Спор Троцкого и Покровского

Print PDF

В конце 1920-х годов у великого русского историка-марксиста М.Н.Покровского был спор с создателем РККА Л.Д.Троцким, продолжающий известный (или извечный) спор западников и славянофилов: идёт ли Россия своим особым путём или отставая в развитии, вынуждена прилагать дополнительные усилия, чтобы выйти на общий (западный) путь. Предметом спора был самостоятельный (или нет) характер русской буржуазии и, соответственно, самостоятельность/несамостоятельность развития капитализма в России, а также характер её войн и территориальных приобретений по их результатам — это империализм или ведение национально-освободительной борьбы против захватчиков с Запада, также как «хищников» с Юга или Востока? Очевидна сугубая современность и проблемы, и аргументов сторон, как и их выводов. Сегодняшние потуги левых ютуберов в «за» или «против» мир-системного анализа — жалкая копия этих споров.

Троцкий считал, что русская буржуазия была несамостоятельна, лишь приказчиком англо-французского капитала, она помогала парижской бирже эксплуатировать страну, так что капиталистическое развитие вело к утрате национальной самостоятельности, восстановленной лишь в октябре 1917 года. Россия поэтому — страна Третьего мира, зависимая или полуколониальная, вроде Турции, Ирана, Китая и Мексики, неслучайно во всех этих странах прошли буржуазно-демократические революции между 1905 и 1917 гг. Т.е. это самая русофильская точка зрения: как верно заметил Владимир Ильич, обрусевшие инородцы часто пересаливают по части национал-патриотизма и Давыдыч не исключение.

Покровский, напротив, отстаивал самостоятельность развития капитализма в России, и в согласии со своим alter ego в исторических исследованиях (не в политике) Милюковым предполагал, что развитие капитализма само по себе укрепляло и усиливало страну в большей степени, чем царская администрация, которая только мешала. Соответственно европейский капитализм («Запад») действовал на Россию в первую очередь через усиление нашего собственного торгового капитализма, сложившегося в стране на собственных основаниях и растущего «снизу» даже в самых медвежьих углах вроде Сибири (и этим Россия мало отличается от Турции или Индии). По Троцкому – через заимствование военной техники, военного образования, и т.п., которое «сверху» европеизировало страну.

Соответственно, для Покровского русский империализм и колониализм — настоящие, ничем не хуже западных образцов. Судьба черкесcких племён Причерноморья или аборигенов Сибири сравнима с алжирцами и индейцами обоих Америк, колониальная эксплуатация Средней Азии сравнима с таковой Индии, включение туземных элит в эксплуатацию своих (и других аборигенных) народов и через неё в формирующийся российский рынок не хуже практики косвенного управления англичан и т.д. А что российский империализм был управляем парижской и пр. биржами — так империализм более отсталых стран, вроде Австро-Венгрии, Италии с Португалией и Испанией всегда «империализм гиены», по ленинскому определению. Т.е. это максимально западническая, заевропейская точка зрения.

Перейдя на язык аллегорий, Л.Д. Троцкий сравнивал Россию с кораблем, похожим одновременно и на баржу, и на пароход, идущий на европейском буксире. Подхватив полемический прием своего оппонента, М.Н. Покровский настаивал на том, что Россия все-таки пароход и идет своим ходом. В контексте дискуссий 20-х годов это звучало так, что если капитализм мог развиваться в одной стране, то и социализм там может быть построен, а если капитализм был вторичным и зависимым в силу периферийности царской России, то и революция может победить только в мировом масштабе.

Важен и социальный контекст спора: в те годы Троцкий — один из Вождей революции, фигура, стоящая рядом с Лениным, член Политбюро, раз за разом отказывающийся от предложения Ленина стать его первым замом по Совнаркому. Статус Покровского несопоставимо ниже — зам.наркома просвещения, не член ЦК, не герой Революции и гражданской войны, а какой-то профессор, ещё и учился у Милюкова; наконец, Троцкий пишет в «Правде» — центральном органе ВКПб, Покровский — в какой-то там «Красной нови»… И тем не менее они спорят на равных, не сдерживая себя чинопочитанием. Покровского Л.Д.Т. не любил чрезвычайно, но после смерти своего оппонента засвидетельствовал преданность Михаила Николаевича той идее, которой они оба служили.

Раньше я считал, что

«увы. прав оказался Троцкий (увы, потому что мысли Покровского об историческом процессе ценю куда больше – он лучший марксист, чем Лев Давыдыч, и лучший историк)».

Сейчас, став умнее и более знающ, думаю истинное представление требует синтеза взглядов обоих: М.Н. прав в тот, что Россия — отсталая, но европейская страна, где капитализм развился самостоятельно и также как в Европе, не было зависимого развития в смысле третьего мира, только управляемость мировым рынком, Л.Д. в исключительной роли «регулярного государства» во всех аспектах прогрессивного развития страны с петровских времен и до наших дней, и капиталистического, и социалистического.

М.Н.Покровский. Своеобразие русского исторического процесса и первая буква марксизма

(Нечто вроде ответа Троцкому)

В ответ на небольшую журнальную статью о «1905» годе («Красная новь», 1922 г., книга третья, май-июнь) Троцкий поместил в «Правде» два огромных фельетона, в общей сложности раза в полтора больше статьи («Об особенностях исторического развития России», номера от 1 и 2 июля). Уже одни размеры ответа свидетельствуют, что тут не вполне благополучно.

О самом главном обвинении читатель конечно уже догадался, ибо оно само собою подразумевается каноном полемики. И Троцкий «классицизму отдал честь»: я — не марксист. Правда, немарксисткая компания выбирается для меня не какая-нибудь: в первом фельетоне я оказываюсь между Бюхнером и Струве, во втором мне дается в спутники Эд. Мейер. Правда и то, что в другом месте я обзываюсь «вульгаризатором» марксизма, а в-третьих объявляется, что в моих «общих местах» еще нет марксизма — это только «первая его буква». Струве — это как будто не первая, а последняя буква марксистской азбуки, нечто в роде ижицы, для алфавита совершенно бесполезной. К слову сказать, со струвианством в русской историографии никто не боролся более, нежели автор этих строк: все соответствующие главы «Русской истории о древнейших временах» и «Очерки истории русской культуры» представляют собою обстоятельное опровержение струвианской постановки вопроса о падении крепостного права в России — постановки, к которой, увы! довольно-таки близко то, что говорится на стр. 25-й «1905».

Но я вовсе не собираюсь прятаться ни за свои прошлые заслуги, ни за противоречия статьи Троцкого. Я предлагаю последнему развернуть I том «Капитала» на главе XXIV («Так называемое первоначальное накопление») и благоволить прочесть следующие места («общие» они или не общие, это уже дело вкуса):

«Средние века завещали две различные формы капитала, которые достигают зрелости в совершенно различных общественно-экономических формациях и до наступления эры капиталистического способа производства считаются капиталом вообще: ростовщический капитал и купеческий капитал».

«Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги к завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное поле охоты на чернокожих,-такова была утренняя заря капиталистической эры производства. Эти идиллические процессы составляют главные моменты первоначального накопления.

За ними следует торговая война европейских наций, ареной для которой служит земной шар. Война эта начинается отпадением Нидерландов от Испании, принимает гигантские размеры в английской антиякобинской войне и теперь еще продолжается в таких грабительских походах, как война с Китаем из-за опиума и т. д.

Различные моменты первоначального накопления распределяются теперь между различными странами, а именно, между Испанией, Португалией, Голландией, Францией и Англией, — и притом более или менее в известной исторической последовательности. В Англии к концу XVII в. они систематически объединяются в колониальной системе, системе государственных займов, современной налоговой системе и системе протекционизма. Эти методы в значительной мере покоятся на грубейшем насилии, как например колониальная система. Но все они пользуются государственной властью, т. е. концентрированными организационным общественным насилие м, чтобы облегчить процесс превращения феодального способа производства в капиталистический и сократить его переходные стадии. Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым. Само насилие есть экономическая потенция» (стр. 775).

