стеснений (несмотря на либеральный цензурный устав 1804 г.) она также почти не касалась актуальных тем, фактически не имела права выражать свою точку зрения на что бы то ни было. Ситуация в целом почти соответствовала словам Л.В. Дубельта о правах периодической печати, сказанным в разговоре с Ф.В. Булгариным в 1826 г.:

«Театр, выставки, гостиные дворы, толкучки, трактиры, кондитерские – вот твоя область, а дальше ни шагу!»

В 1801–1806 гг. в России существовало всего 27 газет и журналов, к 1810 г. – 60, к 1824 г. – 67 (из них только 33 – на русском языке). Наиболее тиражными повременными изданиями в этот период были газета «Северная почта», имевшая в 1810 г. 1768 подписчиков, к 1816 г. – 2306 человек^[28], журнал «Вестник Европы» с тиражом в 1200 экз. (1802 г.), к 1820 г. эта цифра упала до 1 тыс. экземпляров^[29]. Пользовавшийся популярностью патриотический журнал С. Н. Глинки «Русский вестник» в 1811 г. имел всего 750 подписчиков (из них 300 в Москве)^[30]. Остальные издания выходили микроскопическими тиражами. При Александре I наибольший тираж имела газета «Русский инвалид» – 4 тыс. экземпляров (1821 г.). В целом читающая аудитория российской периодической печати была очень малочисленной, однако, как уже говорилось, она оказывала опосредованное влияние на простонародье.

В российских деревнях 1812 г. газеты и журналы встречались, здесь грамотеи читали их в присутствии всего населения. Следует особо отметить, что доверие к печатному слову у тогдашних простолюдинов было огромным. В 1807–1812 гг. по политическим причинам правительство старательно скрывало свои противоречия с Францией, на страницах газет появлялись лишь краткие корреспонденции, сообщавшие, как правило, об успехах французов. Чрезвычайно ценное свидетельство о влиянии печати на простонародье содержится в секретном донесении начальника канцелярии Особого отдела Министерства полиции М.Я. фон Фока (от 15 мая 1812 г.):

«люди непросвещенные, внутри Империи живущие, а особливо среднее сословие и простолюдины, привыкшие считать всё то, что напечатано, за неопровергаемую истину, приходят от того в уныние и слыша токмо о победах и завоеваниях Наполеона, все народы порабощающего, теряют дух бодрости, особливо в отдаленных городах и селениях, где каждый дьячок и грамотей есть светилом и каждая напечатанная строка Евангелием»^[31].

Сведения предвоенной печати об успехах Наполеона вызвали панику среди российского населения, порожденные ими слухи, многократно все преувеличившие, убедили многих простолюдинов в том, что враг непобедим.

В период войны российские газеты и журналы помещали официальные известия из армии о ходе военных действий, письма, трофейные документы (редко), корреспонденции из разных мест, переводы иностранных статей. В публицистических статьях враг всячески унижался, часто грубым образом, проводилась идея о превосходстве всего русского над иностранным. В течение 1812 г. главным печатным источником информации о войне были летучие листки, издававшиеся при армии походной типографией и рассылавшиеся должностным лицам, тексты этих листков перепечатывались газетами и издавались в качестве приложений (часто в искаженном виде)^[32]. Всего за июль – декабрь 1812 г. было выпущено около 80 таких листовок^[33]. Они содержали поденные записи о передвижениях армии, военных столкновениях, потерях противника и трофеях (всегда сильно преувеличенные), с осени 1812 г. описывали бедственное положение французской армии.

Простому человеку было трудно вникнуть в текст многих листовок, изданных летом – в начале осени 1812 г., так как они содержали массу ничего не говорящих названий населенных пунктов, множество неизвестных ему имен. Листовки читались публично при большом скоплении народа. Д.И. Завалишин вспоминал, как губернатор Вологды читал известия о военных действиях, а народ слушал его и рыдал. Все, что можно было понять, так это то, что русская армия отступала, а с октября 1812 г. – наступала.

