«Криворожское знамя»

Print PDF

Как говорят, в саксонском городке Айслебен (Eisleben) живут самые упрямые и непокорные немцы. Здесь родился великий Лютер, здесь и в рядом расположенном Манфельдском угольном бассейне существовала одна из немногих неразгромленных гитлеровцами организаций КПГ, т.н. Антифашистская рабочая группа Средней Германии. В т.ч. все эти годы они хранили красное знамя, подаренное в 1928 г. немецким рабочим шахтёрами и металлургами Кривого Рога, и спасли от переплавки бронзового Ленина, вывезенного из Павловска, где стоял перед санаторием ВЦСПС. И как ни бились 12 лет гестаповцы и 2 месяца — американцы, перед передачей этой местности в советскую зону, их не могли разыскать. Когда время тех и других оккупантов прошло, и наконец пришли наши, их встречали местные жители с красным знаменем и Ленин на постаменте, как знак установления рабочей власти. Одним из первых актов которой стало не слыханное ранее в немецкой истории распоряжение СВАГ от 17.09.1945 г. о равной оплате труда женщин и молодёжи. И вторым, также впервые — отмена платы за обучение в ВУЗах. О чём см. заключительные главы исторического романа писателя-коммуниста Отто Готше «Криворожское знамя».

«Глава сорок седьмая

Утром американские танки стояли возле Заале. Широкими автострадами, тянущимися с запада на восток, передовые части американской армии обошли Гербштедт с севера и юга.

Красавец мост, перекинувшийся у Альслебена через Заале, погрузился в воду у западного берега. Искромсанные железобетонные арки и стальные опоры торчали из реки. Эсэсовские банды, разбросав на дорогах восточнее Заале мины и подрывные шашки, удрали в Кёинерн. Многие по дороге переодевались в гражданское платье, прятались в крестьянских усадьбах, укрывались, кто где сумел. Продвигающиеся на восток американцы не могли переправиться через Заале; их танки, машины и орудия скапливались на шоссейных дорогах и проселках, наводняя весь прибрежный район.

Вечером со стороны Гарца опять раздавалась перестрелка. Разрозненные отряды эсэсовцев тщетно пытались пробиться к Заале. Быстро наступающие американские войска выдвинули мощный заслон на запад. У восточных отрогов южного Гарца моторизованные части американцев воздвигли импровизированную оборонительную линию, задержав без особых усилий остатки гитлеровских частей: при первом же контрударе нацисты разбежались. По Гербштедту носились джипы. Пленных солдат и фольксштурмовцев сажали на грузовики и увозили. Танки двинулись дальше на восток. В тылу американской армии было сломлено последнее сопротивление распыленных подразделений фашистского вермахта

Для Минны Брозовской война окончилась, хотя между Заале и Эльбой, и особенно на Одере, жестокие бои продолжались. Не обращая внимания на ночную стрельбу, она сидела у приемника, ловя советские передачи. Кюстрин, Штеттин, Франкфурт, Зееловские высоты были взяты советскими войсками; форсировав Одер и прорвавшись вдоль Балтийского побережья, через Мекленбург и с юга, они гигантскими клещами охватили Берлин и начали штурм столицы.

Еще раздавалась по радио трескотня карлика Геббельса. Он говорил о скорой окончательной победе и призывал к последнему решающему удару. «Кого он призывает?» — мысленно спросила Минна.

Конец!.. Конец ужасам. Минна часто обсуждала с мужем, каким будет конец фашизма. Они надеялись, что первыми к мансфельдской земле прорвутся советские войска. Но американцы пришли раньше. Что теперь будет?

Минна измучилась. Населению еще запрещалось выходить на улицу, и люди сидели, притаившись, в погребах и убежищах. Но завтра она все равно пойдет в город, соберет мужчин и женщин, соберет старых товарищей мужа. Они сядут вместе, ни от кого не скрываясь, и посоветуются, обсудят, что делать дальше…

Она не сумела бы описать овладевшее ею чувство, ибо не смогла бы дать себе отчет в том, что, собственно, происходило в ее душе. Она не ощущала настоящей радости и облегчения; она, скорее, боялась. Она желала передышки, однако понимала, что это останется только желанием. Сколько уцелело людей, с которыми можно строить все заново? Их перечтешь по пальцам. Она чувствовала себя заброшенной, одинокой. Пыталась уснуть и не могла; была голодна, но не догадывалась о том, что ее мучает голод.

Минна прислушалась. Что это? Может, просто гудят перенапряженные нервы? Со двора донесся какой-то скребущий, шуршащий звук. Словно что-то тяжелое сползло по каменной стене. Минна припала ухом к оконному стеклу в кухне и услышала осторожные, крадущиеся шаги…

Она в страхе поспешила к двери. Поначалу хотела выбежать на улицу и звать на помощь. Товарищ, которого недавно прислал к ней руководитель тройки, просил ее быть осторожнее: в районах, занятых войсками союзников, недобитые «оборотни» в последнюю минуту расправляются с антифашистами.

Минна инстинктивно схватила старый нож для резки сала, который от бесконечной точки стал похож на шило. Кто-то подкрался к окну и, кажется, прижался к стеклу лицом?

Несмотря на штору, Минна физически ощущала присутствие человека за окном.

- Мама!..

Нож выпал у нее из рук. Она прислонилась к стене, чтобы не упасть. Старший!.. Это его голос…

Красные пятна выступили у нее на щеках. В этом человеке с запавшими глазами она едва узнала своего сына. Отто, напряженный до предела, стоял на кухне, сгорбленный, растерянный, все еще прислушиваясь к малейшему звуку. Скелет. Сколько времени не было известий от него? Минна думала, что потеряла его, что сына нет в живых; она скрывала свой страх, боялась с кем-нибудь говорить об этом, даже с собою.

Отто сел на скамейку, на которой любил сидеть в детстве. Мать придвигала тогда вплотную к нему стол, чтобы мальчик не упал. Сидел он здесь и подростком, а она порой не знала, чем его накормить. Его исхудавшие руки со сплетенными пальцами и сеткой вздувшихся жил устало лежали на клеенке. Он ждал, словно его позвали к обеду, и, чуть склонив голову набок, слушал: что делается там, наверху, в спальне?

Девятый день скрываюсь в наших краях,— рассказывал он.— На прошлой неделе был в Хельбре. Американцы еще стояли в Нордхаузене. Пришлось однако удирать — шпики согнали с места. Не знал, куда деваться. Потом явились американцы, но лучше не стало. Гоняли меня, как зайца. И американцы и немцы. Немцы — чтобы прикончить, американцы — чтобы забрать в плен. Будто мне мало еще досталось… Хватают каждого встречного, если он по виду годится в солдаты. С меня довольно, я сыт по горло. Пусть ищут других…

Минна обняла сына. С тех пор как Отто стал взрослым, она решилась на это впервые.

- Где они… спят?..

— спросил Отто наконец и кивком указал на потолок. Он так соскучился по жене и сыну.

- Все хорошо.

Отто слушал мать молча. Только изредка сжимал кулаки и глубоко вздыхал. Потом она сварила суп из оставшихся семи картофелин. Чистя их, Минна сама ощутила вдруг жгучий голод. Оба с волчьим аппетитом набросились на еду.