«В настоящее время промышленная гегемония (преобладание) влечет за собой торговую гегемонию. Напротив, в собственно мануфактурный период торговая гегемония обеспечивает промышленное преобладание. Отсюда та выдающаяся роль, которую в то время играла колониальная система. Это был тот «неведомый бог», который воссел на алтаре наряду со старыми богами Европы и в один прекрасный день одним толчком выкинул их из святилища. Колониальная система провозгласила обогащение последней и единственной целью человечества. Здесь зародилась система государственных займов и кредита».

Так вот те явления, которых Маркс касается на этих страницах «Капитала», они имели место только в «Испании, Португалии, Голландии, Франции и Англии», или же они имели место также и в России? «Колониальная система» была приложима только в странах с жарким климатом и цветнокожим населением, или ее можно мыслить и в обстановке сибирской тайги, либо севернорусского болота? Необходимо ли для этого, чтобы по степям бегали страусы, по лесам бродили носороги, или же достаточно лисицы, соболя и горностая?

Исчерпывающий ответ на это дает сам Троцкий в своем примере из его сибирских воспоминаний о Якове Андреевиче Черных. Этот сибирский купец, который «скупал у тунгузов пушнину, у попов дальних волостей — ругу и привозил с Ирбитской и Нижегородской ситец, а главное — поставлял водку», дает нам такую блестящую иллюстрацию русского «первоначального накопления», русской «колониальной системы» ранней стадии, какую только можно пожелать.

Сибирь, отставая от центральной России на столетия, превосходно консервировала, как будто нарочно для историка, московскую, (а то и домосковскую!) Русь. Когда-то еще Н. А. Рожков при помощи сибирского «чертежа» истолковал таинственный «межный дуб» Русской Правды. Черных, как нарочно, является теперь, чтобы убедить наиболее скептически настроенных, что купеческий капитал Московской Руси XVI-XVII вв. отнюдь не фантазия.

«Яков Андреевич грамоте не знал, но был миллионщик (по тогдашнему весу «нулей», а не по нынешнему)».

Чем он хуже Строгановых, его далеких социальных предшественников? Прав Троцкий, когда он говорит, что

«этот живой кусок сибирской действительности гораздо глубже вводит нас в понимание исторических особенностей развития Россия, чем то, что говорит по этому вопросу т. Покровский».

Само собою разумеется, один исторический факт гораздо убедительнее десяти рассуждений историков. Это они, исторические факты, и помогают нам вырваться из плена Милюковых и К°, как они же помогли в свое время Марксу вырваться из плена буржуазной политической экономии.

Но историки все же не бесполезны, поскольку они могут связать одни факты с другими и тем их осмыслить. Вот Троцкому его Черных не напомнил Строгановых, а мне напомнил. Троцкий видел около своего «короля крестей» «исправников и приставов» и не вспомнил слов Маркса о том, как методы первоначального накопления «пользуются государственной властью, т. е. концентрированным и организованным общественным насилием, чтобы облегчить процесс превращения феодального способа производства в капиталистический», и не заметил, что для существования десятков и сотен Черных с их способами добывания необходимо «административное, военное и финансовое могущество абсолютизма», каковое «могущество» и находит здесь полное и исчерпывающее объяснение своего классового смысла. Дальше и ходить некуда. Троцкий увидал одно: Черных неграмотный, «тунгузишки» грязные — значит все это признаки «отсталости». Отсталости сравнительно с чем? С современным Черных европейским бытом или с предшествовавшим появлению Черных бытом «тунгузишек»? Для Сибири-то концентрация капитала в миллионных размерах была шагом вперед или назад?

И напрасно Троцкий думает, что он со мною спорит, когда он победоносно заканчивает свой первый фельетон:

«А поднялся, Черных до своего торгового значения на основе сибирского (среднеленского) варварства потому, что давил Запад — «Рассея», «Москва» — и тянул Сибирь на буксире».

Он плохо читал мою статью — там достаточно убедительных примеров того, как Запад XVI в., в образе голландского и английского капитала, «тащил на буксире» тогдашнюю Россию. Только ведь нужно было, чтобы было что тащить — буксир-то тянет баржу, а не пустое место. Соприкосновение с Западной Европой сильнейшим образом стимулировало, поощряло развитие нашего торгового капитализма: но если бы туземное накопление не предшествовало этому соприкосновению, Россия была бы чисто колониальной страной, наподобие даже не Индии (там свое накопление тоже было), а центральной Африки.

Что развитие России, по типу, есть развитие колониальной страны, это как раз одна из моих ересей, и сейчас я приведу этому документальное доказательство, — но против чрезмерного перегибания палки в эту сторону я должен протестовать. Форменной колонией Россия все-таки не была. А между тем если бы поверить тому, что Троцкий рассказывает о «чрезвычайной примитивности и отсталости русского хозяйства», то стало бы совершенно исторической загадкой, почему же Россия в форменную колонию не превратилась? Почему этих экономически голых людей европейцы не просто взяли голыми руками, а должны были подчинять себе при помощи сложного аппарата государственного кредита (аппарата, являющегося частью «колониальной системы», см. Маркса), идя тем на риск той неприятности, которая их постигла в октябре 1917 г. и с последствиями которой они не развязались до сих пор? Тут Черных, создавая туземный аппарат «организованного общественного насилия», сыграл «национальную» роль — и недаром, в образе Минина он до сих пор стоит перед Кремлем, самодовольно указуя перстом на свое создание.

Но вопрос о «больше» и «меньше» — это все-таки уже вопрос оттенка. Признав, что давление Запада на Россию было в первую голову давлением экономическим, Троцкий сделал уже большой шаг в направлении к материалистическому объяснению русской истории, далеко уйдя вперед и от Плеханова (у которого в «Истории русской общественной мысли» этим экономическим давлением для древнейшего периода и не пахнет) и даже от того, что он сам писал в «1905». Там на стр. 20-й определенно сказано:

«В докапиталистическую эпоху влияние европейского хозяйства на русское было по необходимости ограниченным. Натуральный, следовательно, самодовлеющий характер русского народного хозяйства(!) ограждал его от влияния более высоких форм производства».

А «докапиталистическая эпоха» там, для Троцкого, шла до Николая I, — стало быть, ни при Грозном, ни даже при Петре ни о каком экономическом влиянии Запада на Россию не могло быть речи. Дабы избежать лишнего спора, сейчас же оговорюсь: я этих слов Троцкого не процитировал в первой своей статье именно потому, что считаю их обмолвкой. Но автор столь жестоких для меня фельетонов теперь так даже и не обмолвится — вся его концепция совершенно иная.

В наиболее сгущенном виде мы находим эту концепцию во втором фельетоне.

«Русский капитализм не развивался от ремесла через мануфактуру к фабрике, потому что европейский капитал сперва в форме торгового, а затем в форме финансового и промышленного навалился на нас в тот период, когда русское ремесло еще не отделилось в массе своей от земледелия. Отсюда — появление у нас новейшей капиталистической промышленности в окружении хозяйственной первобытности: бельгийский или американский завод, а вокруг — поселки, соломенные и деревянные деревни, ежегодно выгорающие и пр. Самые примитивные начала — и последние европейские концы. Отсюда — огромная роль западноевропейского капитала в русском хозяйстве. Отсюда — политическая слабость русской буржуазии. Отсюда — легкость, с какой мы оправились с русской буржуазией».

Вот строки, под которыми я подписываюсь обеими руками. И подписываюсь по той простой причине, что сам я года полтора тому назад написал почти такие же строки, но правда, сделав из них вывод, с которым не знаю, согласится ли Троцкий.

