Социальная история буржуазной семьи

Print PDF

 

Анри де Монт. Буржуазная семья отдыхает в гостиной — литография, д.1820.

Резюме. Райнхард Зидер рассказывает про рождение

—  концепта частной жизни,

— идеи «естественных склонностей» мужчин и женщин, эмоционализации (а затем сексуализация отношений между супругами, ранее представлявшей собой чистый социальный контракт (как говорил какой-то из цезарей: понятно, что свои страсти я удовлетворяю с другими, ведь «жена» означает почёт, а не удовольствие), родившей в следующем веке культ любви и брака по любви,

— идеи педагогизации частного пространства, семейного уголка, и соответственно, «вредного влияния улицы», с неполноценностью рабочих детей, «растущих на улице» и лишённых, в отличие от детей буржуазии, «воспитывающего влияния семьи».

Все эти идеи не от века даны, а исторически молоды, не старшее развития капитализма на континенте. Они прослеживаются с конца 18 века, когда — сперва только у буржуазии — дом и рабочее место впервые в истории оказываются разделены: муж регулярно ходил на работу, жена его дожидалась дома. У крестьян и ремесленников той же эпохи дом бы одновременно производственным участком, где детьми командовали наравне со слугами и работниками: там подробное было немыслимо.

В том числе атакуемый феминизмом миф о добытчике-защитнике связан с капитализмом, а не с «патриархатом». Не случайно он делается тем более важной частью консервативного мировоззрения, чем больше развитие производительных сил, социальный прогресс способны обеспечить реальное равенство полов. Так социальная история, прослеженная Зидером, даёт независимое подтверждение  современных кросс-культурных сравннений, показывающих, что гендерные стереотипы — штука очень недавняя, продукт культурной работы капитализма с урбанизацией.

Дальше будет уже про рабочую семью, повседневность которой интересно сравнить с плебейской культурой докапиталистической эпохи (о ремесленниках и подмастерьях на континенте я тоже выложу, про крестьян было тут).

***

“Квинтэссенцией мира был для буржуа его дом: потому что здесь и только здесь забывались или искусственно устранялись проблемы и противоречия буржуазного общества. Здесь и только здесь буржуазные и в ещё большей степени мелкобуржуазные семьи могли взлелеивать мечту о гармоничном иерархическом счастье в окружении материальных символов, которые выражали это счастье и, вместе с тем, только и делали его возможным”¹

Так описывает учёный сын буржуазного дома Эрик Хобсбаум сущность семьи буржуа в эпоху расцвета капитала во второй половине XIX в. Ей предшествовало как минимум столетие— столетие развития нового типа семьи.

Во второй половине XVIII в. впервые возникла социальная и экономическая структура, в которой могли развиться надежды и идея буржуазной семейной жизни. Банкиры, купцы, первые капиталистические предприниматели, высшие чиновники, гимназические учителя, судьи и пасторы, лица свободных интеллектуальных профессий, т.е. люди с исключительно разнообразными формами дохода и работы имели одно общее: они всё сильнее отделяли свою бытовую жизнь от места, где получают заработанные деньги, постепенно формируя сферу частной жизни. Немногим богатым противостояла масса тех, кто своим благополучием был обязан повседневной экономии и трудовой дисциплине.

Общим для всех было желание держать своих жён и детей по возможности в стороне от труда на производстве. Во всяком случае в первое время на женщинах, в отличие от семей, составлявших тонкий высший слой торгового капитала и дворянства, лежали заботы и ответственность за ведение домашнего хозяйства, создание припасов и работу в саду. Конец XVIII в. стал временем становления буржуазии как социального класса². Мы имеем основания считать, что люди, из которых формировалась буржуазия, несли в себе представления и ценности различного социального и культурного происхождения: крестьянского семейного мышления, как и ремесленной среды и обычаев.

Но и дворянская жизнь со свойственными ей воззрениями, хотя и критиковалась новой буржуазией за расточительность и разврат, присущие придворной и городской знати, не могла не оказывать своего влияния. Стиль бидермейера впервые дал относительно законченное выражение нового буржуазного образа жизни, для которого семейная идиллия стала его вошедшим в поговорку воплощением. Позже, во второй половине XIX в. буржуазия подняла свою самостилизацию на такую высоту, что мелкое бюргерство уже не могло нивелировать возникшее материальное отличие самой тщательной бутафорией и никакими суррогатами буржуазного искусства жить. Мы начнём, однако, с конца XVIII в., с возникновения “буржуазного образа жизни”.

1. Об экономике буржуазной семьи конца XVIII столетия

Вследствие неравномерности экономического развития буржуазные классы образовались в Англии и Франции раньше, чем в Германии и Австрии. Принадлежащие к ним лица обычно происходили из схожих семей: городской интеллигенции, предпринимательской и финансовой буржуазии, часто характеризуемых расплывчатым понятием имущих и образованных классов. Большей частью общее происхождение из семей купцов, банкиров и первых промышленных предпринимателей предавало буржуазии характерные черты вплоть до конца XVIII в. Многие крупные учёные и деятели искусства были строптивыми или с сочувствием поддерживаемыми сыновьями буржуазии:

“Лучшее, что может случиться с философом, это явиться на свет сыном банкира, как это произошло с Георгом Лукачем”³

Понятие “буржуа” в XVIII в. не совсем точно, по крайней мере для Германии и Австрии. “Бюргерами” в XVIII в. сначала были жители городов — все, кто уплачивал налоги и имел определённые политические права в городских корпорациях. После кодификации Всеобщего прусского земского права 1784 г. к

“высшему городскому сословию» причислялись уже все “гражданские чиновники,… учёные, художники, купцы, предприниматели— владельцы значительных мануфактур и те, кто пользовался равным с ними уважением в городском обществе”⁴.