В большом чане закипела вода; Отто помылся. Мать старалась не смотреть на его истощенное тело. В стенном шкафу еще оставалась баночка с оленьим жиром Минна смазала царапины и болячки на спине сына, потом достала белье. Перед рассветом он улегся спать В свою постель. Когда мать часа через два заглянула к сыну, он крепко спал, а у полуоткрытого рта из-под подушки торчала рукоятка массивного пистолета.

Рассвело. Минна вышла на улицу. Из окон дома Бинерта свисали две белые простыни, прикрепленные к тем же полированным шестам, на которых прежде Ольга вывешивала флаги со свастикой. На подоконниках больницы висели простыни, торчали подушки, привязанные к половым щеткам, а с крыши опускалось на фасад широченное знамя Красного Креста. В нижней части улицы, где она, сужаясь, сворачивала к рынку, тоже трепыхались белые полотнища.

Итак, все сдались. В городе не прозвучало ни одного выстрела, хотя Бартель собирался мобилизовать на оборону всех горняков и даже угрожал расстрелять Барта в его собственной квартире, когда тот заявил, что болен. Горняки сидели дома; вот уже два дня, как шахта прекратила работу.

Улица была пустынна и тиха. Потом со стороны ратуши донесся скрежет танковых гусениц. Все загромыхало и забряцало так, словно помещичьих лошадей впрягли в паровые плуги и погнали по булыжной мостовой. Вскоре из-за угла показалась длинная серая труба, и на улицу выползло горбатое чудище.

Мимо него вверх по Гетштедтской улице промчался джип и остановился прямо у дома номер двадцать четыре. Минна не успела даже вернуться к дверям. Из машины выпрыгнул мужчина лет тридцати, в гражданской одежде.

- Фрау Брозовская?

Минна удивилась. Что ему надо? Откуда он знает ее? И что могло понадобиться от нее американскому офицеру, который, потягиваясь и расправляя онемевшие суставы, лениво вышел из машины и приложил руку к стальной каске?

Услужливый немец в сером костюме, назвавший ее фамилию, широким жестом, словно конферансье на эстраде, представил американского офицера:

- Капитан Уорчестер.

Минна выжидала. В своей серой шерстяной юбке, бумажной кофте в синий цветочек и в заплатанном фартуке она выглядела не очень представительной. Словно защищаясь, она спрятала руки под фартуком и встала на ступеньку.

- Вы первая немка в городе, которой наносит визит первый военный комендант Гербштедта, фрау Брозовская. Полагаю, я не ошибся?.. Капитан Уорчесгер просит вас дать ему кое-какие сведения…

Она стояла выпрямившись перед чуть насмешливо улыбавшимся офицером — ситуация его явно забавляла,— который был намного выше ее ростом, хотя и стоял на тротуаре, а она на ступеньке крыльца. Почему он пришел к ней? В городе много людей, у которым можно было бы все узнать. Мать тут же вспомнила о сыне. Неужели они ищут его, хотят забрать ее мальчика?

- Вы согласны ответить на несколько вопросов?

— Молодой человек говорил бойко и был очень вежлив. Потом он что-то сказал офицеру по-английски, и оба засмеялись.

- Сведения? — переспросила Брозовская.— Какие сведения могу я дать вам?

- Сейчас, минутку… Можно зайти?

Минна встревожилась. Ее сбила с толку вежливость гостей. Насильно врываться они, кажется, не собирались. Но что им надо? Опять обыск? Разве это уже не в прошлом?

В доме Бинертов распахнулась оконная створка. Выглянула Ольга. Из джипа вылез солдат и заговорил с ней, ужасно коверкая слова. Ольга мгновенно поняла его и впустила в дом. Ему нужны были яйца.

- Американским властям характеризовали вас как разумную женщину,

— обратился к Брозовской немец в сером.

- Кто характеризовал?

— невольно вырвалось у Минны. Небрежным движением руки он как бы отмахнулся от ее вопроса. Офицер, должно быть, начал терять терпение. Тихо, но решительно он сказал несколько слов:

— Речь идет о знамени. Нам стало известно, то есть мы знаем, что вы храните знамя…

— Здесь нет никакого знамени,

— отрезала Минна

— Вон там висят знамена, видите?

— Она показала на бинертовские простыни.

— О’кей,

— весело воскликнул капитан, когда переводчик перевел ему слова Брозовской. Он стремительно вошел в дом. Оба пробыли в комнате всего несколько минут. Американец не принял приглашения сесть. С интересом рассмотрел семейную фотографию, висевшую на стене, спросил, кто на ней изображен, где сейчас ее муж, сыновья, и предоставил переводчику задавать вопросы.

— О-о, концлагерь! — Минна поняла это и без перевода.

Ответы ее звучали все тверже. Переводчик был настойчив, но в конце концов в его голосе послышалось раздражение.

— Не понимаю, почему вы так упорно отрицаете, что знамя хранится у вас? Ведь капитан — фронтовой офицер, антифашист, он хочет помочь вам…

— Передайте ему за это большое спасибо.

— Ваше поведение непонятно. Нацистов больше нет, вам нечего теперь бояться.

— Кто вы такой, чтобы давать мне подобные ручательства?

— Минна чувствовала, как в ней растет уверенность.

Переводчик обиженно промолчал.

—  Идемте, мистер Дитерберг!

Капитан попрощался с седой хозяйкой, коснувшись каски указательным пальцем, и вышел, за ним — раздраженный переводчик, который успел прошипеть Минне в дверях:

— Что за упрямство! Как вы разговариваете с офицером оккупационных властей? У вас еще будут неприятности!..

Шофер джипа включил мотор. Из дома Бинертов выбежал,— в каждой руке по яйцу,— солдат и прыгнул на заднее сиденье. Когда машина развернулась, он из озорства швырнул одно яйцо в бинертовскую дверь.

К вечеру первый комендант Гербштедта покинул город, присоединившись к наступающим войскам. Они двигались беспрерывным потоком со стороны Вельфесгольца. Дети, стоявшие на обочине шоссе, с завистью смотрели, как солдаты вскрывали штыками консервы и с аппетитом поглощали ананасные ломтики. Ребятишки подбирали выброшенные банки и, вылизав сладкий сок, несли белые жестянки домой.

Какой-то солдат-негр, оскалив, словно хищник, ослепительно белые зубы, швырнул детям банку с пестрой этикеткой. Детвора бросились в драку. Рослый паренек, раскидав соперников, схватил банку и кинулся домой.

Отто все еще спал. Мать посмотрела на его исхудалое, несколько огрубевшее, посуровевшее лицо и тихо вышла из спальни.

Пусть отдыхает. Она заперла дом и пошла в ратушу. Жители один за другим выползали из своих нор. В центре большой группы украинцев, батрачивших у помещика, Минна увидела Шунке. Он спорил с одноногим чиновником учетного бюро — единственным, судя по всему, служащим муниципалитета, который осмелился прийти в ратушу.

—  Хорошо, что ты здесь, Минна

,— обрадовался Шунке.

— Надо что-то предпринимать. Вот этот несостоявшийся кавалер Рыцарского креста утверждает, что американцы назначили его временным бургомистром… Что ты на это скажешь?

Минна посмотрела на бледно-розовое лицо чиновника. Она знала его,— он выдавал ордера на одежду. Однажды, когда ей понадобилась материя для платья, он отказал ей и при этом ехидно спросил, для чего ей нужна карточка на промтовары… На левой стороне его пиджака светлым пятном выделялось место, где прежде были прикреплены орденская колодка и круглый значок со свастикой.