«В самом деле, Россия представляет собой исключительно ценный в методологическом отношении пример быстрого роста капиталистического общества на чрезвычайно примитивной социально-экономической основе. Предрассудок о медленности исторического развития России основан на одностороннем наблюдении над докапиталистическим периодом этого развития. Это совершенно верно, что под влиянием географических главным образом условий рост прибавочного продукта и в связи с этим рост первоначального накопления шел в России с большой медленностью. Но, однажды образовавшись, русский капитализм, опираясь на все достигнутые к этому времени западным капитализмом технические и организационные успехи, шел в семимильных сапогах, с изумительной быстротой творя новые формы экономической жизни и создавая новые идеологии, пока, к началу XX в., Россия не «догнала» Европы в этом отношении окончательно».

«В политической области четкость основных линий процесса стушевывается отчасти сосуществованием, в пределах одной территории и вперемежку, двух стадий капиталистического развития — торговой и промышленной… В чисто культурной области та же четкость основных линий нарушается другим сосуществованием — той первобытной основы русского капитализма, о которой говорилось вначале, и развитых форм этого последнего. Курная изба крестьянина стоит рядом непосредственно с великолепным образчиком европейской архитектуры в лице помещичьей усадьбы. Грубейшие приемы ремесленной работы, могущие найти себе аналогию только в центральной Африке или Новой Гвинее — рядом с фабрикой, все станки которой приводятся в движение электричеством. Это существование «примитивов» и «последних слов науки и техники» сильно способствовало укреплению предрассудка об «отсталости» и «медленности развития» России сравнительно с западными странами. Дело преподавателя, — пользуясь примерами из жизни колониальных стран, показать учащимся, что это, наоборот, один из признаков катастрофически быстрого развития капиталистической России, не знавшей тех постепенных переходов, которые характерны для старых культурных стран Запада, Англии или Франции например».

Последняя фраза может изумить читателя своим обращением, — спешу разъяснить, что цитаты взяты из объяснительной записки к «Примерным программам по истории для школ II ступени». В неожиданных местах приходится высказывать иногда свои теоретические взгляды… Содержанием же своим эта фраза подводит нас к центральному вопросу всей дискуссии: как была возможна в России пролетарская революция.

Но вопрос этот настолько большой и важный, что дебатировать его на кончике газетного фельетона никак не приходится. Тут мы имеем действительно «общее место» марксизма в применении к русской истории, но наша историческая литература так отравлена антимарксистской кадетчиной, что долбить этим общим местом придется еще долго, как в свое время Чернышевскому приходилось долбить свое бе-а-ба. Это конечно «первые буквы» марксизма, что же однако вы поделаете, если широкая публика даже и их пока не усвоила?

«Красная новь», 1922 г.

Источник hrono.ru

Л.Д.Троцкий. Об особенностях исторического развития России.

В № 3 «Красной нови» т. М.Н.Покровский напечатал посвящённую моей книге «1905» статью, которая является свидетельством — увы, отрицательным! — того, каким сложным делом является применение методов исторического материализма в живой человеческой истории и к каким шаблонам сводят нередко историю даже такие осведомлённые люди, как т.Покровский.

Моё предисловие к «Парижской коммуне» Маркса сформулировало тот взгляд, что опыт коммуны имеет для русского рабочего класса непосредственное значение, ибо всё предшествовавшее развитие поставило перед ним задачу завоевания власти. Этот ход мысли вызвал величайшее теоретическое возмущение со стороны немалого числа товарищей, вернее сказать, подавляющего большинства. Выразителями этого возмущения явились не только меньшевики, но и т.Каменев и Рожков (тогда большевик). Их точка зрения в общем и целом была такова: политическое господство буржуазии должно предшествовать политическому господству пролетариата; буржуазная демократическая республика должна явиться длительной исторической школой для пролетариата; попытка перепрыгнуть через эту ступень есть авантюризм; если рабочий класс на Западе не завоевал власти, то как же русский пролетариат может ставить себе эту задачу, и пр. и пр. С точки зрения мнимого марксизма, который оперирует историческими шаблонами, формальными аналогиями, превращает исторические эпохи в логическое чередование несгибаемых социальных категорий (феодализм, капитализм, социализм; самодержавие, буржуазная республика, диктатура пролетариата), — с этой точки зрения лозунг завоевания власти рабочим классом в России должен был казаться чудовищным отказом от марксизма.

Между тем уже серьёзная эмпирическая оценка социальных сил, как они проявили себя в 1903—1905 гг., властно подсказывала всю жизненность борьбы за завоевание власти рабочим классом. Особенность это или не особенность? Предполагает она глубокие особенности всего исторического развития или не предполагает? Каким образом такая задача встала перед пролетариатом России, т.е. наиболее отсталой (с позволения т.Покровского) страны Европы? И в чём же состоит отсталость России? В том ли, что Россия, только с запозданием повторяет историю стран Западной Европы? Но тогда можно ли было говорит о завоевании власти русским пролетариатом? А ведь власть эту (позволяем себе напомнить) он завоевал. В чём же суть? А в том, что несомненная и неоспоримая запоздалость развития России под влиянием и давлением более высокой культуры Запада даёт в результате не простое повторение западноевропейского исторического процесса, а порождает глубокие особенности, подлежащие самостоятельному изучению. Вот какова была постановка вопроса, хотя т.Покровский и называет её «не нашей».

Что в основе исторической жизни каждого общества лежит производство, что из этого производства вырастают классы и их группировки, что на фундаменте классовой борьбы слагается государство, что государство есть орган классового угнетения — эти мысли не составляли в 1905 г. тайны ни для меня, ни для моих оппонентов. В этих пределах история России подчиняется тем же законам, что и история Франции, Англии и любой другой страны. Особенности исторического развития России при этом остаются в стороне. Если царизм являлся орудием имущих, эксплуататорских классов, не отличаясь в этом смысле от всех других государственных организаций, то это вовсе не означает, что соотношение сил между самодержавной властью (монархия, бюрократия, армия и другие органы принуждения) с одной стороны, дворянством, буржуазией с другой, было в России такое же, как во Франции или в Германии или в Англии. Глубокое своеобразие нашей политической обстановки, приведшее к победоносной Октябрьской революции в Европе, было заложено в особенностях соотношения сил между различными классами и государственной властью.

Мысль т.Покровского находится в тисках неподвижных социальных категорий, подставляемых на место живых исторических сил. Относительную, т.е. исторически обусловленную и известными социальными пределами ограниченную независимость самодержавия от господствующих классов он подменяет какой-то абсолютной независимостью и тем превращает царизм в пустую форму без содержания.

Т.Покровский… начисто отрицает примитивность и отсталость нашего хозяйственного развития и заодно с этим относит своеобразие русского исторического процесса к числу легенд. А всё дело в том, что т.Покровский совершенно загипнотизирован подмеченным им… сравнительно широким развитием торговли в России XVI века. Трудно понять, как т.Покровский мог впасть в такую ошибку. Можно и в самом деле подумать, будто торговля является основой хозяйственной жизни и её безошибочным масштабом

Большой, по крайней мере в пространственном отношении, размах русской торговли в XVI столетии, — как это ни парадоксально с точки зрения бюхнеровско-струвианского критерия, — объясняется именно чрезвычайной примитивностью и отсталостью русского хозяйства. Западноевропейский город был ремесленно-цеховым и торгово-гильдейским. Наши же города были в первую голову административно-военными, следовательно, потребляющими, а не производящими центрами. Ремесленно-цеховой быт Запада сложился на относительно высоком уровне хозяйственного развития, когда все основные процессы обрабатывающей промышленности отделились от земледелия, превратились в самостоятельные ремёсла, создали свои организации, своё средоточие, город, свой, на первых порах ограниченный (областной, районный), но устойчивый рынок. В основе средневекового европейского города лежала, таким образом, относительно высокая дифференциация хозяйства, породившая правильные взаимоотношения между центром-городом и его сельскохозяйственной периферией. Наша же хозяйственная отсталость находила своё выражение прежде всего в том, что ремесло, не отделяясь от земледелия, сохраняло форму кустарничества. Тут мы ближе к Индии, чем к Европе, как и средневековые наши города ближе к азиатским, чем к европейским, как и самодержавие наше, стоя между европейским абсолютизмом и азиатской деспотией, многими чертами приближалось к последней.