Хлопковая контора в Новом Орлеане. 1873 год.
На переднем плане картины сидит дядя Дега, Мишель Мюссон, брокер хлопковой биржи; брат художника, Рене де Га, изображен читающим газету, а другой его брат, Ахилл де Га, прислонился к перегородке на заднем плане слева. Рене и Ахилл занимались импортом вина в Новый Орлеан, и Дега гордился их успехами. Сюда, в контору дяди, они просто заглянули ненадолго и потому бездельничают, в то время как все остальные заняты работой.

Таким образом, изначально социальный конгломерат имущих и образованных лиц определялся понятием буржуазии. Примечательно подчёркнутое указание на “уважение” как критерий принадлежности. Впервые формировался социальный класс не по признакам родства или рождения (как дворянство), не в связи с владением и возделыванием земли (как крестьянство), не монопольного обладания профессией (как цеховые ремесленники), а в связи с широко понимавшимся “социальным престижем”, который мог иметь различные материальные и духовные основы. Не следует забывать и о влиянии философии Просвещения XVIII в. Ремесленные мастера и мелкие ремесленники образовали низший слой бюргерства в нормах Всеобщего прусского земского права.

Собственность и образование, таким образом, определяли в XVIII в. принадлежность к буржуазии, а самостоятельность хозяйства при незначительной собственности— к мелкому бюргерству. Разумеется, ни немецкое, ни австрийское общество не породили такой буржуазии, которая могла бы перенести традиции староевропейского патернализма в исторически значимое политическое движение. Напротив, многое говорит о том, что именно монополизация политической власти абсолютистским дворянским государством способствовала формированию особой буржуазной “приватности” и буржуазной семейной жизни.

Консервативный бюргер, специалист по государственному праву Клеменс Т. Пертес с необыкновенной проницательностью охарактеризовал это развитие следующими словами:

“Немецкое семейное сознание было достаточно сильным, чтобы в обстоятельствах одичания, наступившего после Тридцатилетней войны, возродить достойную и чистую семейную жизнь”.

Однако

“мужчины прошлого столетия (XVIII — Р.З.) …предоставили государство самому себе, так как семьи, главами которых они/ были, в гордом эгоизме отгородились от общественной жизни или погрузились в одни лишь мелкие привычки повседневности”⁵.

Традиция “всего дома” имела значение теперь только для части общества. Соответственно раздвоились попытки просвещённо-абсолютистского законодательства определить законодательным путём состав и сущность семьи. Всеобщее прусское земское право, например, говорило о “взрослых и детях”, как “собственно домовом сообществе”, но добавляло, что прислугу следует также причислять к нему. Наметилось разделение “домового сообщества” на “семью” и “чужих семье лиц”.

Причисление батраков к “домовому сообществу” не было теперь само собой разумеющимся. Поскольку вследствие этого термин “домашний очаг”, правовая конструкция для обозначения социальной формы “всего дома”, не употреблялся больше как систематизирующее правовое понятие, на первый план выдвинулось супружеское и семейное право⁶.

“Деполитизация домашнего очага” освободила индивидуума от силы домашнего господства. Её поддержали отмена правоспособности цехов (свобода ремёсел), освобождение крестьян и новые формы налогового законодательства⁷.

В Центральной Европе XVIII в. ещё долго отсутствовал тот слой предпринимателей, который образовался в Англии на основе фабричной промышленности. Правда, отдельные скупщики поднялись до уровня предпринимателей, и в больших торговых центрах семьи некоторых купцов путём накопления торгового капитала могли приобрести характерные для крупной буржуазии черты. Большая часть буржуазных семей, однако, и в дальнейшем относилась к среднему слою торговцев и ремесленников. Тем, кто вследствие стратегии, направленной против раздробления собственности, был вытеснен из имущего среднего слоя, представилась возможность получить университетское образование и также достичь буржуазного статуса. Им благоприятствовала политика абсолютистских государств, проводивших административные реформы и предлагавших всё увеличивавшееся число “респектабельных” чиновничьих должностей. Функции получивших университетскую подготовку чиновников, литераторов и учёных открывали для формировавшегося сословия “образованных граждан” достаточно реальную возможность воздействовать на важные общественные процессы⁸.

То обстоятельство, что привилегии буржуазии опирались не на преимущества рождения и наследуемой собственности, а на хозяйственные и интеллектуальные достижения, вскоре привело к сознательному отграничению её от остальных “сословий”. На этом основывалась как буржуазная концепция индивидуализма, так и специфически новая семейная идеология. Если быстро разбогатевший прежде всего на торговле городской патрициат демонстрировал зримую склонность копировать аристократический стиль жизни, то слои средней буржуазии явственно отстранились от него и создавали идеологически поддерживаемый аскетически-религиозными движениями образ существования, центральное место в котором занимала частная личная жизнь семьи. Экономный образ жизни, формировавшийся и из необходимости накопления капиталов, и из сознательно определённых принципов деятельности, культ духовных ценностей, поддержание обычаев и “развитие” личности представляли существенные элементы, отличавшие эти слои буржуазии от аристократии с её отчасти гедоническими устремлениями, от мелкого бюргерства и нарождавшегося промышленного пролетариата, сохранивших следы плебейской культуры⁹

Буржуазный стиль жизни в той же степени отражал поиск возможностей общественного подъёма, как и желание отгородиться от низших слоёв.