«Вполне возможно,— подумала Минна.— Американцы кого-нибудь да назначат. Но пока что американцев нет, тылы их только подтягиваются. И ратуша сейчас вроде «ничейной земли».

Сама удивляюсь, — ответила Брозовская. — Другие сидят еще в погребах, а этот тут как тут.

Но Шунке уже не слушал ее. Он внушал одноногому, чтобы тот немедленно помог разутым и раздетым украинцам.

На это я не имею полномочий,

— надменно ответил чиновник.

У вас их и не спрашивают,— сказала Минна.— Такие «уполномоченные» нам больше не требуются Убирайтесь отсюда. На ваше место найдутся люди с полномочиями!

— Я протестую! Меня пригласил господин Дитерберг…

Минна вдруг вспомнила, что американский капитан называл эту фамилию, обращаясь к переводчику. Выходит, бургомистра назначила комендатура.

— Так. Значит, это от вас господин Дитерберг узнал о знамени? На такие сплетни вы уполномочены?

Стуча протезом, чиновник заковылял из комнаты и направился в кабинет бургомистра. Все двери были распахнуты настежь.

— Сюда! Выход здесь!

— Минна показала ему дверь на лестницу.

Шунке, не зная, что делать, вопросительно посмотрел на Брозовскую. Какая-то украинская девушка взяла ее под руку.

— Правильно,— воскликнула она.— Так и надо.

Минна сказала Шунке, чтобы он отвел украинцев в магазин готового платья Гюнермарка,— там сейчас его супруга распоряжается,— и одел их всех как следует. Оформить это можно будет потом. В промтоварные карточки и ордера все равно никого не оденешь.

Брозовская прошлась по пустым комнатам ратуши. Кругом царил беспорядок. Хотя американцы нанесли сюда лишь несколько кратковременных визитов, мебель была перевернута, документы перерыты, везде валялись бумаги. Перед отъездом кто-то из солдат оставил на столе бургомистра нерукотворный сувенир…

Одноногий чиновник последовал совету Минны лишь после того, как на него прикрикнули украинцы; в руках он держал бланки ордеров и наверняка уселся бы в бургомистерское кресло,— он уже начал было приводить в порядок стол,— не помешай ему Шунке с украинцами.

О чем думали подобные люди? О праве на пенсию, о повышении в должности, о дальнейшей службе? Словно ничего и не изменилось. Вполне вероятно, что этот чиновник — бывший фельдфебель или эсэсовец, которому в придачу к орденам пожаловали гражданское пособие за потерянную ногу…

В комнате кассира Минна задержалась на несколько минут. Деревянный барьер свалили, массивный сейф стоял неповрежденный. Было видно, что его пытались вскрыть, но ничего не вышло. Здесь, в этой комнате, она провела самые страшные часы в своей жизни.

Минна вышла на улицу. Только теперь она заметила, что над ратушей развевается огромный белый флаг. Какая-то женщина рассказала, будто сама видела, как Меллендорф влез на крышу и ползал там, прикрепляя флаг. А через час сел на велосипед и был таков. Один, в гражданском платье. Остальные уже давно удрали. Он очень спешил.

Фасад дома Бартеля тоже был в белоснежном одеянии, хотя окна зашторены. Брозовская проходила мимо него как раз, когда обитатели барачного лагеря при Вицтумской шахте срывали вывешенные простыни на полотно. Из них получались хорошие рубашки.

И вообще Минна Брозовская видела сегодня много своеобразного. Так, в переулках и тупичках, где жили рабочие, было немного белых флагов. Зато на домах зерноторговца Хондорфа, Гюнермарка, где в опущенные жалюзи барабанили украинцы, на домах мясника и пекаря, Барта и Лаубе — всюду развевались простыни.

Некоторые возбужденные бюргерши, окружив Минну, со всей убедительностью пытались внушить ей, что присутствие ее мужа было бы сейчас как нельзя кстати. Ведь что-нибудь надо предпринимать. Да и у кого больше прав на это, как не у Брозовского? А потом эти иностранцы. Каждому в городе известно, что Брозовский всегда хорошо относился к ним. Именно это и ставили ему в вину. Но вот сейчас он так нужен с его авторитетом и влиянием…

Минна не отвечала. Прошло некоторое время, пока «советчицы» поняли ее молчание и разбежались еще более возбужденные, чем прежде.

Вольфрума она застала только вечером. Жена его сообщила ей, что он не был дома несколько дней. За два дня до прихода американцев его пытались забрать, ко Вольфруму удалось скрыться.

Незадолго до наступления комендантского часа — на всех домах были расклеены приказы, в которых запрещалось выходить на улицу после восемнадцати ноль-ноль,— Минне удалось разыскать Вольфрума в кабинете бургомистра.

Поздоровавшись с ней, он показал в окно на расклеенные приказы военного командования США.

— Висят, словно шляпа Геслера на шесте. Люди читают, так сказать, снимают шляпу, выполняют приказ, хотя ничего за этим не кроется. В городе-то ни одного американца нет!

— Вольфрум расхохотался. Минна недоуменно посмотрела на него. Тогда он объяснил ей, что привел сравнение с Вильгельмом Теллем и ландфогтом.

В комнате сидело еще несколько человек. Минна была поражена, увидев здесь раздобревшую жену Лаубе. Она горячо убеждала Шунке, что бургомистром должен снова стать только Цонкель [социал-демократ: при тех же ценностях, что у коммунистов, но без той решимости и остаивать, и уповающий на «демократию». Прим.публикатора], и никто иной. Ее муж все последние годы говорил ей об этом. Тайком, разумеется. До того, как его забрали в армию. Ведь больше ни с кем нельзя было поговорить.

«Забрали?.. Его?.. Так он же вступил добровольно, и еще щеголял в форме гауптфельдфебеля по городу в обществе Тени, который злился, что его опять обошли».

Минна промолчала. Сдержалась она и когда Лаубе обратилась к ней.

— Ах, бедняжка, сколько тебе пришлось выстрадать,—

запричитала она, ничуть не смущаясь присутствующих. Но Шунке не сдержался:

— Мы хотим поговорить о делах. А ты лучше ступай к своим национал-социалистским сестрицам. Твое место там.

Толстуха Лаубе решительно запротестовала:

— Но ведь каждому известно, что нас заставили. И моего мужа заставили, но мы своих убеждений не изменили. Что нам оставалось делать? Приходилось плясать под их дудочку. Вы же знаете. Разве можно было иначе? А сами-то вы тоже…

У Вольфрума лопнуло терпение.

— Иди, иди отсюда! Болтать ты всегда умела за троих. Ты отлично пережила все это время, бедняжечка…

Он хотел еще что-то добавить, но не успел. К ратуше подкатила целая кавалькада машин. Послышались слова команды и топот кованых сапог по ступенькам. Первым вошел сержант с автоматом на груди, за ним — несколько офицеров и человек в штатском.

— Что вы тут делаете? — тоном следователя осведомился долговязый лейтенант. — Выходите отсюда. Всем построиться в коридоре!

— приказал человек в штатском. Минна узнала Дитерберга. Переводчик холодно посмотрел на нее, словно видел впервые, но потом все же узнал ее.