При безграничности наших пространств и редкости населения (кажись, тоже достаточно объективный признак отсталости?), обмен продуктами предполагал посредническую роль торгового капитала самого широкого размаха. Такой размах был возможен именно потому, что Запад стоял на гораздо более высоком уровне развития, имел свои многосложные потребности, посылал своих купцов и свои товары и тем толкал вперёд торговый оборот у нас, на нашей примитивнейшей, в значительной степени варварской хозяйственной основе. Не видеть этой величайшей особенности нашего исторического развития — значит не видеть всей нашей истории.

Мой сибирский патрон (я у него заносил в течение двух месяцев в конторскую книгу пуды и аршины), Яков Андреевич Черных — дело это было не в XVI столетии, а в самом начале XX — почти неограниченно господствовал в пределах Киренского уезда силой своих торговых операций. Яков Андреевич скупал у тунгусов пушнину, у попов дальних волостей — ругу и привозил с Ирбитской и Нижегородской ситец, а главное — поставлял водку (в Иркутской губернии в ту эпоху монополия ещё не была введена). Яков Андреевич грамоты не знал, но был миллионщик (по тогдашнему весу «нулей», а не по нынешнему).

«Диктатура» его как представителя торгового капитала была неоспоримой: он даже говорил не иначе как «мои тунгусишки». Город Киренск, как и Верхоленск, как и Нижне-Илимск, были резиденцией исправников и приставов, кулаков в иерархической зависимости друг от друга, всяких чинушей да кое-каких жалких ремесленников. Организованного ремесла как основы городской хозяйственной жизни я там не находил, ни цехов, ни цеховых праздников, ни гильдий, хотя и числился Яков Андреевич «2-й гильдии». Право же, этот живой кусок сибирской действительности гораздо глубже вводит нас в понимание исторических особенностей развития России, чем то, что говорит по этому поводу т.Покровский. В самом деле. Торговые операции Якова Андреевича простирались от среднего течения Лены и её восточных притоков до Нижнего Новгорода и даже до Москвы. Немногие торговые фирмы континентальной Европы могут отметить такие дистанции на своей торговой карте.

Однако же, этот торговый диктатор, на языке чалдонов — «король крестей», являлся наиболее законченным убедительным воплощением нашей хозяйственной отсталости, варварства, примитивности, редкости населения, разбросанности крестьянских сёл и деревень, непроезжих просёлочных дорог, которые в весеннюю и осеннюю распутицу создают вокруг уездов, волостей и деревень двухмесячную болотную блокаду, всеобщей безграмотности и пр. и пр. А поднялся Черных до своего торгового значения на основе сибирского (среднеленского) варварства потому, что давил Запад — «Рассея», «Москва» — и тянул Сибирь на буксире, порождая сочетание хозяйственно-кочевой первобытности с варшавским будильником.

(2)

Цеховое ремесло составляло фундамент средневековой культуры, которая излучалась и на деревню. Средневековая наука, схоластика, религиозная реформация выросли из ремесленно-цеховой школы. У нас этого не было.

Где же были наши ремесленно-цеховые города, хотя в отдалённой мере похожие на города Западной Европы? Где их борьба с феодалами? И разве основу для развития русского самодержавия создала борьба промышленно-торгового города с феодалами? Такой борьбы у нас и не было, по самому характеру наших городов, как не было у нас и реформации [раскол по последствиям сравним с Реформацией, и совсем не случайно старообрядцы были первопроходцами капитализма — и в роли промышленников, и в роли рабочих их фабрик, также как больше всего были перепредставлены в ВКПб. Прим.публикатора]. Особенность это или не особенность?

Ремесло наше осталось в стадии кустарничества, т.е. не отслоилось от крестьянского земледелия. Реформация осталась в стадии крестьянских сект, т.к. не нашла руководства со стороны городов. Примитивность и отсталость вопиют здесь к небесам, а т.Покровский хочет нас уверить, что никаких таких особенностей в нашем развитии не было и что примитивность нашей экономики есть легенда.

Нет, не легенда. И царизм-то поднялся как самостоятельная (опять-таки относительно, в пределах борьбы живых исторических сил на хозяйственной основе) государственная организация не благодаря борьбе могущественных городов с могущественными феодалами, а несмотря на полнейшее промышленное худосочие наших городов, благодаря худосочию наших феодалов.

Если нет особенностей, т.Покровский, тогда вообще нет истории, а есть какая-то мнимо материалистическая геометрия. Вместо того, чтобы исследовать живую и изменяющуюся историю хозяйственного развития, достаточно уловить отдельные признаки и приравнять их их к готовым шаблонам. Такой примитивный способ исследования достаточен в борьбе с народническими или либеральными предрассудками, тем более со славянофильством («у ней особенная стать»). Но совершенно недостаточен для уяснения действительных путей исторического развития России.

То, что сказано о царизме, относится и к капиталу, и к пролетариату: непонятно, почему т.Покровский свой гнев направляет только на первую главу (книги «1905» — М.С.), говорящую о царизме. Руский капитализм не развивался от ремесла через мануфактуру к фабрике, потому что европейский капитал, сперва в форме торгово-промышленного, а затем в форме финансового и промышленного, навалился на нас в от период, когда русское ремесло ещё не отделилось в массе своей от земледелия. Отсюда — появление у нас новейшей капиталистической промышленности в окружении хозяйственной первобытности: бельгийский или американский завод, а вокруг — посёлки, соломенные и деревянные деревни, ежегодно выгорающие и проч. Самые примитивные начала и западноевропейские концы.

Отсюда — огромная роль западноевропейского капитала в русском хозяйстве. Отсюда — политическая слабость русской буржуазии. Отсюда — лёгкость, с какой мы справились с русской буржуазией. Отсюда — дальнейшие затруднения, когда в дело вмешалась европейская буржуазия, вплоть до Генуи, где бывшие владельцы заводов и фабрик разговаривали с нами через Ллойд-Джорджа и Барту.

А пролетариат наш? Прошёл ли он через школу средневековых братств подмастерьев? Есть ли у него вековые традиции цехов? Ничего подобного. Его бросили в фабричный котёл, оторвав непосредственно от сохи. Помню, старый мой приятель, николаевский столяр Коротков написал (в 1897 г.) «Пролетарский марш», который начинался так:

«Мы альфы и омеги, начала и концы»…

Вот именно! Первая и последняя буквы, а средних не хватает. Отсюда — отсутствие консервативных традиций, отсутствие каст в самом пролетариате, революционная свежесть, отсюда, с другими причинами, Октябрь, первое в мире рабочее правительство. Но отсюда же — награмотность, отсталость, отсутствие организационных навыков, системы в работе, культурного и политического воспитания. Все эти минусы мы в нашем хозяйственно-культурном строительстве чувствуем на каждом шагу.

Я указывал на то, какое огромное влияние на наше развитие имело то обстоятельство, что сталкиваться нам приходилось по западной границе с государствами более развитыми, лучше организованными и технически лучше вооружёнными. Отсталое общество непосредственно и сильнее всего испытывает влияние более сильных соседей-врагов через посредство военной организации и военной техники. Под этим давлением самодержавие перестраивалось, заводя стрелецкие полки, а затем рейтарскую конницу и солдатскую пехоту. Т.Покровский по этому поводу замечает:

«Казалось, тут бы и сказать: не военные, т.е. не политические интересы легли в основу, а экономические — московское самодержавие отвечало чьим-то классовым интересам».