В Москве большой популярностью пользовались афишки Ф.В. Ростопчина, печатные обращения губернатора к жителям, написанные народным слогом, они очень напоминали болтовню подвыпившего Силы Андреевича Богатырева. Всего исследователями выявлены 57 московских «афишек», созданных в июле-декабре 1812 г., из них авторство 23 приписывают Ф. В. Ростопчину. Автор успокаивал и подбадривал жителей, уверяя их, что враг вот-вот будет разбит, глумился над французами, иногда пересказывал содержание официальных известий о военных действиях, приводил астрономические цифры о численности русских войск. Афиши пользовались известностью не только в Москве.

Уже с 1811 г. среди российского простонародья распространялись самые разнообразные слухи о грядущей войне с Наполеоном, среди массы нелепостей циркулировали вполне достоверные сведения о том, что России окажут помощь Англия и Швеция. Однако наибольшее влияние на тогдашних россиян оказали не политические новости, а знаменитая комета 1811 г., на которую стали обращать пристальнейшее внимание с августа. Вот что писал об этом Д.И. Завалишин, проживавший в то время в Твери:

«Это было в августе и, следовательно, когда шли в церковь, то было еще очень светло. Но вот к концу всенощной, но ранее еще того времени, как народ расходится, сделалось на паперти у дверей церкви необычное движение. Люди как-то выходили и опять входили и, входя, как-то тяжело вздыхали и начинали усердно молиться. Пришло, наконец, время выходить из церкви, но первые выходившие остановились, и толпа сгустилась так, что нельзя было протиснуться через нее. И вот стоявшие позади, потеряв терпение, стали громко спрашивать: «Да что там такое? Отчего нейдут?» В ответ послышалось: «Звезда». Мало-помалу толпа, однако, рассеялась, так что и мы могли выйти чуть не позади всех и прямо против себя увидели знаменитую комету 1811 г.

На другой день еще до захождения солнца люди стали выходить на улицу и смотреть на то место, где вчера видели восхождение звезды. В сумерки наша площадь была почти вся уже запружена народом, так что не только экипажам проезжать, но и пешком проталкиваться было очень трудно. На месте вчерашнего появления звезды было, однако же, черное облако. При всем том народ не уходил, а упорствовал в ожидании. В других частях неба было ясно и появились уже небольшие звезды. Но вот едва пробило 9 часов, как облако как бы осело под горизонт, и вчерашняя звезда появилась в еще более грозном виде. Как бы по сигналу все сняли шапки и перекрестились. Послышались тяжелые, где подавленные, где громкие вздохи. Долго стояли в молчании. Но вот одна женщина впала в истерику, другие зарыдали, начался говор, затем громкие восклицания: «Верно, прогневался Господь на Россию», «Согрешили непутем, ну вот и дождались» и т. п. Начались сравнения: кто говорил, что хвост кометы это пучок розог, кто уподоблял метле, чтоб вымести всю неправду из России, и т. д. С тех пор народ толпился на улицах каждый вечер, а звезда становилась все грознее и грознее. Начались толки о преставлении света, о том, что Наполеон есть предреченный Антихрист, указанный прямо в апокалипсисе под именем Аполиона»^[34].

Дмитрий Иринархович Завалишин

Интересные сведения о комете 1811 г. записал современник Отечественной войны москвич Петр Кичеев (по «Annuaire pour l’an 1832»): свет от этой кометы в момент наивысшего напряжения равнялся 1/10 света полной луны, 15 октября 1811 г. комета приблизилась к Земле на минимальное расстояние (47 млн. лье), диаметр ее ядра составлял 1089 лье, а длина хвоста доходила до 41 млн. лье (172 млн. 200 тыс. верст). На небесном своде комета занимала до 23 градусов. Кичеев также отметил огромное впечатление, произведенное кометой на москвичей^[35].

Неискушенный россиянин в 1812 г. был убеждён, что война – это кара Божия, следовательно, она не может зависеть от ухищрений дипломатов и воли отдельных лиц; следы ее приближения и ее ход он пытался разгадать по всевозможным знамениям (комета 1811 г., частые пожары и т. д.)^[36]. В период войны россияне пытались найти ответы на все вопросы в наиболее почитаемом и авторитетном источнике – Библии^[37]. Д. Завалишин вспоминал, как жители провинции приходили к людям, имевшим славянскую Библию, и спрашивали у них, что там написано о Бонапарте и о том, что он сделает с Россией, глубоко убежденные в том, что там всё это описано. В 1812 г. в народе получили чрезвычайное распространение всевозможные предсказания, откровения, описания знамений и т. д.