—И вы здесь?.. Интересно! Что это, собрание? Первое собрание? Почему не отвечаете? По какому праву вы прогнали бургомистра, назначенного военной администрацией?

— Переводчик словно выстреливал вопросами в Минну.

Кабинет заполнили солдаты и офицеры. Начался неприятный допрос. Сержант с автоматом забрал у всех документы. У Минны их не было, и ее допрашивали больше других. Затем всех выгнали из ратуши. Когда они вышли на улицу, часовой загнал их обратно в подъезд. Усмехаясь, солдат отвернул рукав гимнастерки и поднес к самому лицу Вольфрума наручные часы: была одна минута седьмого.

Все остались в подъезде. Наступило семь часов, восемь. Лаубе начала хныкать. У нее куры во дворе, некому их загнать. Что с ними будет… Никто не слушал ее.

— Вот видите,— причитала она.— Со мной обращаются точно так же, как с вами.

По лестнице спустился какой-то офицер, оглядел группу стоявших, усмехнулся и вышел на улицу. Послышался шум заведенного мотора.

Все стояли в подъезде. Девять часов. Сменился часовой. Когда Вольфрум хотел выйти на улицу, он сплюнул ему под ноги жевательную резинку и втолкнул обратно в дверь.Через некоторое время в сопровождении одноногого вернулся офицер, уехавший из ратуши. Стуча протезом, чиновник поднялся по лестнице.

Вот тебе, пожалуйста,— тихо сказал Шунке Брозовской,— они создают «новый порядок».

Час спустя офицеры с новым бургомистром покинули ратушу. Жена Лаубе через переводчика попросила господ офицеров отпустить домой хотя бы ее, он ей не ответил. На верхней площадке лестницы поставили второго часового. Возвратился долговязый лейтенант с голосом следователя. Это был новый комендант города. Он даже ни на кого не взглянул.

— Для них мы не люди,

— пробурчал Шунке. Целую ночь они томились в подъезде. В семь утра часовой выпустил их.

—Комендантский час окончился,

— сказал он на чистом немецком языке.

Толстая Лаубе на улицу вышла, шатаясь; лицо у неё было зеленое.

Глава сорок восьмая

Отто, встревоженный, дожидался матери. По улицам разъезжали патрули военной полиции. Он не мог выйти из дому, не рискуя попасть в их лапы.

— Именно так я и представлял себе житье при американцах,

— сказал он матери, выслушав ее рассказ о ночных событиях в ратуше. Растерев голеностопный сустав, он уселся за гардиной у окна, выходившего на улицу.

— Мать, у нас поесть что-нибудь найдется?

— спросил он после долгого молчания.

Минна зябко поежилась. В доме ничего не было. Как только откроются магазины, надо бежать за хлебом. Может, пекарь сегодня работает. Вчера булочная была еще закрыта. Расстроенная, она порылась в потертом кошельке. Двадцать два пфеннига, вся ее наличность… Она проглотила горький комок и сжала губы. Отто взял у нее кошелек и высыпал его содержимое на стол. Денег от этого не прибавилось.

Отто обшарил собственные карманы. Стоя у стола, мать с сыном не решались взглянуть друг другу в глаза. Минна тяжело вздохнула. Лишь после этого к сыну вернулся дар речи.

— Что ж, всему бывает конец,

— многозначительно произнес он

— Но хоть что-то должно измениться. Пора!.. Не знаю, как именно. Но все будет по-другому! — Голос его сорвался на крик.— Всё!

Мать положила руку ему на плечо.

— Обязательно будет,— сказала она.— Успокойся. Мы и не такое пережили… У нас еще остался кролик. Займись им. Картошку я достану. Схожу к Боде или к Вольфрумам.

Возле клетки Отто пофыркал, подражая кролику, и засмеялся. Глядя на сына, мать улыбнулась. Он поймал кролика. Прежде он не сумел бы сделать это так быстро. Кролик шмыгнул бы через нишу в глиняной стене и забился в нижний угол. Отто постучал костяшкой пальца по цементной замуровке. Раздавшийся звук напомнил удары молотка по стали.

Мать торопливо взяла корзинку и вышла на улицу, но тут же вернулась.

Прячься, скорее! — крикнула она.— На чердак, нет, в сарай! Они обыскивают дома.

Военная полиция прочесывала город в поисках укрывающихся солдат и военнообязанных. Выйдя на улицу, Минна увидела, как полицейские сажали в машину Вилли Боде, одетого в синий рабочий комбинезон. На плечи ему накинули его военную шинель, которая висела в коридоре на вешалке. Полиция очень тщательно обыскала весь дом. Рядом с Вилли, причитая, семенила его мать.

— Мальчик уже две недели дома. Ни одна душа не знала. За что такое наказание!

Хлопнула входная дверь. Постучали. Одним прыжком Отто взлетел по лестнице. В этом доме он знал все потайные места. Подростком он так умел прятаться, что даже отец не мог его найти. А уж кому, как не отцу, знать свое жилище. Минна вышла в коридор и переждала, пока все кончится. Громко топая, солдаты вышли на улицу. Долговязые парни не обратили внимания на старую женщину.

Офицеры из подтянувшихся тылов не были вояками, однако они гораздо лучше ориентировались в местных делах, чем капитан Уорчестер. К их приходу услужливый переводчик успел собрать кучу сведений. Источники их были различные, но суть — одна. Тем не менее люди, от которых он надеялся получить точную информацию, не рассказали ничего. Так они поступали всегда.

Как стало известно, офицеры испытывали чувство досады и недовольства из-за того, что по имеющимся у них данным в Гербштедте существует ячейка коммунистов, сгруппировавшаяся вокруг какого-то знамени, овеянного чуть ли не легендарной славой. Майор, представлявший отныне в Гербштедте военную администрацию Эйзенхауэра, не гнушался гестаповскими приемчиками, чтобы заполучить это знамя.

Брозовская посмеивалась над его попытками. Американец не овладел еще в полной мере мастерством гестаповцев и терпел неудачу. Его назойливые посещения заставляли Отто каждый раз прятаться. Спутник майора, черноволосый охотник за сувенирами, тоже в майорском звании, был более сведущ в гестаповской методике. Он говорил по-немецки как человек, который был бы рад забыть родину своих предков. Он счел своим долгом защищать Штаты и двинулся из Америки в Европу, на войну, лишь потому, что его дед несколько десятков лет назад отправился из Европы в Штаты и там разбогател. Вернее говоря, майор двинулся не на войну, а вслед за войной. Отто в разговоре с матерью сформулировал это весьма точно:

«Майор завоевывает свое за линией фронта. Он неплохо овладел этим способом ведения войны».

— Нам говорили, что вы никогда не уступаете. Вам придется уступить!

— Это зависит не от вас.

— Минна даже не встала, когда вошли офицеры. С каждым днем она чувствовала себя увереннее. Восьмого мая гитлеровская Германия капитулировала. Где же они теперь, палачи со своими фюрерами? Уступить… Ей уступить им?

— Разве вы не знаете, что надо встать, когда с вами разговаривает офицер американской армии?

Минна взглянула в его расплывшееся лицо и осталась сидеть.

— В этих четырех стенах я сама решаю, что мне делать. Другие вольны тут решать, только применив силу.