Что здесь означает противопоставление военных и политических интересов экономическим — понять мудрено. Когда экономические интересы защищаются государством, они всегда получают характер политических целей и задач. А когда их приходится защищать не дипломатическими мерами, а оружием, они становятся военными задачами.

Кто природу и политику самодержавия объясняет только интересами русских имущих классов, тот забывает, что кроме более отсталых, более бедных, более невежественных эксплуататоров России были более богатые, более могущественные эксплуататоры Европы. Имущим классам России приходилось сталкиваться с имущими классами Европы, враждебными или полувраждебными. Эти столкновения совершались через посредство государственной организации. Такой организацией было самодержавие. Вся структура и вся история самодержавия были бы иные, если бы не было европейских городов, европейского пороха (ибо не мы его выдумали), если бы не было европйской биржи.

В последнюю эпоху своего существования самодержавие было не только органом имущих классов России, но и организацией европейской биржи для эксплуатации России. Эта двойная роль опять-таки придавала ему очень значительную самостоятельность. Ярким выражением её явился тот факт, что французская биржа для поддержания самодержавия дала ему в 1905 г. заём против воли партий русской буржуазии.

«Правда» 1922 г.

Источник

М.Н.Покровский. Троцкизм и «особенности исторического развития России»

Года три тому назад студенчество наших коммунистических университетов было в большом волнении. Оно привыкло читать в марксистских руководствах по русской истории, что социально-политическое развитие России шло таким же путем, как и развитие стран Западной Европы; что русское самодержавие было таким же исполнительным комитетом крупных земельных собственников и крупного купеческого капитала, как и западноевропейский абсолютизм XVI-XVIII вв.; что судьбы этого самодержавия определялись в конечном счете развитием русского капитализма и, стало быть, зависели от «общественного развития России».

И вот вышла книжка Троцкого «1905«, где студенты увидали написанным черным по белому, что в России абсолютизм существовал «наперекор общественному развитию», что он превратился у нас в «самодовлеющую организацию, стоящую над обществом»; что он возник вовсе не на основе раннего капитализма эпохи «первоначального накопления», а на «примитивной экономической основе» (которая дальше поясняется как «натуральное» хозяйство «самодовлеющего» характера), и для создания его русское государство «должно было обгонять развитие своих собственных экономических отношений».

Словом, все было совсем наоборот тому, что рассказывали русские историки-марксисты. А на естественно возникавший у коммунистических студентов вопрос, на чем же выросло самодержавие, если оно не зависело от общественного развития и обгоняло экономические отношения, на первой же странице можно было прочесть ответ:

«При слабом, сравнительно, развитии международной торговли решающую роль играли междугосударственные военные отношения. Социальное влияние Европы в первую очередь сказывалось через посредство военной техники».

Не капитализм толкал вперед развитие русского государства, а, наоборот, русский абсолютизм «ревностно насаждал капитализм»! для своих военно-политических целей.

«Чтобы удержаться против лучше вооруженных врагов, русское государство было вынуждено заводить у себя (!) промышленность и технику».

Словом, первая и основная особенность исторического развития России состояла в том, что всюду в мире экономика командовала над политикой, а у нас наоборот. Согласитесь, что коммунистическим студентам было чему удивиться.

Естественно, что они не без гнева (авторитет Троцкого в 1922 г. был еще велик) обратились к .своим профессорам истории.

«Что же вы нам рассказываете? Почитайте, что пишет Троцкий: дело совсем не так было!».

Приходилось объяснять и объясняться. Первое, что могло притти в голову, это, что Троцкий, стоя во главе военного дела Советской России в течение ряда лет, невольно переоценил свою «специальность», и военная техника у него оказалась (по крайней мере для России) главной пружиной истории. Но если у кого и были такие мысли, они были рассеяны очень скоро ответом Троцкого на первую же критическую статью по поводу «1905». Оказалось, что «вступительная глава об особенностях исторического развития России появилась впервые на русском языке в моей (Троцкого) книге «Наша революция», вышедшей в 1907 г. в Петербурге (см. стр. 244). Подготовительные работы для этой главы делались мною в течение 1905 г. и затем в течение 1906 г. (в тюрьме). Вызвана она была непосредственно стремлением исторически обосновать и теоретически оправдать лозунг завоевания власти пролетариатом, противопоставленный как лозунгу буржуазно-демократической республики, так и лозунгу демократического правительства пролетариата и крестьянства».

Отсюда читатель, таким образом, узнавал, что теория русского исторического процесса у Троцкого отнюдь не случайна, но была им выработана, как одно из орудий в его борьбе с ленинизмом («лозунг демократического правительства пролетариата и крестьянства»). Теории этой придавалось столь важное значение, что без нее «нельзя и сейчас понять Октябрьскую революцию, тем более нельзя было предвидеть ее в ее внутренней социальной механике (почти два десятилетия тому назад».

Итак историческая теория Троцкого есть-это его собственное заявление-одна из основных частей троцкизма, Товарищи догадываются теперь, что заставляет вспоминать академический как будто спор, ведшийся на страницах «Красной нови» и «Правды» почти три года тому назад.

В ответ своему критику Троцкий подробнее развил и обосновал свою теорию-удобнее ‘поэтому излагать ее теперь по этой его статье, под заглавием «Об особенностях исторического развития России», перепечатывающейся в виде особого приложения при всех изданиях «1905», начиная со 2-го.

Если очистить этот ответ от запальчивых выпадов по адресу противника и различных полемических отступлений, суть дела сведется, приблизительно, к следующему:

В основе общественного развития Западной Европы, в эпоху перехода от феодализма к капитализму, стоял город.

«Цеховое ремесло составляло фундамент средневековой городской культуры, которая излучалась и на деревню. Средневековая наука, схоластика, религиозная реформация выросли из ремесленно-цеховой почвы. У нас этого не было. Конечно зачатки, симптомы, признаки можно найти и у нас, но ведь на Западе это было не признаками, а могущественной хозяйственно-культурной формацией с ремесленно-цеховым фундаментом. На этом стоял средневековой европейский город, на этом он рос и вступал в борьбу с церковью и феодалами и протянул против феодалов руку монархии. Этот же город создал технические предпосылки для постоянных армий в виде огнестрельного оружия».

Было ли у нас что-нибудь подобное?

«Западноевропейский город был ремесленно-цеховым и торговогильдейским. Наши же города были в первую голову административно-военными, следовательно потребляющими, а не производящими центрами. Ремесленно-цеховой быт Запада сложился на относительно высоком уровне хозяйственного развития, когда все основные процессы обрабатывающей промышленности отделились от земледелия, превратились в самостоятельные ремесла, создали свои организации, свое средоточие-город, свой, на первых порах ограниченный (областной, районный), но устойчивый рынок. В основе средневекового европейского города лежала таким образом относительно высокая диференциация хозяйства, породившая правильные взаимоотношения между центром-городом и его сельскохозяйственной периферией. Наша же хозяйственная отсталость находила свое выражение прежде всего в том, что ремесло, не отделяясь от земледелия, сохраняло форму кустарничества. Тут мы ближе к Индии, чем к Европе, как и средневековые наши города ближе к азиатским, чем к европейским, как и самодержавие наше, стоя между европейским абсолютизмом и азиатской деспотией, многими чертами приближалось к последней».

Не будем останавливаться на параллели Европы и Индии. Я Индии специально не изучал, а изучавшие ее люди рисуют ее несколько иначе, чем представляется она Троцкому. «Индия-страна ремесленного производства», пишет один из них.