Наиболее подробные записи о реакции простонародья на нашествие оставил москвич А. Рязанцев: после известия об объявлении войны московский люд собрался на площади и стал рассуждать. Прежде всего единодушно было решено, что война – это кара Божия и следует усердно молиться, а один купец высказался, что он давно чуял что-то неладное: и каша у него в горшке неладно варилась, и домовой расшалился и кот Васька стал недобро глядеть. Стали усиленно распространяться небылицы о французах, вот один из них:

«Французы, оставя христианскую веру, обратились в идолопоклонство, изобрели себе какого-то бога Умника и раболепно поклоняются ему, что этот чурбан Умник приказал им всем быть равными и свободными, запретил веровать в истинного Бога и не признавать никаких земных властей. Идолопоклонники, послушавшись своего истукана, возмутились, разграбили свои церкви и обратили их в увеселительные заведения, уничтожили гражданские законы и к довершению своих злодейств убили безвинного доброго, законного своего короля».

Это описание Французской революции почти дословно совпадает с описанием Ф.В. Ростопчина из упомянутой книги «Мысли вслух на Красном Крыльце…», именно поэтому оно более или менее правдоподобно, здесь мы имеем дело с опосредованным влиянием его произведения, что подтверждает его значимость для формирования общественного мнения. Или:

«Французы предались Антихристу, избрали себе в полководцы сына его Апполиона, волшебника, который по течению звезд определяет, предугадывает будущее, знает, когда начать и когда закончить войну, сверх того, имеет жену, колдунью, которая заговаривает огнестрельные орудия, противупоставляемые её мужу отчего французы и выходят победителями»^[38].

Е.В. Новосильцева записала некоторые народные предания 1812 г., где рассказывалось, что французы боялись креста и т. д.^[39] А. Рязанцев вспоминал, что летом 1812 г. от всего услышанного его

«юное фантастическое воображение рисовало французов не людьми, а какими-то чудовищами с широкой пастью, огромными клыками, кровью налившимися глазами с медным лбом и железным телом, от которого, как от стены горох, отскакивают пули, а штыки и сабли ломаются, как лучины».

В конце августа 1812 г. он ходил посмотреть на прибывшую в Москву группу военнопленных, чтобы убедиться

«действительно ли неприятельские солдаты не походят на людей, но на страшных чудовищ?»^[40].

Смотреть на пленных собралась чуть ли не вся Москва.

В описанных слухах хорошо прослеживается мировоззрение россиян – причудливая смесь языческих и христианских представлений. Языческий элемент, похоже, более силён. Нагляднее всего это подтверждает следующий пример: московский дворник объяснил причину смерти французских кавалеристов, убитых казаками, так: их домовой передушил, потому что они, ложась спать, Богу не молились^[41]. А.Т. Болотов был убеждён, что большинство русских крестьян оставались язычниками. А.В. Никитенко, побывав летом 1839 г. в селе Тимоховка Могилевской губернии, записал в дневнике, что местные крестьяне ходят молиться богам и божкам^[42].

Масла в огонь подливала официальная пропаганда, в 1812 г. Синод, как и до этого в 1807 г., послушно провозгласил Наполеона Антихристом; для пропаганды в армии профессор дерптского университета В. Гецель отправил М.Б. Барклаю де Толли статью, в которой доказывал, что Наполеон есть Антихрист, ее содержание он предлагал распространить среди солдат. Для французов это имело самые печальные последствия. Среди российского простонародья и солдат Великая армия в самом буквальном смысле воспринималась как армия дьявола. И.Н. Скобелев в «Солдатской переписке 1812 г.» называет Наполеона «чернокнижником Бунапартом», наполеоновских солдат – «колдунятами», описывая отступление наполеоновской армии, он пишет, что Наполеон рассчитал, когда отступать «по своим черным (т. е. колдовским – Л. А.) книгам».