Человек в мундире американской армии покраснел. Уходя, он пригрозил Минне.

После него приходили другие. Они были осведомлены несколько больше.

— Вы говорите, что люди, которые вам рассказали об этом, антифашисты?.. Это антифашисты в кавычках, понимаете? Такие, как ваш новый бургомистр.

Брозовская говорила без обиняков. Капитан оставался непоколебим. Он был коммерсантом и кое-что понимал в торговле.

— Знамя из России, слышите, нам сказали.

— Позовите сюда тех, кто вам это сказал. Я хотела бы посмотреть на них.

Капитан стал маневрировать.

— Фрау Брозовская, мы же союзники Красной Армии. Для нас было бы большой честью…

— Вы американский коммунист?

Лицо у капитана сморщилось. Его лоб пересекла глубокая складка. Он поправил портупею и одернул мундир.

— Вы разговариваете с офицером оккупационных властей!

— Если вам угодно, я могу и молчать.

Соседи, которые двенадцать лет не заглядывали к Брозовским, уговаривали Минну уступить. Каждый день кто-нибудь совался со своими советами. Вчерашние нацисты думали, что за счет знамени они спасут город. Точь-в-точь как думали некоторые, когда знамя требовал Альвенслебен.

Но самое невероятное пришлось пережить Минне пятнадцатого мая. В этот день Отто привез домой жену. Вечером они сидели и пили кофе с печеньем. Жена Отто постаралась, и печенье удалось на славу. Шестилетний Вальтер — его дядя Вальтер, которого малыш еще не видел, настоял, чтобы племянника назвали Вальтером,— прыгал вокруг отца. Съест кусок печенья и снова скачет. Значит, вот какой у него папа. Его он тоже не знал. Но это папа, он сразу почувствовал. И мама и бабушка сказали, что это папа. Мама даже поцеловала его и заплакала…

Внезапно постучали в дверь. Отто сразу исчез. Мальчик бросился за отцом.

— И я с тобой!

— Постой!

— Минна крепко ухватила малыша за руку. Такой он бабушку еще ни разу не видел. Лизбет, открыв дверь, вернулась в комнату, поджав губы. За ней шла Ольга Бинерт. У Минны застучало в висках; она машинально взяла со стола блюдо с печеньем и убрала в буфет.

— Я пришла просить прощения. Что было — то было. Каждый расплачивается за свою вину. Мы тоже дорого заплатили. У вашего ребенка есть, по крайней мере, отец…

Минна закашлялась, лицо ее сделалось фиолетовым. Этого она не выдержит. Нет, не выдержит. Что говорит эта женщина?

—  Соседям нужно держаться вместе. Особенно в такое время. Вы должны быть уступчивее. Каждый должен чуточку уступить…

Минна хотела что-то сказать, но язык не повиновался ей.

—  Если американцам нужно это знамя, отдайте им его. Вам от этого будет только польза. Ведь они совсем не такие…

—  Неожиданно в комнату вошел Отто, белый, как мел. — Вам лучше убраться отсюда,— тихо сказал он. Его трясло от гнева.

Глава сорок девятая

В Гербштедте возникли слухи, распространявшиеся беженцами, которые тайком переходили демаркационную линию; первые подтверждения тому, что слухи эти не были досужими вымыслами, поступили из Вельфесгольца. Молодая баронесса уже дважды ездила на машине к родственникам в Ольденбург, и в ее замке упаковывают вещи. Шунке узнал это от племянницы, служившей горничной у баронессы. Американцы уходят, средненемецкая область, Саксония и Тюрингия, войдут в советскую оккупационную зону…

—  Вся эта сволочь торопится спасать свою шкуру. Под крылышком американцев и англичан они чувствуют себя в безопасности. Майор, который день-деньской околачивается в замке, выписал баронессе специальный пропуск для поездок в западные зоны,

— сообщил Шунке Цонкелю, зашедшему узнать, как дела.

—  Значит, это все-таки правда. Хоть бы все кончилось благополучно! —взволнованно сказал Цонкель.

—  Послушай, Мартин. Мы ведь ждем этого. Я боюсь даже вообразить, какое разочарование было бы, если бы Красная Армия остановилась на Мульде и Эльбе.

—  Ты это серьезно?

—  Не понимаю тебя… На них, по крайней мере, можно положиться. — Ты же видишь, как ведут себя американцы: от них ты толку не добьешься. Левой рукой они вроде бы хватают фашистов за горло, а правой в то же время мешают наводить порядок и строить все заново. А что в ратуше? Ложная тревога.

—  Не совсем так. Может, меня все-таки утвердят…

—  Ну и что из этого получится? Будешь той же марионеткой, что и раньше. Командовать будут другие! Ты же слышал, какие взгляды у коменданта на демократию. Явно не наши!

—  Но ведь ландрата они признали, а он — коммунист. И они это знают.

—  У них не было иного выхода: они поняли, что за ним стоят горняки. Да, он навел порядок, пустил воду, газ, электричество. Он поставил их перед фактами. Что им оставалось?

Шунке завелся. Уже целую неделю он с товарищами пытался сбросить с бургомистерского кресла американского ставленника и забрать управление городом в свои руки.  Вольфрума и Отто Брозовского выгнали из ратуши.

—  Надо с ними объясниться. Так или иначе, силой мы их не одолеем.

— Цонкель призывал к спокойствию. По его мнению, следовало выбирать более разумную и вежливую форму.

—  Дело не в форме. Американцы не дают нам дышать,— взорвался Шунке.— Сажают нам на шею управляющего альслебенской мельницей. А кто он такой? Надеюсь, тебе не надо объяснять, что он — самый отъявленный реакционер во всей округе? «Либерал, либерал, либерал»… Покорно благодарю!

—  Ты все видишь в слишком мрачном свете. Естественно, они предпочитают буржуазные кандидатуры.

—  В том-то и дело!

—  Да не ори так!

— Прикажешь мне прикидываться тихоней? Либо руководить будем мы, либо они. Это мы сотни раз жевали и пережевывали. Есть только один выбор.

—  Ты не прав. Надо привлекать всех.

—  Но нас-то с тобой они наверняка не привлекут. Мы недостаточно благородны. Пролетарии!

—  Страна оккупирована. Ничего тут не поделаешь. Все равно по-твоему не получится.

Цонкель нервно теребил брелок цепочки от часов. Шунке вдруг бросилось в глаза, что Цонкель опять надел свой темный костюм в елочку. Шунке разозлился.

—  Во всяком случае, командовать здесь должны рабочие, антифашисты.— отчеканил он,— а не какие-то там спасшиеся нацисты или патриоты, не успевшие вступить в гитлеровскую партию. Либо вместе с американцами, либо против них.

—  Если б это было так просто, — сказал Цонкель.

—  В русской зоне это получается,— решительно заявил Шунке.— Так надо и нам делать. Или, может, тебе не хватает смелости?

—  Перестань. В конце концов ты сам многое слышал. И чего только не говорят. Господи…

—  Что именно? — резко перебил его Шунке.

—  Ну… Давай часы… Фрау, пошли…

—  Ты с ума сошел? Неужели эти двенадцать лег ты жил, как барон? Ведь это он так рассуждает! Ты опять все забыл, все прошло для тебя бесследно?.. Здесь необходима сильная рабочая партия, а это — все мы вместе. Кто хочет с нами сотрудничать, просим. А как это делается, — научимся у русских. Все!