«Ремесленные изделия Индии некогда пользовались широкой славой и в больших количествах вывозились в Европу, особенно ценились индийские ткани и ювелирные и металлические изделия. Еще в конце XVIII в. Индия по сравнению с Европой являлась промышленной страной, вывозила изделия, а ввозила сырье (главным образом металлы). Но развитие дешевого машинного производства в Англии в короткое время совершенно и бесповоротно убило артистическое ремесло Индии».

Иностранцы, посещавшие Московскую Россию в XVII в., тоже выносили иное представление о русском городе и его населении, нежели то, какое нашел у буржуазных историков Троцкий. Эти иностранцы насчитывали в Москве до 40 000 лавок, правда, очень мелких, чисто ремесленного типа, но это-то и доказывает большую развитость московского ремесла. По описанию Таннера, бывшего в Москве в 1689 г., Москва рисуется городом, сплошь заселенным ремесленниками. Их было очень много в Белгороде-центральной части города, обнесенной белой каменной стеной (отсюда и название), где каждый вывешивал на окне вещь, указывавшую на его ремесло: сапожник вывешивал сапог, портной лоскутки разных материй и т. п.

Белгород был впятеро больше Кремля и Китай-города. Но это была, так сказать, ремесленная аристократия: мелкие ремесленники жили в «Скородоме» — предместье Москвы,-окруженном деревянной оградой. Тут же были базары, на которых можно было купить что угодно,-до готового платья и готовых домов включительно. Но особенно славились московские ювелирные изделия и кожаные вещи; по этому поводу мы находим у различных путешественников XVII в. самые разнообразные комплименты, и например знаменитый Олеарий, бывший в Москве в 1634-1636 гг., снисходительно соглашается, что московские ювелиры работают не хуже немецких, что он объясняет «обезьяньими» способностями москвитян. Объяснение, которое не устраняет факта.

Кстати сказать, ювелиры («серебрянники») были организованы в Москве цеховым образом и работали под надзором своих «старост». Другим московским цехом были иконописцы; у них существовала даже «образцовая работа» (chef d’oeuvre).

И московский город как исключительно потребительский центр тоже выдуман русскими буржуазными историками- это им было нужно для подкрепления их концепции, как увидим дальше. На самом деле Новгород и Псков уже в XIV-XV вв., Москва, Вологда, Нижний Новгород в XVI и XVII вв. были крупными торговыми центрами. Кишевшая в этих центрах буржуазия имела и политическое значение и сыграла роль как раз в деле борьбы с феодалами. Начиная свой террор против боярства, Иван Грозный обратился с воззванием к московским «гостям» (крупные оптовые торговцы), купцам (лавочники) и «всему православному христианству города Москвы», т.е. к тем самым московским ремесленникам, о которых сейчас говорилось. В начале следующего XVII столетия эти купцы и ремесленники -«сапожники и пирожники», как презрительно отзывается один иностранец, возвели на престол Василия Шуйского. Мелкими торговцами и ремесленниками были и те стрельцы, с восстанием которых боролся Петр I.

Словом, в этом резком противопоставлении русского и западноевропейского города у Троцкого чрезвычайное преувеличение и «упрощенство». Конечно Москва XVI-XVII вв. не была похожа на Флоренцию или Антверпен (хотя и была «немного больше Лондона», по словам английского путешественника XVI в. Флетчера), но тип старорусского города был тот же, что и средневекового города Западной Европы. Этот тип у нас не достиг такого пышного расцвета, как на Западе. Почему? Потому что торговый капитал, сложившийся в России позднее, чем на Западе, но развившийся быстрее, задушил наше городское ремесло еще в пеленках, превратив его в систему домашнего производства, начиная уже с XVII в.

Но откуда мог у нас взяться торговый капитализм, когда у нас не было города? Перед этим вопросом не мог не остановиться и Троцкий. И объяснение, которое он дает, столь замечательно, что на нем стоит остановиться на минуту. Троцкий не только развитие русского абсолютизма, но и появление русского капитализма выводит из тех же «примитивности» и «отсталости». Большой, по крайней мере, в пространственном отношении, размах русской торговли в XVI столетии…

«объясняется именно чрезвычайной примитивностью и отсталостью русского хозяйства… При безграничности наших пространств и редкости населения (кажись, тоже достаточно объективный признак отсталости?) обмен продуктами предполагал посредническую роль торгового капитала самого широкого размаха».

По этой теории центрами мирового торгового капитализма должны были бы стать Исландия, где на 40 000 англ. квадр. миль пространства имеется менее 100 тысяч душ населения (2,4 человека на квадратную милю),-а еще лучше Гренландия, где на 47 тыс. квадр. миль населения всего 14 000 душ. Вполне естественно, что теория роста капитализма «на пустом месте» не удовлетворяет самого Троцкого, и он спешит перейти к влиянию западного капитала, который «толкал вперед торговый оборот у нас». А так как случаев такого «толкания» для древнейшего периода Троцкий привести не может (случаи были, но характерно, что они шли в убывающей прогрессии: в XVI в. заграничный капитал был у нас более влиятелен, чем в XVII в.), то в конце концов остается «вернуться в исходное положение», воззвав к всемогущему, выросшему тоже на пустом месте, абсолютизму. Это ему было суждено стать

«историческим орудием в деле капитализирования экономических отношений России».

И это уже он, а не возникший из ничего торговый капитал, должен был

«бороться с дикостью, бедностью и разобщенностью страны, отдельные части которой жили вполне самостоятельной экономической жизнью».

Словом, «даже на примере бессистемной и варварской деятельности русского самодержавия» можно убедиться,

«какую огромную роль может играть государственная власть в чисто хозяйственной области, когда она в общем работает в направлении исторического развития». «…Самодержавие с помощью европейской техники и европейского капитала превратилось в крупнейшего капиталистического предпринимателя, в банкира и монопольного владельца железных дорог и винных лавок».

Не будем останавливаться на «упрощениях» и в этой характеристике. Предпринимательство государства в дореволюционную эпоху сводилось к нескольким казенным заводам, которые не давали барыша, т. е. не были капиталистическими предприятиями. Никакой железнодорожной государственной монополии до революции не было — почти треть железных дорог (20 тыс. верст из 64 тысяч всей сети) была в частных руках; от винной монополии царизм отказался сам за три года до своего падения — отказался в угоду туземной буржуазии, которую нужно было вознаградить за временное закрытие границ и удорожание средств производства расширением внутреннего рынка, что конечно о могуществе абсолютизма по отношению к частному капиталу не свидетельствует.

Не будем останавливаться на всем этом — возьмем схему, как она есть. Не найдя в русской истории города индустриального, ремесленного и цехового, который представляется Троцкому необходимой ступенькой к «естественному развитию капитализма», он должен был обратиться к «сверхестественному» способу развития этого последнего, через абсолютизм.

Тут характерны 2 момента:

1) роль города во всей системе; все идет из этого центра; если города нет или он слаб, получается пустота, которую во что бы то ни стало необходимо заполнить;

2) для заполнения найденной пустоты служит государство, причем учение о всемогущем государстве, творце капитализма, принимается с чрезвычайной легкостью.

Оба момента характерны потому, что они вскрывают перед нами социальную основу всей системы. Не социальную основу русского исторического процесса, но социальную основу исторической теории троцкизма.

Действительно ли западноевропейский капитализм шел из города? Пусть читатель не беспокоится — я не собираюсь производить длинных исторических изысканий. Я хочу напомнить только, как смотрели на это Маркс и марксисты.

«Пролог переворота, создавшего основу для капиталистического способа производства, разыгрался в последнюю треть XV и первые десятилетия XVI столетия. Масса поставленных вне общества пролетариев была выброшена на рабочий рынок, благодаря уничтожению феодальных дружин, которые, по справедливому замечанию сэра Джемса Стюарта, «везде бесполезно переполняли дома и дворы». Правда, королевская власть, будучи сама продуктом буржуазного развития, в своем стремлении к абсолютизму насильственно ускоряла разложение этих дружин, однако она отнюдь не была его единственной причиной. Сами крупные феодалы, стоявшие в самом резком антагонизме к королевской власти и парламенту, создавали несомненно более многочисленный пролетариат, узурпировав (присвоив вопреки праву) общинные земли и согнав крестьян с занимаемых ими участков, на которые крестьяне имели такое же феодальное право собственности, как и сами феодалы».