Иван Никитич Скобелев, предполагаемый портрет

В провинцию доходили многократно искаженные и совсем нелепые слухи, житель смоленской губернии Ф.И. Левицкий вспоминал:

«Страшно было в Москве, а еще страшнее было в уездных городах и селах. Чего-чего не рассказывали в народе! Наслушаешься, бывало, этих толков, так ночью не заснешь»^[43].

Многие жители были уверены, что французы… едят людей! Еще в 1807 г., когда Наполеон в первый раз был объявлен Синодом Антихристом, один пленный русский офицер просил французов, чтобы его подчиненных не ели^[44]! Подобные нелепые утверждения основывались на примитивной контрреволюционной пропаганде, всячески изображавшей, что во Франции с 1793 г. наступил чуть ли не конец света^[45]. Ф.В. Ростопчин в «Мыслях вслух…» утверждал, что французы в период революции жарили людей и ели^[46]! Ф.Н. Глинка всерьез считал, что французы во время революции без всякой надобности

«убили, сжарили и съели много своих мэров. Об этом не молчит их собственная история»^[47].

Полковник М.М. Петров считал, что французы во время революции гильотинировали миллионы своих соотечественников^[48]. Крестьянка Агафья Игнатьева села Вольти (Смоленская губерния) вспоминала, что в 1812 г. была уверена, что французы ее съедят (ей тогда было 9 лет), так считали все крестьянские дети^[49]. Между тем французы (природные французы, а не их союзники) почти никогда не обижали детей и обращались с ними очень ласково. В ряде населенных пунктов о войне вообще ничего не знали. Это обуславливалось тем, что в 1812 г. на территории Белоруссии и центральной России (основной театр военных действий) абсолютное большинство селений располагались вдали от дорог, миграции населения были минимальными, многие села находились в непроходимой глуши, где никогда не ступала нога постороннего. В России начала XIX в. у основной массы населения не было решительно никакого опыта общения с иноземцами, на исконно русских территориях враг не появлялся в течение почти 200 лет, на что вполне справедливо указывал М.И. Кутузов в разговоре с французским послом Лористоном осенью 1812 г.

Русские крестьяне жили замкнуто и традиционно, все новое было им решительно чуждо. Как видно из ряда воспоминаний, для многих жителей российской глубинки встреча с наполеоновским солдатом была событием более удивительным, чем встреча с инопланетянином для современного человека. Как мы показали выше, воображение крестьян подогревалось самыми чудовищными слухами о неприятеле, очень часто именно страх перед неприятелем как таковым заставлял их покидать свои жилища. Наполеоновский офицер итальянец Ч. Ложье в своём дневнике описывает занятие Великой армией Смоленска – местные жители большей частью бежали, те же, что остались, попрятались в церквях и усердно молились, надеясь, что святое место защитит их от неприятеля. Итальянские солдаты, вошедшие в церковь, желая раздать им еду, сами остолбенели от страха, когда находившиеся там стали издавать дикие крики ужаса, это был поистине животный страх^[50].

В августе 1812 г. дьяконица из села Новый Двор (Смоленская губерния), увидев французских кавалеристов, лишилась чувств и долго не приходила в себя, её представили Наполеону, а она, дрожа, непрерывно крестилась и молилась, убеждённая, что французы – это вышедшие из ада черти^[51]. Бывшая дворовая девка Н.Г. Купцова вспоминала, что упала в обморок, впервые увидев французского солдата в сентябре 1812 г., он ужасно перепугался за нее, привел в чувство, снабдил ее хлебом и мясом, после чего отпустил^[52].

Трудно переоценить благородный поступок солдата, если учесть, что в сентябре 1812 г. даже для генералов Великой армии хлеб был лакомством^[53]. Москвич Аполинарий Дмитриевич Сысоев, из купеческой семьи вспоминал о том, как отреагировали на французов его родственники 2 сентября 1812 г.:

«Мать заплакала, бабушка чуть со стула не упала от страха, а дед побежал запирать ворота»^[54].