—  Но нельзя же вести себя, как слон в посудной лавке. Тут надо…

— Цонкель хотел рассказать, как он представляет себе дальнейшее развитие событий. Но Шунке не дал ему больше вымолвить ни слова.

—  Хватит, довольно! — крикнул он.— Поговорим на заседании группы.

Он пошел к Вольфруму.

—  Это меня не удивляет,— сказал Вольфрум, выслушав его.— Знаешь, кто вчера здесь объявился? Господин гауптфельдфебель Лаубе. Он побывал у Цонкеля. Собираются вновь создавать СДПГ. Да, да, Мартин тоже. Ведь он пустил этого типа к себе в дом…

У рта Вольфрума обозначились горестные складки. Когда Шунке собрался уходить, он сказал:

Нам предстоит немало хлопот. А с фашистами будем разговаривать так, как они разговаривали с нами.— Он угрожающе потряс кулаком.

Вольфрум посоветовал Минне поменьше откровенничать с Цонкелем. Она рассказала, что Цонкель расспрашивал ее о знамени.

—  Хотела бы я знать, какая у него цель,— добавила Минна, у которой возникли подозрения.— Не собирается ли Цонкель выслуживаться перед американцами?

—  Он грезит старыми мечтами. Никого не обижать радикально, не производить болезненных операций, в общем, сумбура в башке хватает… Дураком родился и ничему не научился,— сказал сухо Вольфрум.— Но тебя они еще постараются прощупать.

Добыть точные сведения о смене оккупационных властей не удалось, несмотря на все попытки. На вопрос Цонкеля комендант ответил, что слухи эти — всего лишь пропагандистский трюк русских.

—  Что ж, придется приспосабливаться к тому, что есть, — заявил Цонкель на собрании группы. — Реальная политика, товарищи! В данный момент делать то, что возможно.

—  Конечно, конечно,— ответил Шунке.— Мы же не вчера родились.

Минне Брозовской приходилось теперь что ни день избавляться от назойливых посетителей. Они являлись без приглашения и давали ей советы один мудрее другого.

—  Красная Армия еще стоит на Эльбе,

— ответила она, когда некоторые визитеры поинтересовались судьбой знамени. В этих шести словах заключалось все, что ей ранее приходилось долго и подробно объяснять.

Когда возвратился старый Брозовский, Лизбет побежала за Минной в швейную мастерскую. Эту мастерскую создали по инициативе Минны, чтобы снабдить одеждой русских, украинских, польских, чешских и других рабочих, согнанных со всей Европы.

Брозовский весил сорок три килограмма. Пришел он пешком, издалека. Сколько километров прошагал он с момента эвакуации тюрьмы из Люккау, Брозовский не помнил. Но он был жив. Живее, чем когда-либо. Когда вошла Минна, внук уже оседлал деда.

—  Дедушка вернулся!—Маленький Вальтер сиял от счастья.

Да, Отто Брозовский вернулся.

—  Красная Армия еще стоит на Эльбе,— отвечал он на вопросы назойливых гостей.— Еще стоит!

Приходили друзья, товарищи по работе, соседи, засыпали его вопросами, новостями. Он старался избегать американцев, а те, наоборот, искали с ним встречи. Они устраивали ему настоящие допросы. Американского капитана не удовлетворили лаконичные ответы Брозовского.

—  Послушайте,— сказал он,— если вы вздумает, создавать политическую организацию, мы будем вынуждены вмешаться. Здесь действуют правила, установленные военной администрацией. Все подчинено военным законам…

— Это ваше право. Я — политически грамотный немецкий рабочий. И о том, что мне следует делать, решать не вам!

Капитан присвистнул.

—  У вас есть знамя? — спросил он, оскалив зубы,

—  У меня есть желание помогать, когда начнут строить новую Германию. Нашу!

—  Мы еще поговорим с вами!

У Брозовского было мало времени. А для бесполезных разговоров тем паче. Минна с трудом усаживала мужа обедать.

—  Я уже настолько привык ничего не есть, что приходится заставлять себя,

— смеялся он, когда Минна бранила его.

Смертельно больной человек организовывал партию, вкладывая в это все силы. Он не сомневался, что партия возродится вновь. От этого зависела не только его собственная судьба, но и жизнь всех немцев. Каждое промедление — лишняя ошибка. Брозовский рассуждал просто: одно дело — право американцев, другое — недолгий срок, который, по его расчетам, ему оставалось прожить. Поэтому он дорожил временем. Поэтому он говорил только там, где стоило. Он подгонял товарищей, заставлял их торопиться. А когда вернулся его младший сын,— тоже ночью, как и старший брат,— четверо Брозовских перестали молчать. Они заговорили. Говорили повсюду, куда бы ни пришли. II речь их была горячей, искренней, идущей от самого сердца.

Цонкель с неудовольствием констатировал, что в настроении рабочего актива наступил какой-то подъем, чего не замечалось раньше. Исчезла нерешительность. Брозовский почти не слушал мудреные инструкции, которые читал ему бывший бургомистр.

—  Мне вспомнилась строчка из одной песни, Мартин: «Вперед, и не забудьте!..» Очень подходящие слова, не правда ли? — Под ясным взглядом Брозовского Цонкель потупился. Он чувствовал себя словно раздетым донага.

—  Не переутомляйся, Отто. Твое здоровье далеко не из лучших,

— только и смог пробормотать он.

—  Эх, Мартин, ведь такие, как мы с тобой, горы могут свернуть. Только засучи рукава!

—Брозовский умел обезоруживать Цонкеля.

Дом на крутой Гетштедтской улице сделался главным сборным пунктом. Здесь встречались антифашисты со всей округи. Здесь всегда толпился народ, как в ратуше. Здесь людям давали добрые советы.

Американцы вскоре узнали об этом и вызвали Брозовского в комендатуру. Но что было толку от их предупреждения? Жители избрали Брозовского в городской антифашистский комитет, а рабочие потребовали, чтобы Брозовский возглавил его. В присутствии офицера американской разведки комитет провел свое заседание в ратуше и по предложению Брозовского принял решение избрать нового бургомистра.

В «Гетштедтском дворе» заседал учредительный комитет профсоюзов. Брозовский предложил избрать председателем Вольфрума, Горняки зааплодировали, а рабочие металлургического и латунного заводов устроили настоящую овацию. Они верили ему и надеялись на него. Заводы и шахты уже несколько недель бездействовали. А Брозовский действовал.

В доме номер двадцать четыре по Гетштедтской улице собрались представители гербштедтской городской группы Коммунистической партии Германии: по предложению Вольфрума и Шунке руководителем группы был избран Брозовский.

Коммунисты собрались ночью, тайком, заперев двери. Выставили посты: враждебное отношение американцев вынудило к этому. Собрание было нелегальным, как во времена фашизма. Но ничто не остановило коммунистов. Против Брозовского был подан лишь один голос: голос его жены.

— Он очень болен. Ему надо беречься. Такого он не выдержит,

— сказала она и тихо заплакала. Отто Брозовский, больной, замученный, постаревший. поднялся и при всех обнял жену. Они вспомнили погибших товарищей. Сгорбленный, поседевший Вольфрум с трудом находил слова, когда он говорил о Фридрихе Рюдигере и Лоре, о Гедвиге Гаммер, пропавшей без вести, о Юле Гаммере и Генрихе Вендте. Все поднялись с мест и, склонив головы, молчанием почтили память ушедших. Никто не говорил о собственных страданиях.