Где тут город, ремесленники, цехи? Их нет. Есть король — «создание буржуазии» — и феодалы. Но здесь еще роль последних чисто отрицательная — они только расчищают почву под капитализм.

Послушаем еще одного автора, который в этом своем произведении был еще марксистом. Он говорит о положительной роли крупного землевладения в деле развития капитализма. «Величайшей дееспособностью» «в начале ‘капиталистического развития» обладает по этому автору крупное землевладение. «Последнее непосредственно заинтересовано в промышленном развитии. Оно должно продавать свои продукты,-и капитализм создает для него большой внутренний рынок и открывает возможность развития таких сельскохозяйственных отраслей промышленности, как винокурение, пивоварение, фабрикация крахмала и сахара и т. д. Такая заинтересованность крупного землевладения имеет крупное значение для развития капитализма: обеспечивает последнему на ранней стадии его развития поддержку крупного землевладения, а вместе с тем и государственной власти. Политика меркантилизма и выдвигалась всегда поместьем, продуктом капиталистического хозяйства» [Рудольф Гильфердинг. Финансовый капитал. Глава 25. Прим.публикатора].

Остается прибавить, что в истории меркантилизма, т. е. политики торгового капитала, русское развитие необычайно точно следовало этой схеме. От крупных землевладельцев XVI в., бывших пайщиками английской компании, с Борисом Годуновым — правителем государства, фактическим царем при Федоре Ивановиче, через Строгановых, богатейших вотчинников, владевших соляными варницами и торговавших пушниной в XVII в., и «птенцов Петра», в роде Меньшикова, владельца десятков тысяч крепостных крестьян, нескольких фабрик и рыбных ловель на Белом море в начале XVIII в., до длинной вереницы князей-фабрикантов и заводчиков второй половины того же века идет этот союз крупного имения и крупного капитала, столь характерный для «первых ступеней капиталистического развития». Если бы Гильфердинг изучал русскую историю, он не мог бы дать более четкой картины. Но по всей вероятности он не знал ни одного из приведенных сейчас фактов. Тип развития был и тут один и тот же-помещик-предприниматель всего менее принадлежит к «особенностям исторического развития России».

Но одну из особенностей исторической теории Троцкого здесь нельзя не заметить: он систематически игнорирует вое, что выходит за пределы города. Без города для Троцкого нет капитализма. Вот почему весьма поучительно обратиться еще раз к Марксу и посмотреть, как он понимал соотношение города и деревни в процессе «первоначального накопления».

«Хотя первые зачатки капиталистического производства имели место уже в XIV и XV столетиях в отдельных городах по Средиземному морю, тем не менее начало капиталистической эры относится лишь к XVI столетию. Она открывается там, где уже давно уничтожено крепостное право и уже значительно увял наиболее яркий цветок средневековья — свободные города.

В истории первоначального накопления громадное значение имели все перевороты, которые так или иначе послужили рычагом для возвышения формирующегося класса капиталистов; но особенно важную роль играли те моменты, когда значительные массы людей внезапно и насильственно отрывались от средств существования и выкидывались на рынок труда в виде поставленных вне закона пролетариев. Экспроприация сельскохозяйственного производителя, обезземеление крестьянина составляет основу всего процесса. Его-то мы и должны рассмотреть прежде всего. Его история в различных странах имеет различную окраску, пробегает различные фазы в различном порядке и в различные исторические эпохи».

Итак, «основу всего процесса» нужно искать в деревне, а не в городе. Процесс начался именно тогда, когда столь увлекающий Троцкого средневековый город «уже значительно увял». Мы уже видели, что главную роль в процессе играл не город с его обитателями, а феодальный сеньор. Но в разных странах этот последний действует по-разному- Маркс это знал и оговорил. Действительно, выбранный им пример -обезземеление крестьян в Англии — характерен для Западной Европы, но не для Восточной. Здесь дорога шла не через обезземеление крестьян, а через их закабаление.

Тут мы имеем действительно «особенность исторического развития», — правда, не одной России, а всей Восточной Европы, включая например и Пруссию. Эта особенность была конечно далеко не безразлична для политического развития соответствующих стран. Необыкновенная интенсивность и долговечность русского самодержавия, так же, как и то, что в Пруссии реальная, а не декоративная, как в Англии, монархия дожила до 1918 г., на год с лишним пережив даже русское самодержавие, объясняются именно интересами этого закабаления. Тут можно бы было говорить о некотором — на правах «разновидности» — своеобразии исторического процесса, но так как этой именно разновидности Троцкий и не заметил, то его теории это ни в малой мере не спасает.

Свою «городскую» теорию Троцкий взял не у Маркса. Вполне ли она однако оригинальна? Кто хорошо помнит «Очерк истории третьего сословия» Ог. Тьерри, классическую книгу французской исторической литературы, тот давно угадал источник. У Тьерри, действительно, все строится на борьбе города с феодалами. Тьерри считается одним из предшественников исторического материализма — одним из самых непоследовательных предшественников, нужно сказать. Кто бы подумал однако, что французский мелкобуржуазный историк первой половины XIX в. поможет кому-нибудь понять и даже предвидеть пролетарскую революцию XX столетия? Чего на свете не бывает! А, может быть, он не помог, а помешал понять?

Переходим ко второй «особенности» теории Троцкого — его вере в экономическое могущество государства вообще и российского абсолютизма в частности. Теория эта очень не нова — ее первый набросок относится еще к середине XIX в. В противоположность «городской» теории, носящей отчетливо мелкобуржуазный характер, эта вышла .из среды того предпринимательского дворянства, о котором мы говорили выше. К середине XIX в. барщинное хозяйство сделалось решительно невыгодным. Помещик-предприниматель должен был перевести свое имение на чисто капиталистические рельсы. Для этого ему нужен был капитал, и нужен был совсем или отчасти обезземеленный крестьянин, из которого можно было бы сделать батрака. Капитал можно было выжать из крестьян, которые потом, лишенные доброй доли своей земли, оказались бы и готовой рабочей силой, только уже не крепостной, а «свободной».

Эти две идеи-частичного обезземеления крестьян и при этом извлечения из них капитала для сельскохозяйственного «предпринимательства-легли в основу столь знаменитой «крестьянской реформы» 1861 г. Государство выступило в качестве посредника-оно авансировало необходимый капитал помещикам, взявшись выколотить его затем из крестьян в качестве выкупа за землю — землю, собственно, крестьянскую, лежавшую под крестьянскими наделами, притом оцененную далеко выше ее стоимости. Уже это должно было очень возвысить роль государства в глазах передовых помещиков, которые добивались реформы. Но это было не все.

Вполне можно ‘было предвидеть, что крестьяне не согласятся платить помещикам втридорога за свою собственную крестьянскую землю. Александр II, «царь-освободитель», вполне определенно и предвидел крестьянский бунт, как последствие «освобождения» по помещичьей программе-и принимал соответствующие меры.

Твердая власть была необходима помещикам, как никогда. Самые либеральные из них, еще вчера будировавшие против самодержавия Николая I, всячески славословили его сына. Герцен писал Александру II и его жене дружеские письма. Но Герцен все же был революционер и не мог выражать интересов помещичьего класса, хотя и стоял от него недалеко. Он заботился и о крестьянине, наивно думая, что Александр II может последнему помочь, а главное, с его пера, по старой привычке, срывались иногда революционные фразы.