Одна экзальтированная московская монахиня, завидев французов, бросилась в реку топиться – ее спас нырнувший за ней французский кавалерист^[55]. Разумеется, не все представители простонародья воспринимали французов столь примитивно: старуха-крестьянка из села Старая Руса (80 верст от Москвы) не боялась французов, говоря:

«Они меня, старуху, не тронут. Да и какая им корысть меня убивать? Ведь они тоже не звери какие»^[56].

О том, насколько по-своему воспринимал народ войну 1812 г., рассказывает житель Смоленска Кузьма Егорович Шматиков, так он описывает штурм Смоленска в августе 1812 г.:

«Не могу рассказать, в каком страхе мы были, ведь мы до тех пор и не предполагали, как это будут город брать. Ну, положим, мы были дети и около нас все женщины. Да иные мужчины не умнее нас рассуждали: они думали, что армии пойдут одна на другую кулачным боем. Многие взобрались на деревья, чтобы на это посмотреть»^[57].

Комментарии здесь вообще излишни. Когда армия Наполеона вступала в Москву, толпы народу около двух часов (ровно столько вступали французские войска в столицу) спорили, шведы это или англичане, пришедшие к нам на помощь.

Обработав большой массив материалов, мы пришли к выводу, что поведение жителей центральной России в течение 1812 г. можно разделить на четыре основных типа: 1) паника; 2) совершенное спокойствие и высокомерные шапкозакидательские настроения; 3) стремление сбросить с себя крепостное иго, надежда на помощь Бонапарта; 4) абсолютное неведение или безразличие. Высокомерные настроения, убежденность в абсолютном превосходстве над врагом были чрезвычайно распространены в народной среде, особенно на территориях, не подвергшихся нашествию. Подобные настроения были даже у наиболее образованных слоев населения, сам главнокомандующий 2-й Западной армией П.И. Багратион был глубоко убежден в том, что французов разобьют моментально, 8 июня 1812 г. он написал царю, умоляя его дозволить русским наступать и самим вторгнуться в Польшу^[58], в июле он призывал Барклая наступать со словами:

«Ей-богу, шапками его закидаем!»^[59].

Друг Багратиона Ф.В. Ростопчин в своих воспоминаниях признавал, что Багратион был человеком недалеким и, если бы ему доверили командование, он, без сомнения, погубил бы армию.

В августе 1812 г. отступающие русские войска призывали жителей села Семлево (Смоленская губерния) уходить, так как приближается неприятель, в ответ они услышали:

«Ну, пусть идет, шапками его закидаем!»^[60].

Одна из московских мещанок упрямо говорила:

«Ни за что не поеду! Нечего француза бояться! Мы его шапками закидаем!»^[61].

Мещанин Петр Кондратьев также вспоминал, что в Москве

«всё куражились да посмеивались, да обещали неприятеля шапками закидать. Да недолго покуражились»^[62].

Многие другие воспоминания также фиксируют подобные шапкозакидательские настроения, их активно поддерживала печать, особенно афишки Ростопчина. Дед П. Кичеева свято верил им и потому остался в Москве^[63], один московский священник в самый день сдачи Москвы смеялся над своей женой, утверждавшей, что в городе французы, его аргумент был следующим: «Дьячихе веришь, а генерал-губернатору не веришь!», когда в его дом пришли французы, он замолк и изорвал афишку^[64].

Ростопчинские афишки

Надо сказать, что подобные настроения моментально исчезали с приближением неприятеля, нахальная самоуверенность моментально сменялась паникой и апатией, что подробно описано в мемуарах.