“Ворота дороги, ведущей вниз, должны были быть закрытыми. Ворота пути наверх должны были быть распахнуты… Всё движение было движением наверх: прадед Гёте — кузнец, его дед — портной, затем хозяин гостиницы с изысканной клиентурой и благородными формами обхождения, собственник, отец— советник императора, богатый бюргер-рантье с титулом, мать происходила из франкфуртской семьи патрициев”¹⁰.

Вряд ли можно найти более показательный пример. Несравнимо больше, чем в Англии или Франции, образование для немецкой и австрийской буржуазии стало компенсацией за отсутствие политической власти, которую ей не давали и которой она не требовала. В этом отношении было вполне логичным, что её семейная жизнь рассматривалась как “аполитичная” и далёкая от экономических и политических интриг. Но это, конечно, не должно вводить в заблуждение относительно влияния семейных жизненных процессов на политику. Адвокаты, чиновники, врачи, учителя, пасторы, честные мастера-ремесленники и предприниматели средней руки воплощали новую концепцию личной семейной жизни. Из разделения производства и семьи, “публичной” и “частной” сфер образовалось семейное жизненное пространство, которое должно было быть заполнено сентиментализацией отношений. Это имело следствием новый взгляд на соответствующие полам роли мужчины и женщины и новое, в духе педагогической науки, обращение с детьми (тем самым и появление нового типа детства — буржуазного).

2. Буржуазный идеал любви и брака

Если “книги отцам семейств” XVI-XVII вв. давали советы и наставления по хозяйству и обеспечению “всего дома”, то новые, возникшие в Центральной Европе по образцу английских еженедельников, семейные журналы («Moralischen Wochenschriften» и т.п.)¹¹ сосредоточивались больше на проблемах общения и воспитания. Вопросы семейного хозяйства и доходов членов семьи, напротив, практически не поднимались. Таким образом, стиль прессы отразил, как установила Хайди Розенбаум, обособдение буржуазной семьи от экономики и политики¹².

До середины XVIII в. в Центральной Европе у ремесленников и крестьян, да и у дворянства доминировала, скорее, деловая установка на брак. Необходимость вычисления его экономической целесообразности была объяснена в главах о крестьянах и ремесленниках. Любовь (слово, которое в отношении широких слоёв должно быть само по себе взято в кавычки) был неотделимо от стратегий и факторов жизнеобеспечения. Безрассудная любовь, мягко говоря, не была правилом, экономические и социальные интересы “вписывались” в мысли и чувства людей. Теперь буржуазия оказалась в изменившихся экономических и социальных условиях. “Само собой разумеющаяся” связь между хозяйственным расчётом и выбором партнёра была разорвана. В соответствии с новыми ценностями аскетизма и успеха, новой внутренней жизнью и верой в “возможность развития” личности прежние предписания устарели. Место сословного статуса (дочь крестьянина, сын мастера) заняли “личные качества”. Почувствовать и полюбить стало задачей пары.

Сначала мы ещё имеем дело не с романтической, но с разумной любовью. Речь идёт о любви, которая распознала добродетели любимого, а не о той, когда увлекаются глазами или волосами¹³. Пылкая и стремительная любовь отвергалась. При этом мы находимся на том уровне дискурса, который, по-видимому, как и любой публично-нормативный дискурс, находился на большем или меньшем расстоянии от житейской практики. Но всё-таки письма, мемуары и т.п. документы буржуа показывают, что новые формы супружеской любви оказывали широкое воздействие и формировали идейные ориентиры. Но столь же очевидно, что эта концепция супружеской любви часто входила в противоречие с намерением родителей-буржуа сочетать браком своих детей, даже против их симпатий и желаний, в соответствии со стремлением повысить или по меньшей мере сохранить достигнутый экономический и социальный статус.

Мотивы детей, сопротивлявшихся этому, нельзя объяснить без нового кодекса “супружеской любви”. Сексуальность и эротика были составными частями буржуазной модели брака по любви. Для многих крестьянских и ремесленных браков было само собой очевидным, что от супружества не ожидали больших сексуальных радостей. Но теперь сексуальная привлекательность служила не только совращению мужчины вне брака. Она стала мотивом любви, а любовь впервые оказалась предварительным условием брака или, по меньшей мере, его ожидаемым результатом¹⁴.

Супружеская любовь эротизировалась, а страстность стала её частью, хотя всё ещё стыдливо скрываемой. “Общими радостями супружеской жизни” называл в 1786 г. журнал Hannöwersche Magazin

“взаимное уважение, умение себя вести, интерес друг к другу, участие, терпение, самообладание,… постоянное взаимное и совместное желание облагородить и усовершенствовать друг друга”¹⁵.