***

А однажды пришла Красная Армия. Что это был за день!

В небе ярко сияло солнце. Четыре радостных, раскрасневшихся лица склонились над нишей в глиняной стене, а маленький Вальтер скакал, как жеребенок.

—  Знамя, знамя, вот теперь я вижу его!

Разбив цементную «пломбу», Отто вытащил из ниши банку. Малыш сидел на плечах дяди Вальтера. Когда отцовские исхудалые руки торжественно развернули полотнище знамени, мальчик радостно закричал, но вдруг испуганно умолк.

—  Дедушка!..

Брозовский зашатался и упал. Сыновья подняли его, он дрожал и не мог вымолвить ни слова.

А в скором времени маленькая группа людей с развернутым Криворожским знаменем шла навстречу советским солдатам.

У солдат из Ленинграда, Комсомольска, Тулы, Ростова и Владивостока, из Кременчуга, Саратова, Курска и Харькова, которые шли от Сталинграда через Киев, от Орла через Варшаву, от Кюстрина через Берлин, от Бреслау через Торгау на мансфельдскую землю,— сияли глаза.

Немцы шагали навстречу им с советским знаменем. Пронесенное через поражения, через ужасы фашизма, через разрушения и смерть, оно победоносно реяло, возвещая мир, свободу и новую жизнь. Перед ними были шахты, терриконы, заводы. Перед ними лежали и руины. Перед ними было будущее.

Знамя нес старший сын Брозовского. Отец придерживал полотнище. Его глаза были устремлены вдаль. Он дышал полной грудью. Наконец-то настал этот день. Его день. Долгожданный час, которому он посвятил жизнь, о котором мечтал в тюремных застенках, который помогал выдерживать пытки и серый мрак отчаяния. И его мечта стала явью. Рядом, опираясь на палку, шла жена. Минна вела за руку маленького Вальтера. Седые волосы обрамляли ее бледное лицо, залитое слезами. Впервые за двенадцать лет они текли неудержимо, и старая женщина не стыдилась их. Наконец лицо ее засветилось облегченной улыбкой. Поддерживая мужа, она обняла его за плечи.

Солдаты-победители окружили маленькую группу, целовали алое полотнище. У громадного танка, приложив руку к каске, стоял советский подполковник.

—  Товарищи!..

—  Мама, это ты сделала!.. Мама!

—произнес сдавленным голосом старший сын. Почувствовав слабость, он пошатнулся, но Вальтер успел поддержать его. Лоб Отто покрылся каплями пота. Его голову, угловатую, со впадинами на висках, как у отца, прикрывало алое полотнище, на котором чисто и ярко, как в тот день, когда Рюдигер вручал знамя на хранение Брозовскому, горели золотые буквы:

Пролетарi вcix краiн, єднайтеся!

Bci працюючи мiцним колом

Навкруги Комушстичноi партii

За Всесвiтнiй Жовтень! [укр. «Пролетарии всех стран, объединяйтесь/ Все трудящиеся мощным кругом вокруг Коммунистической партии/за Всемирный Октябрь. Прим.публикатора]

Русские и немцы закричали «ура»!

-— Да здравствует Отто Брозовский!

— Брозовский! Брозовский! Брозовский!

Подхваченный сотнями голосов, клич разрастался все шире и шире. Зазвучала мелодия, поначалу робко, застенчиво. Потом к ней присоединились голоса, певшие по-русски. Гейзером взметнулась песня в солнечное небо…

Смело, товарищи, в ногу…

Советские солдаты и мансфельдские горняки подняли Брозовских на плечи и понесли их за знаменем во главе колонны.

Об авторе и его книгах

Отто Готше родился 3 июля 1904 года в том же Мансфельдском промышленном районе, что и его герои, в местечке Вольфероде вблизи Эйслебена; отец его был горняк, мать происходила из потомственной шахтерской семьи. Здесь, в шахтерском поселке, среди горняков прошли его детство и юность. Он на себе испытал бесправие рабочего человека, нужду и голод. Не раз упоминающаяся на страницах романа забастовка мансфельдских горняков 1909 года хорошо памятна ему по собственным детским воспоминаниям. Он, пятилетний мальчик, шел вместе с отцом по улицам Эйслебена, когда демонстрация бастующих была разогнана вооруженными кирасирами. Потрясение, пережитое им в тот день, как позднее писал сам Отто Готше, дало толчок тому, что он в будущем «нашел путь к партии рабочего класса».

Уже в августе 1918 года Отто Готше стал членом молодежной революционной группы, связанной со спартаковцами. С этого времени он принимает участие во всех выступлениях мансфельдского рабочего класса: в дни Ноябрьской революции 1918 года; отпора реакционному путчу, поднятому весной 1920 года генералом Каппом; вооруженных столкновениях рабочих с полицией и войсками, которые прокатились по Средней Германии в марте 1921 года. «Изнутри» знал он и тюрьмы, и гитлеровские концлагеря: впервые Отто Готше был арестован в октябре 1918 года, когда ему было 14 лет. После второго ареста, избежав обвинительного приговора, как «малолетний», он попал в  «чёрный список», и ему пришлось в поисках средств к существованию покинуть родные места и скитаться по Германии. Долгое время он находился под надзором полиции, отмечаясь в гестапо, как и герои романа «Криворожское знамя», трижды в день. Ему, как и его героям, доводилось под угрозой оружия, терпя издевательства охранников, смывать со стен домов антифашистские лозунги.

Сегодня мы много знаем о подпольных группах Сопротивления, действовавших в Германии, об их смелой и самоотверженной борьбе против преступного режима, о немцах-антифашистах, сражавшихся в партизанских отрядах и в рядах Советской Армии. В 1945 году об этом было мало что известно. Ленин на площади немецкого города, освобождённого от фашизма, — самый этот факт воспринимался как символ, как залог уверенного в будущее, как наглядное свидетельство того, что и в самые темные годы гитлеровского господства в немецком народе не умирали революционные традиции.

О том же свидетельствовало и красное знамя, которое в 1928 году было подарено рабочими Кривого Рога горнякам Мансфельда и которое, несмотря на все усилия гитлеровцев, было сохранено семьей коммуниста Брозовского в одном из шахтерских городков неподалеку от Эйслебена. Как и памятник Ленину, это знамя встречало советские войска в день их вступления в Эйслебен.

Вот что рассказывают об этом участники событий тех дней

«На главной площади волновалось море красных знамен. В величественной ратуше под славным знаменем Кривого Рога, которое ветеран партии Отто Брозовский, несмотря на аресты и пытки, сумел уберечь от фашистов, заседало демократическое правление, орган власти рабочего класса. А в городе была установлена скрываемая при фашистах и при американцах статуя Ленина, как зримое свидетельство того, что в ночи фашизма и в этой части Германии никогда не угасал факел пролетарского интернационализма, всегда высоко стояло незапятнанное знамя партии Эрнста Тельмана».