В России 1812 г. было немало людей, думавших о возможности освободиться от крепостного ига, удачную возможность для этого предоставляла война. В 1812 г. крепостное крестьянство составляло около 44% населения Империи (23 млн. человек)^[65], условия жизни большинства крепостных были чудовищными как в материальном, так и в моральном отношении. В последнее время в историографии активно замалчивают реалии крепостного права, всячески стараясь его приукрасить. Наиболее подробно и точно жизнь крепостных начала XIX в. описана в воспоминаниях А.В. Никитенко, его дополняют мемуары хирурга Ф. Мерсье, проведшего два года в русском плену. Абсолютное большинство российских помещиков были мелкопоместными и владели, как правило, несколькими десятками крестьян, а для того, чтобы жить «прилично званию», им требовались сотни, а то и тысячи рублей в год. Зная размеры заработка крестьян (см. выше), нетрудно подсчитать, что большую часть заработанных денег крепостной отдавал помещику, который высасывал из него все соки. Добавьте к этому грабеж управляющих имениями, которых фактически никто не контролировал, притеснения со стороны богатых крестьян и т. д. Для думающих людей, таких, каким был отец А.В. Никитенко, самым ужасным в их положении было совершенное бесправие и сопряженные с ним страшные унижения, которым этот благородный человек подвергался до самой смерти. О размахе зверств помещиков по отношению к крепостным дает представление следующая цифра: только за 1834 – 45 гг. за жестокое обращение с крестьянами к суду было привлечено 2838 помещиков, из них осуждено 630^[66]. При этом абсолютное большинство преступлений помещиков оставались безнаказанными.

По подсчетам историков, только за 1796–1825 гг. в России произошло более 1200 крупных крестьянских выступлений, эти цифры далеко не полные. С 1961 г. считается, что в 1812 г. было 60–67 антикрепостнических восстаний, цифра эта сильно занижена и нуждается в уточнении. Здесь почти совсем не учтены сведения о восстаниях на оккупированных территориях, которые в наибольшей степени были затронуты антикрепостническим движением^[67]. Как отмечают современники, в частности бригадный генерал Великой армии Дедем де Гельдер, интендант Витебской провинции А. Пасторе (чиновник французской оккупационной администрации), действовавший в тылу французов партизан А.Х. Бенкендорф, вся Белоруссия (территории Витебской, Минской и Могилевской губерний) была охвачена антикрепостническим пожаром, крестьяне здесь взбунтовались против своих помещиков повсеместно.

Иногда антикрепостнические восстания случались «не без подстрекательств со стороны неприятеля», как, например, крупное восстание в имении Барышниковых Дорогобужского уезда^[68].

[Чаще, однако, бывало иначе. В Белоруссии вспыхнула классовая война, направленная против помещиков, как принявших французов, так и оставшихся на стороне России. Советские историки, увы, представляли это как патриотическое партизанское движение. Но восстававших крестьян подавляли равно как французские, так и русские — собственно партизанские — части армии. Прим.публикатора]

Воины Великой армии были шокированы нищетой и забитостью российского населения, генерал Ж. Д. Компан писал, что свиньи во Франции живут лучше и чище белорусских крепостных^[69], А. Пасторе писал о том, что «грустно наблюдать эту иерархию рабства, это постепенное вырождение человека на общественной лестнице»^[70], местных польских помещиков он определил как «жадных паразитов и корыстолюбивых льстецов». О крайней забитости крепостных свидетельствует случай, произошедший летом 1812 г., описанный А.Х. Бенкендорфом: после освобождения деревни, принадлежавшей княгине Голицыной,

«один из крестьян, обратившись от имени всех, просил позволения утопить одну из женщин деревни».

Оказалась, что она указала мародёрам место, где было спрятано добро госпожи, несчастную женщину долго секли, и она была очень больна от этого, но, как сказал крестьянин,

«разве это может оправдать нарушение интересов нашей госпожи?».

Бенкендорф предположил, что крестьяне очень любят свою госпожу, и с изумлением узнал, что они ее ненавидят^[71]. Вот до какого состояния были доведены люди. А.В. Никитенко с грустью отмечал, что большинство крепостных жили тогда исключительно интересами своих господ и более ничем. От таких людей трудно ожидать патриотического чувства в современном его понимании.

Ненависть к дворянам продолжала тлеть в народной среде, со времен пугачевщины в 1812 г. прошло всего 37 лет. Сами дворяне инстинктивно чувствовали эту ненависть и боялись ее чрезвычайно. Числом восстаний нельзя оценить размах антикрепостнических настроений в 1812 г., из мемуаров видно, что надежда на волю от Бонапарта была чрезвычайно распространена. Мемуарист из московского простонародья собственными ушами слышал от подмосковных крестьян, которым баре приказывали заготовить лошадей:

«Как же! Станем мы лошадей готовить про господское добро. Придет Бонапарт, нам волю даст, а господ мы более знать не хотим!», лишь убедившись, что французы грабят, а воли не дают, эти крестьяне ушли в лес^[72].