Тут названо ещё одно новшество буржуазного кодекса чести (мы находимся всё ещё на нормативном уровне дискурса): требование духовной общности супругов и их интерес друг к другу. Это представление, объяснимое с учётом охарактеризованного выше значение образования для политически бессильной буржуазии, ставит в центр внимания обмен опытом между супругами. Он был немыслим и ненужен для брака в условиях “всего дома”: работавшие бок о бок муж и жена и без того большую часть времени проводили вместе. Потребность супружеской пары в культивируемом общении была выражением её раздвоения во время рабочего дня, который мужчина проводил в конторе, на службе, на фирме, а женщина — в делах по дому. Буржуазная жизнь требовала (мы возвращаемся на уровень социально-психологических процессов) индивидуализации личности. Когда вечерний обмен впечатлениями супругов заступил место скупого на слова совместного бытия в производственных семьях крестьян, надомников и ремесленников, то не рутинное рабочее действие составило содержание супружеского товарищества, а его интерпретация, его обсуждение и его символическое представление: оно стало содержанием супружеского общения.

Тем самым духовные и душевные качества личности вышли на передний план, отодвинув её практические действия. Если на крестьянском дворе рано умершая от родов жена через короткое время заменялась следующей, то в отношении жены буржуа так быть уже не могло. С ростом значения общения было связано значение способностей замечать и ценить “незаменимость” (индивидуальность) в супруге. Дом на глазах обретал значение убежища, в котором буржуа мог укрыться от суровой конкурентной борьбы в профессиональной и хозяйственной жизни. Его облик был теснейшим образом связан со сформулированным тогда понятием “характера, присущего полу”¹⁶.

Трудно сказать, какое влияние было сильнее: идеи ли буржуазного “очага” на признание за женщиной роли его “хранительницы” или идеи представления об “идеальной жене” на характер дома. В любом случае женщина была заключена в частной сфере дома, о чём уже достаточно говорилось, а мужчине достался внешний мир. Реальное разделение общества на частную, домашнюю сферу жизни (причём слово “домашняя” приобрело совсем другое значение), с одной стороны, и на профессиональный мир, с другой — имело далеко идущие идеологические последствия. Женщине были приписаны черты характера, будто бы предопределявшие её для семьи и домашнего очага. Одновременно был создан тип мужчины, который не боится никаких усилий и риска в работе.

Именно тогда появилась уверенность в абсолютной точности знаний о том, что считать типично “мужским” и что — типично “женским”. В словаре Брокгауза за 1815 г. по этому поводу говорится:

“Мужчина должен добывать, а женщина старается сохранить; мужчина— силой, а женщина— добротой или хитростью. Этот принадлежит шумной общественной жизни, а та — тихому домашнему кругу. Мужчина трудится в поте лица своего и, устав, нуждается в глубоком покое; женщина вечно в хлопотах, в никогда не затихающих стараниях. Мужчина сопротивляется судьбе и даже будучи повержен, всё равно не сдаётся; покорно склоняет женщина голову и только в слезах находит она помощь и утешение”¹⁷.

Хотя эти напряжённые старания описать некую драматургию отношений полов слишком гротескны и неестественны, чтобы принять их за реально сложившиеся в то время, при всех их преувеличениях они показывают тенденции общественного развития: сентиментализацию сферы отношений жены и мужа, приписывания им свойств, которые, по выражению Карин Хаузен, выводились не из жизни женщин и мужчин, а из несущих идеологическую нагрузку идеальных представлений о характере полов¹⁸. Эти усилия оказались особо удачны, поскольку такое абстрактное, не учитывающее фактов изображение характеров полов сумело, сохранив целостность, пережить все социальные перемены. И в XX в. масса людей верит в действенность и убедительность стереотипных мнений о мужском и женском характерах.

Было бы ошибкой, увлёкшись сентиментальным спектаклем, не заметить жёсткие рациональные расчёты, всё ещё лежащие в основе буржуазных браков. Для горожанок брак и семья остались единственным общественным предназначением (если мы отвлечёмся от таких мест призрения, как монастыри). Оставшиеся незамужними женщины были в тягость и родной семье, и замужней сестре, их мало уважали: достаточно вспомнить пренебрежительные прозвища вроде “старой девы” и пр.

С другой стороны, и мужчина-буржуа был настроен на заключение брака, если хотел “положенным образом” продолжить свой род и иметь “защищённые тылы” в борьбе за существование в своём деле. Материальные аспекты имели значение для обеих сторон: в конце концов, вожделенный домашний очаг не в последнюю очередь был вопросом денег и хозяйственной обеспеченности.

Необходимость получить профессиональное образование, работать в первые годы в качестве юного подручного обусловливала сравнительно поздний брачный возраст у мужчин. Чиновникам нужна была определённая выслуга лет и разрешение на брак от вышестоящих начальников¹⁹. Поэтому они вступали в брак чаще после тридцати лет. Торговцы оканчивали школу, накапливали опыт работы на различных предприятиях и должны были, в традициях признанной в ремесле связи» между хозяйственной самостоятельностью и готовностью к браку, добиться первых успехов в деле, прежде чем думать о супружестве и семье. Это относится и к предпринимателям.

Получившие образование проводили свою молодость в университетах и после окончания учёбы часто зависели от домашнего права (как гувернёры, домашние учителя), прежде чем могли завести семью. И напротив, их невесты были значительно моложе. Во второй половине XVIII в. в Нижней Саксонии разница в возрасте супругов в семьях образованных граждан составляла в среднем десять лет. Примерно такой же она была у крупных купцов и предпринимателей²⁰. Уже одно только превосходство в возрасте мужчин позволяет предположить существенное неравенство в авторитете. Иногда возрастная разница между мужем и женой может соответствовать разнице в поколениях. Модель отношений отца и дочери напрашивается сама собой. Мужчина был “умудрён жизненным опытом”, получил образование, уже “поглядел свет”, тогда как девушка только вышла “из-под подола”.