Это описание принадлежит двум авторам, двум активныv немецким антифашистам, прожившим все годы гитлеризма в Германии, часто на нелегальном положении, узнавшим тюрьмы и гитлеровские концлагеря,— Роберту Бюхнеру и Отто Готше. Оба они входили в руководство «Антифашистской рабочей группы Средней Германии», которая практически взяла власть в Эйслебене в свои руки еще до прихода американских войск.

Здесь нетрудно увидеть зерно романа «Криворожское знамя», написанного Отто Готше четырнадцать лет спустя, в 1959 году.

Этот роман документален в своей основе. Его главные герои — реальные лица: Отто Брозовский, потомственный шахтер, член коммунистической партии с первых дней ее существования; его жена Минна, верная и стойкая подруга мужа, хранительница очага в этой беспокойной семье. Оба они пережили время гитлеризма и скончались уже в Германской Демократической Республике (Отто — в 1947-м, Минна — в 1965 году); не выдуманы и дети их, старший Отто и младший Вальтер,— оба они живут сейчас в том же поселке Гербштедт, где и жили раньше. Уцелел и описанный в книге Отто Готше домик семьи Брозовских. Само же красное знамя, символ братства советских и немецких рабочих, хранится теперь в Берлине, в Музее немецкой истории.

Можно указать на прототипы и других действующих лиц, выведенных на страницах книги иногда лишь с небольшим изменением имен (как, например, бургомистр Гербштедта социал-демократ Цонкель) или даже под своим собственным именем (предводитель фашистской банды, а потом крейслейтер барон фон Альвенслебен). Сознание подлинности описанных событий заставляет нас с особым вниманием читать это повествование о героической борьбе немецкого рабочего класса. Однако такого рода фактографичность книги не надо преувеличивать; автор не следует точно за ходом реальных событий и многое меняет в своих описаниях. По словам самого Отто Готше, он знал Брозовского и его семью более сорока лет и «многие годы шел с ним плечо к плечу». Но он отказался от столь понятного желания рассказать шаг за шагом героическую жизнь своего старшего товарища; он писал художественное произведение, роман о немецком рабочем классе, и реальные факты и реальные биографии, как это часто бывает в литературе, перемешаны в повествовании с художественным вымыслом. Говоря о «документальности» романа, надо подчеркнуть другое: безупречное, доскональное знание «изнутри описанной в книге среды.

Писательская биография Отто Готше неотделима от его биографии профессионального революционера. В политике он прошел путь от члена юношеской организации до видного государственного деятеля, секретаря Государственного Совета ГДР; в литературе — от рабочего корреспондента до известного и признанного писателя.

Первые публикации, подписанные его именем, появились в начале двадцатых годов в местной партийной печати — Мансфельдер фольксцайтунг», «Классенкампф», «Нидерзексише арбайтерцайтунг», «Гамбургише фольксцайтунг» и др. Это были статьи, основанные на опыте текущей партийной работы; вскоре к ним стали присоединяться репортажи, а затем рассказы. Молодой рабочий и комсомольский вожак чувствовал в себе силы ввести в немецкую литературу новый жизненный материал, новые темы, новую точку зрения на мир. Естественно» все, что выходило из-под его пера, касалось острых политических проблем и имело прямой читательский адрес — ту рабочую среду, в которой он жил и действовал. В 1928 году Отто Готше начал работать над своим первым романом, который получил название «Мартовские бури». Двадцатичетырехлетний революционер вспоминал с высоты своего, уже немалого, опыта годы юности. Он обращался к новому поколению рабочей молодежи, к тем, кто еще должен был определить свое место в острых классовых схватках конца двадцатых годов.

Отто Готше работал над «Мартовскими бурями» в те же годы, когда стали появляться значительные произведения немецкой пролетарско-революционной литературы, когда Ганс Мархвица писал «Штурм Эссена», Карл Грюнберг — «Пылающий Рур». . Эта литература занимала боевую позицию в идейной жизни Германии того времени, она неоспоримо свидетельствовала — если воспользоваться выражением М. Горького из его предисловия к сборнику пролетарских писателей — «о росте интеллектуальных сил пролетариата»

Активными деятелями Союза пролетарско-революционных писателей Германии, созданного в 1929 году, были Иоганнес Бехер, Анна Зегерс, Бертольт Брехт, Людвиг Ренн, Франц Вайскопф, Эгон Эрвин Киш, Эрих Вайнерт, Вилли Бредель и много других писателей, оставивших заметный след в немецком искусстве середины двадцатого века. Воздействие пролетарско-революционной литературы было много шире той среды, к которой она непосредственно обращалась,— она вызывала интерес в самых разных слоях общества, некоторые книги, переведенные на другие языки, приносили авторам мировую известность Без этой традиции нельзя представить себе сегодняшнее искусство Германской Демократической Республики. Много лет спустя, в 1959 году, в предисловии к антологии пролетарско-революционной литературы, Отто Готше писал о своих товарищах: «Они не хотели быть просто поэтами, просто писателями, они. были глашатаями в битве, авангардом в бою, но то, что они создавали, было искусством, было литературой, которая и сегодня еще волнует нас .

История первого романа Отто Готше драматична. Законченную рукопись автор в 1929 году направил в берлинское издательство «Нойер дойчер ферлаг», от которого, однако, не получил ответа. Два года спустя в газете «Линкскурве» (орган Союза пролетарско-революционных писателей Германии) другое издательство — «Интернационалер арбайтерферлаг» — опубликовало сообщение о том, что оно ищет автора неподписанной рукописи, так как сопроводительное письмо к ней утеряно. Это была книга Отто Готше, о которой он не справлялся в течение двух лет. Автор снова засел за работу и в переделанном виде книга была напечатана в дешевой серии «Красный одномарковый роман в количестве 20000 экземпляров. Но шел уже февраль 1933 года, и гитлеровцы уничтожили весь тираж книги. Во время обыска в квартире Отто Готше исчезли все рукописи; сам он был арестован. И только в 1945 году один гамбургский рабочий передал Отто Готше спасенную корректуру, которую он сумел вынести из его квартиры незадолго перед обыском и сохранил до конца войны.

Роман «Мартовские бури» вышел в свет в 1953 году в заново переработанном и значительно расширенном виде. История молодого революционера, проходящего свои жизненные университеты в дни бескомпромиссных классовых боев, звучала в новых условиях не менее, а может быть, даже более актуально, чем на рубеже двадцатых и тридцатых годов.

Об авторе и его книгах

История первого романа Отто Готше драматична. Законченную рукопись автор в 1929 году направил в берлинское издательство «Нойер дойчер ферлаг», от которого, однако, не получил ответа. Два года спустя в газете «Линкскурве» (орган Союза пролетарско-революционных писателей Германии) другое издательство — «Интернационалер арбайтерферлаг» — опубликовало сообщение о том, что оно ищет автора неподписанной рукописи, так как сопроводительное письмо к ней утеряно. Это была книга Отто Готше, о которой он не справлялся в течение двух лет. Автор снова засел за работу и в переделанном виде книга была напечатана в дешевой серии «Красный одномарковый роман» в количестве 20 000 экземпляров. Но шел уже февраль 1933 года, и гитлеровцы уничтожил и весь тираж книги. Во время обыска в квартире Отто Готше исчезли все рукописи; сам он был арестован. И только в 1945 году один гамбургский рабочий передал Отто Готше спасенную корректуру, которую он сумел вынести из его квартиры незадолго перед обыском и сохранил до конца войны.