Бывшая крепостная А.А. Сазонова вспоминала, что «народ очень на господ роптал»^[73], москвич Г.Я. Козловский, переживший оккупацию Москвы, утверждал, что он боялся русских мужиков гораздо более французов. Д.М. Волконский в своём дневнике 10 сентября 1812 г. с ужасом отметил, что народ уже готов к волнению^[74]. Маршал Л.Г. Сен-Сир был совершенно прав, когда писал, что война 1812 г. продемонстрировала внутреннюю слабость России^[75], просто французы ею не воспользовались^[76].

Об отношении к войне в провинции ценное свидетельство оставил А.В. Никитенко (в 1812 г. жил на Украине):

«Странно, что в этот момент сильных потрясений, которые переживала Россия, не только наш тесный кружок, за исключением молодого Татарчукова, но и все окрестное общество равнодушно относилось к судьбам отечества. …Никогда я не слышал в их разговорах ноты теплого участия к событиям времени. Все, по-видимому, интересовались только своими личными делами. Имя Наполеона вызывало скорее удивление, чем ненависть. Словом, общество наше поражало невозмутимым отношением к беде, грозившей России. Это отчасти могло происходить  от отдаленности театра войны…Но главная причина тому, я полагаю, скрывалась в апатии, свойственной людям, отчужденным, как были тогда русские, от участия в общественных делах и привыкшим не рассуждать о том, что вокруг делается, а лишь беспрекословно повиноваться приказаниям начальства»^[77].

В отечественной историографии часто повторяют миф о том, что в 1812 г. народ с радостью шел в армию. Основан он на воспоминаниях представителей дворянства. Приведем ценнейшее свидетельство из дневника ростовского чиновника М.И. Маракуева, запись от 12 июля 1812 г.: император Александр приехал в Кремль, собралось огромное количество народа, вдруг распространился слух о том, что прикажут

«запереть все ворота и брать каждого силой в солдаты. Едва эта молва промчалась, как чернь ринулась вон и в несколько минут Кремль опустел. Из Кремля разнеслось эхо по всей Москве и множество черного народа из нее разбежалось».

Это произошло в присутствии самого императора! На следующий день за Москвой он встретил толпы мужиков, бежавших из столицы. Они спрашивали его, не берут ли в Москве в солдаты^[78]. П. Назаров, призванный в армию в сентябре 1812 г., писал, что никто из его деревни служить не хотел^[79]. Во время войны власти неоднократно успокаивали ополченцев, подтверждая, что они служат в армии лишь временно. Война рано или поздно заканчивается, а служить придется 25 лет, если тебя не убьют, ты будешь инвалидом, скорее всего без пенсии. П. Назаров за 25 лет службы и несколько тяжёлых ранений получал пенсию 20 руб. в год, этого едва хватало на пропитание. Вот что говорили сами солдаты о своих проблемах (из воспоминаний Д.И. Завалишина):

«Истину говорю, что даже после 14 декабря солдаты тех полков и отрядов, где не было членов общества и не были, следовательно, им объяснены цели переворота, вступали охотно с нами в разговоры… рассуждая о двойной присяге Константину и Николаю, постоянно говорили нам одно и то же: “Нам всё равно было, что тот, что другой. Вот если бы, господа, вы нам тогда сказали, что будет сбавка службы, да не будут загонять в гроб палками, да по отставке не будешь ходить с сумой, да детей не будут бесповоротно брать в солдаты, ну за это бы и мы пошли”»^[80].

Только за 1815–1825 гг. в русской армии произошло 15 восстаний.

В результате проведенного исследования мы наметили некоторые перспективы изучения темы восприятия Отечественной войны простонародьем.

«Если победит Бонапарт, — писал рабби Шнеур Залман [основатель движения ХАБАД], — богатство евреев увеличится и положение их возрастет, но зато отдалится сердце их от Отца нашего Небесного».

Рабби Шнеур-Залман из Ляд, Альтер Ребе