Мужчина поэтому представлял семью в обществе, а женщина “представительствовала” дома. И мастер-ремесленник также занимал похожее положение отца семейства. И он также “оседал” после нескольких лет странствий. Но — и это было внове — мужчина-буржуа поддерживал свой авторитет работой не дома, а вне него: в конторе, бюро, на предприятии— в местах, которые, согласно всем правилам, были закрыты для женщин и находились “за пределом её понимания”. В итоге экономические, политические и социальные отношения, или, выражаясь метафорически, “мир” стал вотчиной мужа, а “домашний очаг” — делом женщины. Это имело далеко идущие последствия как для реальных жизненных и профессиональных перспектив полов, так и для их идеологической типологии.

Претензии мужчины на власть объективно основывались на его труде вне дома, приносившем доход, профессиональной квалификации — предпосылке его успеха. Работа по дому, впервые ставшая чисто женской, утрачивала свой производительный характер и всё больше становилась работой по воспроизводству. Она всё меньше ценилась в обществе, признаками которого в возраставшей степени становились расчёт и максимизация прибыли. Тем самым сохранялось традиционное подчинение женщины мужчине. Но мужчина стал вдобавок единственным “кормильцем семьи”: только он приносил денежный доход, теперь получивший главное значение.

Женщина оказалась в роли прислуги, а в возвышавшихся социальных слоях и в роли “аксессуара” мужской власти. Своей фигурой, красотой и элегантностью, не в последнюю очередь — своим умением поддержать беседу она представляла в первую очередь не саму себя, а профессиональный успех мужа. Повышение уровня образования девушек в домах буржуа не противодействовало этому, напротив, оно соответствовало концепции характеров полов и углубляло социальную дифференциацию между мужчиной и женщиной. Консервативный учёный Вильгельм Хайнрих Рилль точно сформулировал:

“Женщина трудится в семье, для семьи; она жертвует ей всем лучшим, она воспитывает детей, она живёт жизнью мужчины»²¹.

Семья среднего класса, 1885

3. Дети

Индивидуализация личности, более интимный характер отношений в семье и браке значительно изменили и отношение к детям. Традиционное соблюдение дистанции между родителями и детьми и частые физические наказания последних часто становились теперь проблемой. Одновременно началось и просветительское движение против баловства детей, которое, также как и равнодушие, коренилось в нежелании допускать к себе детей. Движение было связано и с пропагандой грудного вскармливания младенцев. Подобно тому, как в супружеской связи стали видеть союз двух индивидов, любящих и уважающих друг друга за свойственные им качества, дети, плод любви супругов, во всё возраставшей степени рассматривались как личности. Вместо того, чтобы регулировать внешнее поведение, родители старались понять мотивы поступков детей и влиять именно на эти мотивы.

В высших слоях развернулась пропаганда, направленная на привлечение родителей к воспитанию детей, вместо нянек, гувернанток и учителей, часто заменявших родителей. Буржуазия в своём отношении к детям не в последнюю очередь видела способ политической борьбы с дворянством, наследственным привилегиям которого она хотела противопоставить способности детей. В представлениях общественности, основанных на убеждении в возможности “формирования” личности, малыш выглядел “чистым листом бумаги”, на который следовало тщательно и упорно наносить следы воспитания. Впервые ребёнка стали считать “воспитуемым” существом. Эмиль и воспитание из Софи “идеальной жены” и спутницы мужа в изображении Руссо стали символом веры европейского буржуазного воспитания²². Однако то обстоятельство, что многие горожане обсуждали это и другие сочинения, что возникло явление детского театра, который нёс новые воспитательные принципы в дома буржуа в самом прямом смысле этого слова²³, заставляет признать, что новые подходы к воспитанию детей хотя и были широко признаны, но поначалу ни в коей мере не были “употребительны”²⁴.

Целью всех воспитательных усилий, по-видимому, был законопослушный, благоразумный человек. Это предполагало восприятие буржуазных ценностей.

“Ибо я имел внутреннюю опору в настоящем в лице невидимого Господа, в заученном смысле молитв и в воспоминаниях о любимой матери и строгом отце”,

— подтверждает Вильгельм Харниш успех такого домашнего воспитания, которым он наслаждался²⁵. В отличие от человека, защищённого плебейской или крестьянской компанией, буржуа принимал решения не под контролем группы, а в соответствии с представлениями отдельного индивида, наедине с собой и самостоятельно. Поэтому центром воспитания становились абстрактные цели, такие, как воспитание правдолюбия и стойкости. Отец оставался непоколебимым авторитетом, однако по крайней мере в теории буржуазного воспитания ему следовало быть ребёнку другом, дающим отеческие советы. Неоднократно подтверждалось, что многие отцы скорее соответствовали типу отца, которого боялись и любили, что дети, видя, как мать подчиняется воле отца, учились склоняться перед отцовской властью²⁶.

Ремесленник подчинялся нормам цеха, крестьяне— требованиям сельской общины и нравственной экономики; новая буржуазия, особенно образованная, таких определявших институтов не имела. Тем сильнее ориентировался буржуа на собственный “внутренний порядок” и социальную дисциплину, которые создавались воспитанием, самоуважением и пожизненным следованием программе развития личности.