Это страшно возмущало «деловых» помещиков, которые больше всего на свете боялись в эту минуту революции. Один из них, владелец имения в Тамбовской губ. и профессор государственного трава в московском университете, Борис Чичерин, и выступил против Герцена с резкой статьей, жестоко бичуя его революционную фразу — не за то, что это фраза, а за то, что она революционная.

Одна выдержка из этой статьи даст нам понятие о политической физиономии Б. Чичерина: с этого приходится начинать, ибо у историка, как у всякого человеческого существа, «бытие определяет сознание».

«Вспомните еще раз, в какую эпоху мы живем. У нас совершаются великие гражданские преобразования, распутываются отношения, созданные веками. Вопрос касается самых живых интересов общества, тревожит его в самых глубоких его недрах. Какая искусная рука нужна, чтобы примирить противоборствующие стремления, согласить враждебные интересы, развязать вековые узлы, чтобы путем закона перевести один гражданский порядок в другой. Здесь также есть борьба, но борьба другого рода, без сильных эффектов, без гневных порывов, борьба обдуманная, осторожная, озаренная мыслью, неуклонно идущею по избранному пути. В такую пору нужно не раздувать пламя, не растравлять язвы, а успокаивать раздражение умов, чтобы вернее достигнуть цели. Или вы думаете, что гражданские преобразования совершаются силою страсти, кипением гнева?»

Была нужна «искусная рука» самодержавия, чтобы примирить «враждебные интересы» помещиков и крестьян (Чичерин был настолько умный человек, что не мог не понимать противоположности интересов этих двух классов), а Герцен забавляется революционной фразеологией. Тогда как надо «успокаивать раздражение умов», т. е. помогать помещику и его правительству надуть мужика.

И вот вся русская история начинает представляться Чичерину с точки зрения «искусной руки». Это она, «искусная рука», строила все русское общество. Государство закрепостило это общество, когда это было нужно для обороны от врага-оно теперь раскрепощает его, потому что теперь оборона ведется другими средствами.

Вот как при свете этой теории представлялось например закабаление крестьян, о котором мы говорили выше.

«Если мы на эти постановления взглянем отрешенно от существовавшего в то время порядка вещей, то нам покажется весьма странным и непонятным делом уничтожение одним указом свободы целого сословия, которое искони пользовалось правом перехода. Но если мы рассмотрим их в связи с другими явлениями жизни, в связи с предыдущей .историей, мы убедимся, что в этом не было ничего исключительного и несправедливого. Это было укрепление не одного сословия в особенности, а всех сословий в совокупности; это было государственное тягло, наложенное на всякого, кто бы то ни был. Все равно должны были всю жизнь-свою служить государству, каждый на своем месте: служилые люди на поле брани и в делах гражданских, тяглые люди-посадские и крестьяне-отправлением разных служб, податей и повинностей, наконец вотчинные крестьяне, кроме уплаты податей и отправления повинностей, также службою своему вотчиннику, который только с их помощью получал возможность исправлять свою службу государству».

«Опыты по истории русского права» (вышли в 1858 г.), где были изложены эти взгляды Б. Чичерина, стали настольной книгой ряда русских буржуазных историков, в том числе такого влиятельного, как Ключевский. Теория закрепощения и раскрепощения стала официальной исторической теорией русских университетов. Все студенты этих университетов .приучались смотреть на русское прошлое сквозь призму этой теории-приучались верить, что «искусная рука» самодержавного государства была главным фактором исторического развития России, что в ней все создано самодержавием. Эта точка зрения выдержана в наиболее популярной исторической книжке дореволюционной России- в «Очерках истории русской культуры» П. Милюкова, — книжке, которая оказала сильное влияние на Троцкого.

Но, спросит читатель, почему же эта теория всемогущества государства, возникшая при определенных условиях в эпоху «освобождения» крестьян, оказалась такой живучей и оказала такое влияние на писателей, не имевших ничего общего, казалось бы, с помещичьим классом, как Ключевский? Милюков, когда писал свои «Очерки», в 1890-х годах, был типично мелкобуржуазным демократом (потом он уклонился несколько вправо от этой позиции). Ключевский умер членом кадетской партии. Кроме того теория государства, независимо от общества и командующего последним, была гораздо шире академической науки. Мы ее встречаем в 1894 году у Виктора Чернова, будущего лидера партии с.-р.:

«Россия,-писал он тогда,-по слабому развитию в ней различных сословий и большой силе правительственной власти, есть единственная в своем роде страна, где даже наличный неограченно-монархический строй мог бы разрешить социальный вопрос перехода от мелкого производства к крупному общественному, игнорируя сословные и классовые поползновения различных привилегированных групп».

А еще ранее, в 1870-х годах, мы ее находим у Ткачева, тоже верившего, что

«у нас отношение общества к государству прямо противоположно западноевропейскому. У нас не борьба классов обусловливает данный государственный строй, а наоборот, этот строй вызывает к жизни те или другие классы, с их борьбой и антагонизмов».

Откуда такая популярность помещичьей по происхождению теории?

Исторических причин было несколько-они подробно мною охарактеризованы в цитированных сейчас статьях. Социальные же корни этой популярности так хорошо схвачены были Лениным еще 30 лет тому назад, что остается только повторить его слова.

«Они,-говорит Ленин о «друзьях народа», т.е. о правых, нереволюционных, народниках 1890-х годов, — орудие реформ видят в органе, выросшем на почве этого современного общества и охраняющем интересы господствующих в нем классов — в государстве. Они прямо считают его всемогущим и стоящим над всякими классами, ожидая от него не только «поддержки» трудящегося, но и создания настоящих, правильных порядков (как мы слышали от г. Кривенко). Понятно впрочем, что от них, как чистейших идеологов мещанства, и ждать нельзя ничего иного. Это ведь одна из основных и характерных черт мещанства, которая, между прочим, и делает его классом реакционным,-что мелкий производитель, разобщенный и изолированный самими условиями производства, привязанный к определенному месту и к определённому эксплоататору, не в состоянии понять классового характера той эксплоатации и того угнетения, от которых он страдает иногда не меньше пролетария, не в состоянии понять, что и государство в буржуазном обществе не может не быть классовым государством. Почему же это, однако, почтеннейшие гг. «друзья народа», до сих пор,- а со времени самой этой освободительной реформы с особенной энергией-правительство наше «поддерживало, охраняло и создавало» только буржуазию и капитализм? Почему этакая нехорошая деятельность этого абсолютного, якобы над классами стоящего, правительства совпала именно с историческим периодом, характеризующимся во внутренней жизни развитием товарного хозяйства, торговли и промышленности? Почему вы думаете, что эти последние изменения во внутренней жизни являются последующими, а политика правительства-предыдущим, несмотря на то, что первые изменения происходили так глубоко, что правительство даже не замечало их и ставило им бездну препятствий, несмотря на то, что то же «абсолютное» правительство при других условиях внутренней жизни «поддерживало», «охраняло» и «создавало» другой класс».

Мелкая буржуазия часто рядится в обноски крупной. Но не годится одевать в эти обноски пролетариат…

Подведем итоги. Историческая теория Троцкого не есть теория Маркса (как, к слову сказать, и теория перманентной революции того же автора). Маркс иначе представлял себе возникновение капитализма — он не забывал деревни, к которой упорно поворачивался спиной, во всех своих теориях, Троцкий.

Сказать, что теория Троцкого не есть теория Маркса, значит наполовину уже определить социальную природу учения об «особенностях исторического развития России». Двух пролетарских концепций быть не может. Если марксова концепция-пролетарская, то значит концепция Троцкого имеет какую-то другую классовую базу. Учение о всемогуществе государства помогает дополнить определение и сделать его исчерпывающим. Историческая теория Троцкого совершенно подтверждает тот приговор, который вынесла партия о троцкизме вообще.

«Коммунистический Интернационал», 1925 № 3

Источник hrono.ru