Воспитание детей лишь частично, прежде всего в первые годы жизни, осуществлялось родителями²⁷. Многие буржуазные семьи приглашали домашних учителей. Примечательно, что сформировалась система платной опеки, призванной не допустить каких-либо “неконтролируемых ситуаций”. Как правило, детям буржуа не позволяли выходить на улицы и площади, где играли их сверстники из других социальных слоёв²⁸. Тогда как дети народа, со слов современного наблюдателя, “обычно весь день проводили на улице, причём, как казалось, чувствовали себя вполне прилично”, имущие и образованные буржуа заключили своих детей в недавно возникший частный мир своих домов и квартир. В 1840 г. журнал “Königsberger Wochenschrift” описывал, как старалась образованная жена буржуа не допустить контактов своих детей с “уличными детьми” из низших слоёв и одновременно использовать их в качестве дурного примера:

“Она на всё идёт, чтобы прекратить частое общение с незнакомыми юнцами, особенно с теми, кто груб и невоспитан. Но они и нужны ей, чтобы внушить детям отвращение к таким невоспитанным существам”²⁹.

Разумеется, в небольших городках, где социальные слои не были чётко отделены друг от друга в пространстве, контакты между детьми буржуа, мелких бюргеров, ремесленников и рабочих были возможны³⁰. Однако они никак не являлись правилом и особой формой социализации. Для буржуа семья и улица были абсолютными противоположностями. Этому вновь способствовал рост значения семейного пространства для социализации детей. Только в начале XIX в., согласно Юргену Шлюмбому, многие родители-буржуа отказались от того, чтобы всё время держать своих детей дома взаперти. Изоляция от других детей часто вела к нежелательной неуверенности в общении. С этого времени родители-буржуа сравнительного высокого положения стали чаще выпускать своих детей на улицу, но влияние улицы на них было незначительным.

Слишком сильное воздействие оказывала насыщенная и в педагогическом смысле инсценированная атмосфера буржуазного дома³¹.

Уже в юные годы пути образования мальчиков и девочек разделялись. В дополнение к чтению и письму многих девочек учили играть на фортепьяно.

“Никакую буржуазную обстановку нельзя назвать полной без этого инструмента, и не было ни одной дочери буржуа, которая не учила бы бесконечные гаммы”³².

Уроки танцев и закона Божьего также входили в программу обучения девочек вместе с рукоделием и иностранными языками. Напротив, естественные и точные науки в их образовании полностью отсутствовали. Правда, констатирует Хайди Розенбаум, речь ни в коей мере не шла об узкой направленности их социализации как о воспитании домашних хозяек. Нужно говорить о “домашнем воспитании”: содержание образования определялось с учётом будущих обязанностей жены представлять в обществе супруга.

Обучение мальчиков по завершении начального курса было существенно иным. Чаще всего они посещали городские школы или интернаты, иногда для дальнейшего образования приглашали частных учителей. Профессиональное образование находилось в компетенции специализированных институтов, в то время как обучение девочек проходило дома, чаще всего под надзором матери.

Различный для мужчин и женщин образ жизни взрослых буржуа складывался с самого начала: мальчиков готовили к профессиональной конкуренции, говоря метафорически, к “завоеванию мира”, девочек — к кругу домашних социальных обязанностей. Не в последнюю очередь, по-видимому, строгое воспитание мальчиков, их ранняя разлука с родителями (часто в возрасте семи лет) имели целью “закалить” и “защитить” от “женской мягкости” и “домашности”. Обычная в семьях многих купцов практика отдавать сыновей после окончания школы на некоторое время в семьи своих знакомых на своего рода добровольную службу напоминает, с одной стороны, традицию странствий в ремесле, но с другой — указывает на стремление к тому, чтобы мальчики приобрели “знание света”, смогли накопить возможно более разнообразный опыт. В этой связи родителям-буржуа представлялось не в последнюю очередь полезным, как правило, обязательное пребывание за границей. Вероятно, родители подражали путешествиям аристократов (“Grand tour”).

Правда, буржуа считали непозволительным гедонизм дворянских путешествий и несравнимо больше подчёркивали образовательные и рабочие цели таких путешествий.

Очевидно, что различное для мальчиков и девочек образование было приспособлено к тому, чтобы использовать его в интересах их специализированного воспитания. Все качества, которые считались присущими характерам мужчины и женщины, последовательно и целенаправленно формировались в процессе образования и воспитания. Созданное специально сориентированным на потребности мужчины и женщины образованием быстро воспринималось как “социальная природа” полов и подтверждало идеологию. Тем самым буржуазная семья воспроизводила из поколения в поколение комплекс казавшихся естественными качеств полов, которые фактически в результате этого разобщались.

4. Буржуазное жилище

Если “старый” буржуазный дом начала XVIII в. ещё был во многом схож с домом зажиточного ремесленника, то к концу столетия его стиль изменился. Буржуазная семья всё более закрывалась от соседей по дому и прислуги. Вместо общих помещений и комнат, служивших многим целям (например, приёма пищи, жилья и музицирования), возникла специализация помещений (кабинет, жилая комната, столовая, детская) — архитектурное выражение растущей потребности отделиться друг от друга. Коридоры планировались так, чтобы было меньше проходных комнат и не нарушалась интимность проживания. Всё это выражало связанный с цивилизационным развитием процесс индивидуализации³³. Одновременно “буржуазный салон” превращался в явление общественной жизни, соединявший собственность, культуру и образование. В домах зажиточных купцов, пусть и в мужских комнатах и без дам, заключались отдельные сделки, в то время как в музыкальной комнате дочь или “эстетствующий” друг семьи играли на фортепьяно. Грани между деловой и частной жизнью семьи чётко соблюдались в самом доме³⁴.

Буржуазия формировала как новую внутреннюю жизнь, которую умели прятать от глаз света, так и семейную презентабельность, которую использовали в общественных и деловых интересах. Архитектура буржуазной виллы реализовала это двойственное стремление — отделить внутренний мир семьи от внешнего мира и одновременно символизировать её общественный престиж и мощь.

5. Тенденции развития в XIX столетии

С победным шествием капитализма “эта” буржуазия всё больше характеризовалась преуспевающими торговыми капиталистами, промышленниками и денежными магнатами. Часть старого среднего слоя мелких самостоятельных ремесленников по отношению к промышленной буржуазии опустилась в слой мелкого бюргерства. Этот количественный и качественный сдвиг в составе буржуазии не остался без последствий для развития семьи. С экономическим успехом выросло число тех, кто не имел больше ничего общего с аскетической моралью XVIII в. Все больше удачливых предпринимателей старалось подражать образу жизни дворянства. Эти изменения стиля поведения называют одворяниванием буржуазии³⁵.

Предпринимательская буржуазия в городах и промышленных центрах быстро сконцентрировала в своих руках доселе неизвестную экономическую власть. Однако, она не имела, после крушения революции 1848 г. никакой эквивалентной политической власти. Место умеренной деловой активности эпохи бидермейера заняла жёсткая, нервная, изматывающая конкурентная борьба промышленных магнатов, коммерсантов и банкиров. Распространился новый тип предпринимателей, разорвавших исторические семейные связи с образованным бюргерством, учёными, деятелями искусства и подменивших их покровительством выскочкам.

“Буржуазную честность и порядочность” сменила идея “беспощадного промысла”³⁶.

Время “расцвета капитала”, период Германской империи и эпоха императора Франца-Иосифа в Австро-Венгрии было для буржуазии с экономической точки зрения наилучшим. Она получала прибыли от индустриализации, расширения сети железных дорог, средств связи и инвестиций в частное жилищное строительство³⁷.

“Частный предприниматель”, промышленник, “буржуа” в марксистском смысле стали образцом для бюргера, никогда в то время не имевшего столь узких, как они, понятий. Буржуазное сознание и в дальнейшем включало в себя убеждение в возможности управлять собственной судьбой, глубокое уважение к работе и усердию, специфическую рассудочность, порядок и педантизм в жизни и хозяйстве, некоторые либеральные добродетели вроде терпимости, способности к конфликтам и компромиссам, скептического отношения к авторитетам, самостоятельности, готовности к критике, независимости суждений, уважения к праву и любовь к свободе; кроме того, ему было свойственно сильное национальное чувство”³⁸.

Самостоятельные ремесленники и мелкие торговцы оказались в числе тех консервативных экономических сил, которые, столкнувшись с объективной угрозой и движимые субъективным страхом перед пролетаризацией, охотно вернулись бы к докапиталистическому цеховому производству. Буржуазия олицетворяла экономический прогресс. В дальнейшем в её состав вошли управляющие в промышленности, лица доходных профессий (врачи, адвокаты, аптекари), а также министерские чиновники высших рангов. Конечно, не все, но всё же часть из них имела уровень благосостояния, позволявший приобрести все атрибуты буржуазного стиля жизни: виллу, прислугу, дом в деревне³⁹. Как и в XVIII в., университетское образование стало заменой капиталу. При этом следует помнить, что образование нельзя было получить, не имея собственности. Обучение в университете и долгое время не приносившая доходов стажировка предполагали, что студент и молодой чиновник всё это время жили на содержании родителей⁴⁰.

Это способствовало социальному отбору высших чиновников. Хотя жизнь высшего чиновника и не позволяла ему стать крупным собственником, он, по крайней мере, за годы карьеры обеспечивал себе приличный доход, связанный с прочным положением и “наслаждением покоем”, которые вполне могли усилить обывательские настроения у этой части буржуазии⁴¹.

Брачный возраст буржуа оставался неизменно высоким (примерно 30 лет) и в конце XIX в. У чиновников он был значительно выше по упомянутой причине отсутствия доходов в начале профессиональной карьеры⁴². Лица самостоятельных профессий (врачи и адвокаты) часто откладывали заключение брака до тех пор, пока не создавался достаточно широкий круг клиентов или пациентов.

Предприниматели завершали образование несколькими годами путешествий, когда накапливался опыт и завязывались деловые связи⁴³. По сравнению с XVIII в. средний брачный возраст жён буржуа слегка повысился, разница в возрасте супругов сократилась на пять-шесть лет⁴⁴. Выбор супруга в среде предпринимательской буржуазии должен был соответствовать экономическим интересам фирмы.

При этом решающую роль могло играть не только умножение собственности, но и установление связи между “ноу-хау” и собственностью, а также деловых и политических связей⁴⁵. Если в начале промышленной эпохи сыновья предпринимателей женились с целью накопления капитала⁴⁶ главным образом на дочерях предпринимателей, то в конце столетия эта вынужденная зависимость ослабла с развитием национальных и мирового рынков капитала.

На брачной политике предпринимателей всё в большей мере сказывались требования капиталистической рациональности⁴⁷. Число многократных брачных связей между предпринимательскими династиями снизилось. Буржуазия начала борьбу за перевод своих супружеских и семейных отношений в сферу частной жизни. Это относится, однако, как выяснил Юрген Кочка, в первую очередь к сыновьям предпринимателей, а не к их невестам⁴⁸.

Многие чиновники, если они не хотели влачить жалкое существование, несоответствующее их общественным запросам, должны были при выборе невесты учитывать её имущественное положение. В прусской провинции Рейнланд-Вестфалия по этим соображениям они вступали в брак большей частью с дочерьми предпринимателей. Другие женились на девушках своего положения или дочерях университетских профессоров6. Как заметила Хайди Розенбаум, значение денег и приданого при заключении браков в буржуазной среде было поддержано книгой гражданских состояний 1900 г., которая сделала для каждого доступными сведения об имущественном положении семей с помощью регистра прав владения, аналогичного поземельной описи. Это должно было препятствовать мезальянсам или сообщению ложных данных.

Бюргерский идеал супружества как союза благоразумной любви и экономического расчёта мог попасть в то противоречие между идеологией и действительностью, которое было для буржуазии важным в некоторых других отношениях.

Прославление частной жизни находилось в резком контрасте с реальностью развивавшегося промышленного капитализма. Буржуа должен был найти своё место в обезличенном мире, в котором всё определяли взаимосвязи мирового рынка (сведения о нём он узнавал за завтраком из биржевых сообщений в газете) и стремительные технологические изменения. Психологические стрессы, которые он при этом переживал, должны были сниматься в лоне семьи. В то время как в хозяйственной и деловой жизни, в науке и политике торжествовал холодный расчёт и целесообразная рациональность (Макс Вебер), требования к эмоциональной жизни в браке и семье повышались. При сохранении традиционных сексуальных прав мужчин для женщин это означало сублимацию любви в чрезвычайно высокие требования к себе.

Женщина, как и прежде, должна была сохранять девственность до брака, тогда как мужчина хотел приобрести сексуальный опыт. Чтобы реализовать эту модель буржуазной двойной морали женщина на рубеже XX в. усилиями буржуазной медицины и психологии была лишена прав на связанные с сексом чувства. Вайнингер, Мёбиус, Краффт-Эбинг и другие светила науки отказали женщине в интеллекте и способности к сексуальным переживаниям. Одновременно — и это следующее противоречие буржуазной культуры — возник новый рынок эротической литературы, началась своего рода “эротизация культуры”. Это была репрессивная, поддерживающая угнетение и ограничение женщин эротизация женского тела. Таков мир Fin de siecte (конца века), каким его проникновенно и критически наблюдали Стриндберг и Ведекинд, Фрейд и Шнитцлер, оценивавшие его, во всяком случае, критичнее, чем обращающие сегодня в прошлое исполненный ностальгии взгляд⁴⁹. Но те перемены в обществе, в котором семья была местом бегства от мира, не остались без последствий и для неё самой. Заточение в доме всё больше отдаляло женщин от мира мужчин. О соратниках, которые сообща выполняли каждодневный свой труд, больше не было и речи.

Половое разделение труда вызывало растущее отчуждение. Буржуазная семейная модель породила свой антитезис: буржуазно-феминистскую критику угнетения женщин и выступления первых борцов за женские права участвовать в общественной и политической жизни.

Падение рождаемости в буржуазных семьях на протяжении XIX в., борьба за идеал женщины и так называемая сексуальная революция позволили современникам к 1900 г. говорить о кризисе буржуазной семьи. В то время как средние и высшие слои, располагавшие (об этом было достаточно единодушное мнение) “ценным наследством”, имели семьи с двумя детьми, политики всех направлений, озабоченные демографическими проблемами, предрекали грозящий закат Европы вследствие перенаселения и негативного отбора.

Консервативные мыслители, размышлявшие о будущем, старались возвысить роль жены как домохозяйки и матери. Вполне возможно, уверяли они, реализовать себя в семье. Знание было призвано поднять престиж домашнего хозяйства и материнства: возникшие в США “домашняя экономика” (“home economics”) и “наука о доме” (“domestic science”) были импортированы в Европу⁵⁰. Прогрессивная критика была направлена против монополии на сексуальность в браке. Жена в просвещённых кругах получила новую задачу: ей следовало быть не только защищающей, ухаживающей, рожающей детей, поддерживающей общение женой и хозяйкой дома, но также и “сведущей в любви подругой” своего мужа.

Буржуазная семья XVIII-XIX вв., как позволяет заключить наш краткий экскурс в её историю, породила новый тип человека: не требующего внешнего руководства, отвечающего за самого себя, дисциплинированного,— полную противоположность аристократическому бездельнику, фланёру и гуляке, описанному Вальтером Бенжаменом парижанину, “гражданину столицы XIX в.”

Буржуазная семья, изначально наделённая двойным зрением образования и капитала, “загадочнейший институт эпохи”⁵¹, произвела дисциплинированного накопителя, который рано привык к отречению от страстей, чтобы наслаждаться высшим, который “снаружи” самым серьёзным образом сражался на работе, чтобы в семье припасть к лону своей ставшей частью дома супруги. Но она дала также — Томасу Манну принадлежит известнейшая литературная интерпретация темы — деятелей искусства и интеллектуалов, которые поставили под сомнение этот мир имущих буржуа.

Райнхард Зидер. Социальная история семьи в Центральной и Западной Европе, конец 18-20 вв. М.: ВЛАДОС, 1997.

Примечания